го слуга, -- так будешь  ты  расти  и  сам
вместе с его духом и его добродетелью!"
     И  поистине,  вы, прославленные мудрецы, вы, слуги народа!
Вы сами росли вместе с духом и добродетелью народа --  а  народ
через вас! К вашей чести говорю я это!
     Но   народом   остаетесь   вы   для   меня  даже  в  своих
добродетелях, близоруким народом,  --  который  не  знает,  что
такое дух!
     Дух  есть  жизнь,  которая  сама  врезается в жизнь: своим
собственным  страданием  увеличивает  она  собственное  знание,
знали ли вы уже это?
     И  счастье  духа в том, чтобы помазанным быть и освященным
быть слезами на заклание, -- знали ли вы уже это?
     И слепота слепого, и его искание ощупью свидетельствуют  о
силе солнца, на которое глядел он, -- знали ли вы уже это?
     С  помощью  гор  должен  учиться строить познающий!
Мало того, что дух двигает горами, -- знали ли вы уже это?
     Вы знаете только искры духа -- но вы не видите наковальни,
каковой является он, и жестокости его молота!
     Поистине,  вы  не  знаете  гордости  духа!  Но  еще  менее
перенесли  бы вы скромность духа, если бы когда-нибудь захотела
она говорить!
     И никогда еще не могли вы ввергнуть свой дух в заснеженную
яму: вы недостаточно горячи для этого! Оттого и  не  знаете  вы
восторгов его холода.
     Но  во  всем  обходитесь  вы, по-моему, слишком запросто с
духом; и из мудрости делали вы часто богадельню и больницу  для
плохих поэтов.
     Вы  не  орлы -- оттого и не испытывали вы счастья в испуге
духа. И кто не птица, не должен парить над пропастью.
     Вы кажетесь  мне  теплыми;  но  холодом  веет  от  всякого
глубокого  познания. Холодны, как лед, самые глубокие источники
духа: услада для горячих рук и для тех, кто не покладает рук.
     Вот стоите вы, чтимые, строгие,  с  прямыми  спинами,  вы,
прославленные  мудрецы!  --  вами  не  движет  могучий  ветер и
сильная воля.
     Видели ли вы  когда-нибудь  парус  на  море,  округленный,
надутый ветром и дрожащий от бури?
     Подобно  парусу,  дрожащему от бури духа, проходит по морю
моя мудрость -- моя дикая мудрость!
     Но вы, слуги народа, вы,  прославленные  мудрецы,  --  как
могли бы вы идти со мною! --
     Так говорил Заратустра.

     Ночная песнь

     Ночь:  теперь  говорят громче все бьющие ключи. И моя душа
тоже бьющий ключ.
     Ночь: теперь только пробуждаются все песни  влюбленных.  И
моя душа тоже песнь влюбленного.
     Что-то  неутоленное,  неутолимое  есть  во  мне; оно хочет
говорить. Жажда любви есть во  мне;  она  сама  говорит  языком
любви.
     Я  --  свет;  ах,  если  бы  быть  мне  ночью!  Но в том и
одиночество мое, что опоясан я светом.
     Ах, если бы быть мне темным и ночным! Как  упивался  бы  я
сосцами света!
     И  даже  вас  благословлял бы я, вы, звездочки, мерцающие,
как светящиеся червяки на небе! -- и был бы счастлив  от  ваших
даров света.
     Но  я  живу  в  своем  собственном свете, я вновь поглощаю
пламя, что исходит из меня.
     Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я  о  том,  что
красть должно быть еще блаженнее, чем брать.
     В  том  моя  бедность, что моя рука никогда не отдыхает от
дарения; в том моя зависть, что я вижу глаза, полные  ожидания,
и просветленные ночи тоски.
     О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О алкание
желаний! О ярый голод среди пресыщения!
     Они  берут  у  меня;  но  затрагиваю  ли  я их душу? Целая
пропасть лежит между  дарить  и  брать;  но  и  через  малейшую
пропасть очень трудно перекинуть мост.
     Голод вырастает из моей красоты; причинить страдание хотел
бы я тем,  кому  я свечу, ограбить хотел бы я одаренных мною --
так алчу я злобы.
     Отдернуть руку, когда другая рука уже протягивается к ней;
медлить, как водопад, который медлит в своем  падении,  --  так
алчу я злобы.
     Такое   мщение  измышляет  мой  избыток;  такое  коварство
рождается из моего одиночества.
     Мое счастье дарить  замерло  в  дарении,  моя  добродетель
устала от себя самой и от своего избытка!
     Кто  постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд;
кто постоянно раздает, у  того  рука  и  сердце  натирают  себе
мозоли от постоянного раздавания.
     Мои  глаза не делаются уже влажными перед стыдом просящих;
моя рука слишком огрубела для дрожания рук наполненных.
     Куда же девались слезы из  моих  глаз  и  пушок  из  моего
сердца?   О  одиночество  всех  дарящих!  О  молчаливость  всех
светящих!
     Много солнц вращается в пустом  пространстве;  всему,  что
темно, говорят они своим светом -- для меня молчат они.
     О,  в  этом  и  есть  вражда  света  ко всему светящемуся:
безжалостно проходит он своими путями.
     Несправедливое в  глубине  сердца  ко  всему  светящемуся,
равнодушное к другим солнцам -- так движется всякое солнце.
     Как буря, несутся солнца своими путями, в этом -- движение
их. Своей неумолимой воле следуют они, в этом -- холод их.
     О,   это  вы,  темные  ночи,  создаете  теплоту  из  всего
светящегося! О, только вы  пьете  молоко  и  усладу  из  сосцов
света!
     Ах, лед вокруг меня, моя рука обжигается об лед! Ах, жажда
во мне, которая томится по вашей жажде!
     Ночь:  ах,  зачем  я  должен быть светом! И жаждою тьмы! И
одиночеством!
     Ночь: теперь рвется, как родник, мое  желание  --  желание
говорить.
     Ночь:  теперь  говорят громче все бьющие ключи. И душа моя
тоже бьющий ключ.
     Ночь: теперь пробуждаются все песни влюбленных. И моя душа
тоже песнь влюбленного. --
     Так пел Заратустра.

