рого я
чувствую  себя вообще теплее и  приятнее,  чем где-нибудь  в  другом  месте.
Подтверждение  исчезновения  и уничтожения,  отличительное для дионисической
философии,  подтверждение   противоположности  и   войны,  становление,  при
радикальном устранении самого понятия "бытие" - в этом я должен признать при
всех  обстоятельствах  самое  близкое  мне  из  всего,  что до  сих пор было
помыслено.  Учение  о  "вечном  возвращении",  стало быть,  о безусловном  и
бесконечно  повторяющемся круговороте  всех  вещей, -  это учение Заратустры
могло бы однажды уже существовать у  Гераклита.  Следы его есть  по  крайней
мере  у стоиков, которые унаследовали от Гераклита  почти  все свои основные
представления. -
     4
     Из  этого сочинения говорит чудовищная надежда.  В конце  концов у меня
нет  никакого  основания  отказываться от  надежды на дионисическое  будущее
музыки. Бросим взгляд  на  столетие  вперёд,  предположим  случай,  что  моё
покушение на  два тысячелетия противоестественности  и  человеческого позора
будет иметь  успех.  Та новая  партия  жизни, которая  возьмёт в  свои  руки
величайшую из  всех  задач, более высокое воспитание  человечества, и в  том
числе  беспощадное  уничтожение  всего  вырождающегося   и  паразитического,
сделает  возможным  на  земле преизбыток  жизни, из  которого  должно  снова
вырасти дионисическое состояние.  Я обещаю трагический век: высшее искусство
в  утверждении   жизни,   трагедия,  возродится,   когда  человечество,  без
страдания, оставит  позади  себя  сознание  о  самых  жестоких,  но  и самых
необходимых войнах... Психолог мог бы еще  добавить, что то,  что я слышал в
юные годы в вагнеровской музыке, не имеет вообще ничего общего  с  Вагнером;
что  когда  я описывал дионисическую музыку, я описывал то,  что я слышал, -
что  я  инстинктивно должен был перенести  и перевоплотить в  тот новый дух,
который  я носил в себе. Доказательство тому - настолько  сильное, насколько
доказательство может быть сильным, - есть мое сочинение "Вагнер в Байрейте":
во всех психологически-решающих  местах речь идет только обо мне - можно без
всяких  предосторожностей  поставить мое имя или слово "Заратустра" там, где
текст дает  слово: Вагнер. Весь образ  дифирамбического художника есть образ
предсуществующего  поэта  Заратустры, зарисованный с величайшей глубиною,  -
без малейшего касания вагнеровской реальности. У самого Вагнера было об этом
понятие; он не  признал  себя  в  моем  сочинении. -  Равным  образом  "идея
Байрейта"  превратилась в  нечто  такое, что не окажется загадочным понятием
для знатоков  моего  Заратустры:  в  тот  великий  полдень,  когда  наиболее
избранные посвящают  себя величайшей из всех задач,  -  кто  знает?  призрак
праздника,   который  я   еще   переживу...   Пафос  первых   страниц   есть
всемирно-исторический  пафос;  взгляд,   о  котором  идет  речь  на  седьмой
странице, есть доподлинный взгляд Заратустры; Вагнер, Байрейт, все маленькое
немецкое убожество суть облако, в котором отражается бесконечная фатаморгана
будущего.  Даже  психологически  все  отличительные  черты моей  собственной
натуры перенесены  на натуру Вагнера - совместность самых  светлых  и  самых
роковых  сил,  воля  к  власти,  какой   никогда  еще  не  обладал  человек,
безоглядная смелость в сфере духа, неограниченная сила к изучению,  без того
чтобы  ею  подавлялась воля  к  действию.  Всё в  этом  сочинении  возвещено
наперед:    близость    возвращения     греческого    духа,    необходимость
анти-Александров, которые  снова  завяжут  однажды разрубленный гордиев узел
греческой  культуры...  Пусть  вслушаются  во  всемирно-исторические  слова,
которые вводят (I  34 сл.) понятие "трагического чувства": в  этом сочинении
есть только всемирно-исторические слова. Это самая странная "объективность",
какая только может  существовать: абсолютная уверенность в том, что  я собою
представляю, проецировалась на любую случайную  реальность, - истина обо мне
говорила  из полной страха  глубины.  На стр.  55 описан  и  предвосхищен  с
поразительной  надежностью  стиль  Заратустры;  и  никогда  не найдут  более
великолепного выражения  для события Заратустра,  для этого акта чудовищного
очищения и освящения человечества, чем на стр. 41-44.


        "НЕСВОЕВРЕМЕННЫЕ"
     Четыре   Несвоевременных  являются   исключительно  воинственными.  Они
доказывают,   что   я  не   был   "Гансом-мечтателем",  что  мне  доставляет
удовольствие владеть шпагой, - может быть, также и то, что у меня рискованно
ловкое  запястье.  Первое  нападение  (1873)  было  на немецкую культуру, на
которую  я уже  тогда  смотрел сверху  вниз с  беспощадным  презрением.  Без
смысла, без содержания,  без цели: сплошное "общественное мнение". Нет более
пагубного  недоразумения,  чем думать, что  большой успех  немецкого  оружия
доказывает что-нибудь в пользу этой культуры или даже в пользу ее победы над
Францией...   Второе  Несвоевременное  (1874)  освещает  все   опасное,  все
подтачивающее  и отравляющее жизнь в наших  приемах  научной  работы: жизнь,
больную  от этой обесчеловеченной  шестеренки  и механизма, от "безличности"
работника, от  ложной  экономии  "разделения  труда".  Утрачивается  цель  -
культура: средства  -  современные  научные  приемы  - низводят  на  уровень
варварства...  В  этом исследовании впервые  признается болезнью, типическим
признаком упадка  "историческое  чувство", которым гордится этот  век.  -  В
третьем  и  четвертом  Несвоевременном,  как  указание  к  высшему пониманию
культуры  и  к  восстановлению  понятия  "культура",  выставлены два  образа
суровейшего эгоизма  и самодисциплины,  несвоевременные типы  par exellence,
полные суверенного презрения ко всему, что вокруг них называлось "Империей",
"образованием",  "христианством", "Бисмарком",  "успехом",  -  Шопенгауэр  и
Вагнер, или, одним словом, Ницше...
     2
     Из этих четырех  покушений первое имело  исключительный успех. Шум,  им
вызванный, был во всех отношениях  великолепен.  Я коснулся  уязвимого места
победоносной  нации -  что  ее  победа  не культурное  событие,  а возможно,
возможно,  нечто совсем другое... Ответы приходили со всех сторон,  и отнюдь
не только от старых  друзей Давида Штрауса, которого я сделал посмешищем как
тип  филистера  немецкой  культуры  и  satisfait,  короче,  как  автора  его
распивочного евангелия о "старой и новой вере" ( - слово "филистер культуры"
перешло из моей книги в разговорную речь). Эти старые друзья, вюртембержцы и
швабы,  глубоко уязвленные  тем, что  я нашел смешным их чудо,  их  Штрауса,
отвечали  мне  так  честно  и  грубо,  как  только  мог  я  желать; прусские
возражения  были  умнее  -  в  них  было больше  "берлинской  хмели".  Самое
неприличное  выкинул  один лейпцигский листок,  обесславленные "Grenzboten";
мне  стоило  больших  усилий  удержать возмущенных базельцев от  решительных
шагов. Безусловно  высказались  за  меня  лишь несколько  старых господ,  по
различным  и  отчасти необъяснимым  основаниям.  Между  ними  был Эвальд  из
Гёттингена,  давший  понять,  что мое нападение  оказалось  смертельным  для
Штрауса. Точно так же высказался старый гегельянец Бруно Бауэр, в котором  я
имел с  тех пор  одного  из  самых внимательных моих читателей. Он любил,  в
последние годы  своей  жизни, ссылаться на меня, чтобы намекнуть,  например,
прусскому историографу господину  фон  Трейчке,  у  кого  именно  мог  бы он
получить    сведения   об    утраченном   им   понятии   "культура".   Самое
глубокомысленное и  самое  обстоятельное  о  моей  книге  и ее  авторе  было
высказано   старым  учеником  философа  Баадера,  профессором   Гофманом  из
Вюрцбурга.  По  моему сочинению он  предвидел для  меня великое назначение -
вызвать  род кризиса  и  дать  наилучшее  разрешение  проблемы  атеизма;  он
угадывал во  мне самый инстинктивный и самый беспощадный тип атеиста. Атеизм
был тем,  что привело меня к Шопенгауэру. -  Лучше всего была выслушана и  с
наибольшей  горечью  воспринята  чрезвычайно сильная и  смелая защитительная