     Танцевальная песнь

     Однажды вечером проходил Заратустра со своими учениками по
лесу; и вот: отыскивая  источник,  вышел  он  на  нелепый  луг,
окаймленный  молчаливыми  деревьями  и  кустарником,  -- на нем
танцевали  девушки.  Узнав  Заратустру,  девушки  бросили  свой
танец;  но  Заратустра  подошел  к  ним  с  приветливым видом и
говорил эти слова:
     "Не бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам  подошел  не
зануда со злым взглядом, не враг девушек.
     Ходатай Бога я перед дьяволом, а он -- дух тяжести. Как бы
мог я,  вы,  быстроногие,  быть врагом божественных танцев? Или
женских ножек с красивыми сгибами?
     Правда, я -- лес, полный мрака от темных деревьев,  --  но
кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих
кипарисов.
     И маленького бога найдет он, любезного девушкам: у колодца
лежит он тихо, с закрытыми глазами.
     Поистине,  среди бела дня уснул он, ленивец! Не гонялся ли
он слишком много за бабочками?
     Не сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если  я  слегка
накажу  маленького бога! Быть может, кричать будет он и плакать
-- но он готов смеяться, даже когда плачет!
     И со слезами на глазах пусть просит он у вас о пляске; а я
спою песнь к его пляске:
     Песнь пляски и насмешки над духом тяжести, моим величайшим
и самым могучим демоном, о котором  говорят,  что  он  "владыка
мира" ". --
     И  вот  песня,  которую  пел  Заратустра,  в  то время как
Купидон и девушки вместе плясали:

                       _____________________________

     В  твои  глаза  заглянул  я  недавно,  о  жизнь!   И   мне
показалось, что я погружаюсь в непостижимое.
     Но  ты  вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась
ты, когда я тебя называл непостижимой.
     "Так  говорят  все  рыбы,  --  отвечала  ты,  --  чего  не
постигают они, то и непостижимо.
     Но  я  только  изменчива  и  дика,  и во всем я женщина, и
притом недобродетельная:
     Хотя  я  называюсь   у   вас,   мужчин,   "глубиною"   или
"верностью", "вечностью", "тайною".
     Но   вы,   мужчины,   одаряете   нас  всегда  собственными
добродетелями -- ах, вы, добродетельные!"
     Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я  ей  и
смеху ее, когда она дурно говорит о себе самой.
     И  когда  я  с  глазу  на  глаз  говорил  со  своей  дикой
мудростью, она сказала мне с гневом: "Ты желаешь,  ты  жаждешь,
ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!"
     Чуть  было  зло  не  ответил  я  ей и не сказал правды ей,
рассерженной; и нельзя злее ответить, как "сказав правду" своей
мудрости.
     Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я
только жизнь  --  и  поистине,  всего  больше  тогда,  когда  я
ненавижу ее!
     Но  если  я  люблю  мудрость  и часто слишком люблю ее, то
потому, что она очень напоминает мне жизнь!
     У ней ее глаза, ее смех и даже ее золотая удочка -- чем же
я виноват, что они так похожи одна на другую?
     И когда однажды жизнь спросила меня: что  такое  мудрость?
-- я с жаром ответил: "О, да! мудрость!
     Ее  алчут  и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят
сетью.
     Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы  еще
идут на приманки ее.
     Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе
губы и путала гребнем свои волосы.
     Быть  может,  она  зла и лукава, и во всем она женщина; но
когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она
всего больше".
     И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась  и  закрыла
глаза.  "О  ком  же говоришь ты? -- спросила она. -- Не обо мне
ли?
     И если даже ты прав,  можно  ли  говорить  это  мне
прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!"
     Ах,  ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И
мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое. --

                       _____________________________

     Так пел Заратустра. Но когда пляска  кончилась  и  девушки
ушли, он сделался печален.
     "Солнце  давно уже село, -- сказал он наконец, -- луг стал
сырым, от лесов веет прохладой.
     Что-то неведомое окружает меня и задумчиво  смотрит.  Как!
Ты жив еще, Заратустра?
     Почему?  Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие
-- жить еще? --
     Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне.  Простите  мне
мою печаль!
     Вечер настал: простите мне, что вечер настал!"
     Так говорил Заратустра.