речь обыкновенно столь мягкого Карла Гиллебранда, этого последнего немецкого
гуманиста, умевшего  владеть  пером. Раньше его статью  читали в "Augsburger
Zeitung", а теперь ее можно прочесть, в несколько более  осторожной форме, в
собрании  его  сочинений.  Здесь  моя  книга представлена как  событие,  как
поворотный  пункт,  как   первое  самосознание,  как  лучшее  знамение,  как
действительное   возвращение  немецкой  серьезности  и  немецкой  страсти  в
вопросах  духа.  Гиллебранд  был полон  высоких  похвал форме сочинения, его
зрелому  вкусу,  его  совершенному  такту в различении личности  и вещи:  он
отмечал  его  как  лучшее полемическое  сочинение,  написанное по-немецки  -
именно  в  столь опасном  для  немцев  искусстве, как полемика,  которое  не
следует  им рекомендовать.  Безусловно утверждая, даже  обостряя  то, что  я
осмелился сказать о  порче языка в Германии (теперь они разыгрывают пуристов
и  не  могут уже  составить предложения), высказывая  такое  же  презрение к
"первым писателям"  этой нации, он кончил выражением своего  удивления моему
мужеству, тому "высшему мужеству, которое приводит любимцев народа на скамью
подсудимых"... Последующее влияние этого сочинения  совершенно  неоценимо  в
моей жизни. Никто с тех пор не спорил со мною. Теперь все молчат обо мне, со
мною обходятся  в  Германии с угрюмой осторожностью: в течение  целых лет  я
пользовался безусловной свободой слова, для которой ни у  кого, меньше всего
в  "Империи",  нет достаточно свободной руки.  Мой рай  покоится "под  сенью
моего  меча"...  В  сущности  я  применил  правило  Стендаля:   он  советует
ознаменовать  свое  вступление  в общество  дуэлью. И какого я  выбрал  себе
противника!  первого  немецкого  вольнодумца!.. На  деле  этим  был  впервые
выражен совсем новый род свободомыслия; до сих пор нет для меня ничего более
чуждого  и менее  родственного,  чем вся европейская  и американская species
"libres   penseurs".  С  ними,  как   с   неисправимыми  тупицами  и  шутами
"современных идей", нахожусь  я  даже  в более  глубоком  разногласии, чем с
кем-либо   из   их   противников.   Они  тоже   хотят  по-своему  "улучшить"
человечество, по собственному образцу; они вели бы непримиримую войну против
всего, в чем выражается мое Я, чего я  хочу, если предположить, что они  это
поняли бы, - они еще верят совокупно в "идеал"... Я первый имморалист. -
     3
     Я не хотел бы утверждать, что  отмеченные именами Шопенгауэра и Вагнера
Несвоевременные могут особенно  служить к  уяснению  или  хотя  бы  только к
психологической  постановке  вопроса   об   обоих  случаях  -  исключая,  по
справедливости, частности. Так, например, с глубокой уверенностью-инстинктом
здесь  обозначен   главный  элемент  в  натуре  Вагнера,  дарование  актера,
извлекающее  из  своих  средств  и  намерений свои собственные  следствия. В
сущности, вовсе  не психологией хотел я  заниматься  в этих  сочинениях:  не
сравнимая  ни  с  чем  проблема  воспитания,  новое  понятие самодисциплины,
самозащиты до жестокости, путь к величию и всемирно-историческим задачам еще
требовали  своего  первого  выражения.  В общем  я  притянул  за  волосы два
знаменитых и еще  вовсе  не  установленных  типа, как притягивают  за волосы
всякую  случайность,  дабы  выразить  нечто,  дабы  располагать  несколькими
лишними формулами, знаками и средствами выражения. Это отмечено напоследок с
особой тревожной  прозорливостью на стр.  350 третьего Несвоевременного. Так
Платон пользовался Сократом, как  семиотикой для Платона. - Теперь, когда из
некоторого отдаления я оглядываюсь на  те  состояния, свидетельством которых
являются  эти сочинения,  я  не стану  отрицать, что в сущности они  говорят
исключительно обо мне. Сочинение "Вагнер  в  Байрейте"  есть  видение  моего
будущего; напротив, в "Шопенгауэре  как воспитателе" вписана  моя внутренняя
история, мое становление. Прежде всего мой обет!.. То, чем являюсь я теперь,
то, где нахожусь  я теперь,  - на высоте,  где я  говорю уже  не словами,  а
молниями, - о, как далек я был тогда еще от этого! - Но я видел землю - я ни
на одно мгновение не обманулся в пути,  в море, в опасности - и успехе! Этот
великий  покой в  обещании,  этот счастливый  взгляд в  будущее, которое  не
должно остаться только обещанием! - Здесь  каждое слово  пережито,  глубоко,
интимно;  нет недостатка  в  самом  болезненном  чувстве, есть  слова  прямо
кровоточащие. Но ветер  великой свободы проносится надо всем;  сама  рана не
действует как возражение.  - О том, как понимаю  я  философа  - как страшное
взрывчатое вещество, перед которым все  пребывает в опасности, - как отделяю
я свое  понятие  философа на  целые мили  от  такого понятия  о нем, которое
включает в себя даже какого-нибудь  Канта,  не говоря уже  об  академических
"жвачных животных"  и прочих  профессорах  философии: на  этот счет дает мое
сочинение бесценный урок,  даже  если,  в  сущности,  речь здесь  идет  не о
"Шопенгауэре  как  воспитателе",  а  о его противоположности  -  "Ницше  как
воспитателе".  - Если  принять во  внимание,  что  моим  ремеслом было тогда
ремесло  ученого  и  что  я,   пожалуй,  хорошо  понимал  свое  ремесло,  то
представится  не  лишенный  значения  суровый  образец  психологии  ученого,
внезапно  выдвинутый  в  этом  сочинении:  он  выражает  чувство  дистанции,
глубокую  уверенность в  том, что может  быть  у  меня  задачей, что  только
средством,  отдыхом и  побочным делом. Моя  мудрость выражается в том, чтобы
быть  многим  и  многосущим для умения  стать единым -  для умения  прийти к
единому. Я должен был еще некоторое время оставаться ученым.


        "ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ"
     С двумя продолжениями
     "Человеческое,  слишком  человеческое"   есть  памятник   кризиса.  Оно
называется  книгой  для  свободных умов: почти  каждая  фраза в нём выражает
победу - с этой книгой я освободился от всего  не присущего моей  натуре. Не
присущ мне  идеализм -  заглавие говорит: "где вы видите идеальные вещи, там
вижу  я - человеческое,  ах,  только слишком человеческое!.."  Я лучше  знаю
человека...  Ни  в  каком  ином  смысле не должно  быть понято  здесь  слово
"свободный ум":  освободившийся  ум, который снова овладел самим собою. Тон,
тембр голоса совершенно изменился: книгу  найдут умной, холодной, при случае
даже   жестокой   и   насмешливой.  Кажется,   будто  известная   духовность
аристократического   вкуса   постоянно   одерживает   верх   над   страстным
стремлением,  скрывающимся  на дне.  В этом  сочетании  есть тот  смысл, что
именно  столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878
году.  Ибо  Вольтер, в противоположность всем, кто  писал  после  него, есть
прежде всего  grandseigneur духа:  так же,  как  и я. - Имя Вольтера на моем
сочинении - это был действительно шаг вперед -  ко мне... Если присмотреться
ближе, то здесь откроется безжалостный дух, знающий все  закоулки, где идеал
чувствует себя дома, где находятся его подземелья и его последнее убежище. С
факелом в руках, дающим  отнюдь не "дрожащий от факела"  свет, освещается  с
режущей яркостью этот подземный мир идеала. Это война, но война без пороха и
дыма,  без воинственных поз,  без пафоса и вывихнутых членов - перечисленное
было бы еще "идеализмом". Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал
не  опровергается -  он  замерзает...  Здесь,  например, замерзает  "гений";
немного дальше замерзает "святой"; под толстым слоем льда замерзает "герой";
в  конце замерзает  "вера",  так называемое  "убеждение", даже "сострадание"
значительно остывает - почти всюду замерзает "вещь в себе"...
     2
     Возникновение  этой  книги   относится  к  неделям  первых  байрейтских
фестшпилей; глубокая отчужденность от  всего,  что  меня там  окружало, есть
одно из условий ее возникновения. Кто имеет понятие о том, какие видения уже
тогда  пробежали по моему  пути,  может угадать,  что творилось в моей душе,
когда я однажды проснулся в Байрейте.  Совсем как если бы я грезил... Где же
я был? Я ничего не узнавал,  я едва узнавал Вагнера. Тщетно перебирал я свои
воспоминания. Трибшен -  далекий  остров блаженных:  нет  ни  тени сходства.
Несравненные  дни  закладки,  маленькая группа людей, которые были  на своем
месте и праздновали эту закладку и вовсе  не  нуждались в пальцах для нежных
вещей: нет ни тени  сходства. Что случилось? - Вагнера  перевели на немецкий
язык! Вагнерианец стал господином над Вагнером! Немецкое искусство! немецкий
маэстро!  немецкое пиво!..  Мы, знающие слишком хорошо,  к каким  утонченным
артистам, к какому  космополитизму  вкуса обращается  искусство Вагнера,  мы
были вне себя, найдя Вагнера увешанным немецкими "добродетелями". - Я думаю,
что  знаю  вагнерианца,  я "пережил" три поколения,  от  покойного Бренделя,
путавшего Вагнера  с Гегелем,  до "идеалистов" Байрейтских листков, путавших
Вагнера  с собою,  -  я  слышал всякого  рода  исповеди "прекрасных  душ"  о
Вагнере.  Полцарства  за  одно  осмысленное  слово!  Поистине, общество,  от
которого волосы встают дыбом! Ноль, Поль, Коль - грациозные in infinitum! Ни
в каком ублюдке  здесь нет недостатка, даже в антисемите.  - Бедный  Вагнер!
Куда он попал! - Если  бы  он попал еще к свиньям! А то  к немцам!.. В конце
концов  следовало  бы,  в  назидание  потомству,  сделать  чучело  истинного
байрейтца  или, еще лучше, посадить его в спирт,  ибо именно спиритуальности
ему  и недостает, - с надписью: так выглядел "дух", на котором была основана
"Империя"...  Довольно,  я  уехал  среди  празднеств  на  несколько  недель,
совершенно внезапно,  несмотря  на  то, что  одна  очаровательная  парижанка
пробовала меня утешить;  я извинился перед  Вагнером только  фаталистической
телеграммой.  В  Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах местечке Богемии,
носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал
время от времени в свою записную книжку под общим названием "Сошник" тезисы,
сплошные  жесткие psychologica, которые, может  быть, встречаются  еще раз в
"Человеческом, слишком человеческом".
     3
     То, что тогда во  мне  решилось, был  не только  разрыв с Вагнером -  я
понял  общее  заблуждение  своего  инстинкта,  отдельные  промахи  которого,
называйся  они  Вагнером  или базельской  профессурой,  были лишь знамением.
Нетерпение  к себе охватило  меня; я увидел,  что настала пора сознать себя.
Сразу сделалось мне  ясно до ужаса, как  много времени было потрачено -  как
бесполезно,  как произвольно  было  для  моей  задачи все  мое существование
филолога. Я стыдился этой  ложной скромности... Десять лет за плечами, когда
питание  моего духа  было  совершенно приостановлено,  когда  я  не научился
ничему  годному,  когда  я  безумно многое  забыл, корпя над  хламом пыльной
учености.   Тщательно,  с  больными  глазами  пробираться   среди   античных
стихотворцев -  вот  до  чего я  дошел!  - С сожалением видел я себя  вконец
исхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не  было в моем знании,
а "идеальности" ни черта не стоили! - Поистине, жгучая жажда охватила меня -
с этих  пор я действительно  не  занимался ничем  другим, кроме  физиологии,
медицины и  естественных  наук, - даже к собственно историческим  занятиям я
вернулся только тогда, когда меня повелительно принудила к этому моя задача.
Тогда  же   я  впервые  угадал  связь   между  избранной  вопреки  инстинкту
деятельностью,  так называемым "призванием", к  которому я  менее  всего был
призван,  -  и  потребностью  в   заглушении   чувства   пустоты   и  голода
наркотическим искусством  -  например,  вагнеровским  искусством.  Осторожно
оглядевшись вокруг себя, я открыл, что  то же бедствие постигает большинство
молодых  людей:  одна  противоестественность буквально вынуждает  другую.