     Надгробная песнь

     "Там  остров  могил,  молчаливый;  там  также  могилы моей
юности. Туда отнесу я вечно зеленый венок жизни".
     Так решив в сердце, ехал я по морю. --
     О  вы,  лики  и  видения  моей  юности!  О  блики   любви,
божественные  миги!  Как  быстро  исчезли вы! Я вспоминаю о вас
сегодня как об умерших для меня.
     От вас, мои дорогие мертвецы,  нисходит  на  меня  сладкое
благоухание,  облегчающее  мое  сердце  слезами.  Поистине, оно
глубоко трогает и облегчает сердце одинокому пловцу.
     И все-таки я самый богатый и самый завидуемый --  я  самый
одинокий!  Ибо  вы  были у меня, а я и до сих пор у вас;
скажите, кому падали такие розовые яблоки с дерева, как мне?
     Я все еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в память
о вас,  пестрыми,   дико   растущими   добродетелями,   о   вы,
возлюбленные мои!
     Ах,  мы  были  созданы  оставаться  вблизи друг друга, вы,
милые, нездешние чудеса; и не как боязливые птицы  приблизились
вы  ко  мне  и  к  желанию  моему  --  нет,  как  доверчивые  к
доверчивому!
     Да, вы были созданы  для  верности,  подобно  мне,  и  для
нежных  вечностей; должен ли я теперь называть вас именем вашей
неверности, вы, божественные  блики  и  миги:  иному  имени  не
научился я еще.
     Поистине,  слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы.
Но не бежали вы от меня, не бежал и я от  вас:  не  виновны  мы
друг перед другом в нашей неверности.
     Чтобы меня убить, душили вас, вы, певчие птицы моих
надежд!  Да,  в нас, вы, возлюбленные мои, пускала всегда злоба
свои стрелы -- чтобы попасть в мое сердце!
     И она попала! Ибо вы были  всегда  самыми  близкими  моему
сердцу,  вы  были  все,  чем  я владел и что владело мною, -- и
потому вы должны были умереть молодыми и слишком рано!
     В самое уязвимое, чем я владел,  пустили  они  стрелу:  то
были  вы,  чья  кожа  походит  на  нежный  пух, и еще больше на
улыбку, умирающую от одного взгляда на нее!
     Но  так  скажу  я  своим   врагам:   что   значит   всякое
человекоубийство в сравнении с тем, что вы мне сделали!
     Больше  зла  сделали  вы мне, чем всякое человекоубийство:
невозвратное взяли вы у меня -- так говорю я вам, мои враги.
     Разве вы не убивали  ликов  и  самых  дорогих  чудес  моей
юности! Товарищей моих игр отнимали вы у меня, блаженных духов!
Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие.
     Это  проклятие  вам,  мои  враги!  Не  вы ли укоротили мою
вечность, подобно звуку, разбивающемуся в холодную ночь!  Одним
лишь  взглядом  божественного ока промелькнула она для меня, --
одним бликом!
     Так  говорила  в  добрый   час   когда-то   моя   чистота:
"божественными должны быть для меня все существа".
     Тогда напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же
девался теперь тот добрый час!
     "Все  дни  должны  быть для меня священны" -- так говорила
когда-то мудрость моей юности; поистине, веселой мудрости речь!
     Но тогда украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за
бессонную  муку;  ах,  куда  же  девалась  теперь  та   веселая
мудрость?
     Когда-то  искал  я  по  птицам  счастливых  примет;  тогда
пустили вы мне на дорогу противное чудовище -- сову.  Ах,  куда
же девалось тогда мое нежное стремление?
     Когда-то  дал  я  обет отрешиться от всякого отвращения --
тогда превратили вы моих близких и ближних в гнойные язвы.  Ах,
куда же девался тогда мой самый благородный обет?
     Как  слепец,  шел  я  когда-то  блаженными путями -- тогда
набросали вы грязи на дорогу  слепца;  и  теперь  чувствует  он
отвращение к старой тропинке слепца.
     И  когда  я  совершал  самое трудное для меня и праздновал
победу своих преодолений, тогда вы заставили  тех,  что  любили
меня, кричать, что причиняю я им жестокое горе.
     Поистине,  вы  всегда  поступали так: вы отравляли мне мой
лучший мед и старания моих лучших пчел.
     К щедрости моей посылали вы  всегда  самых  наглых  нищих;
вокруг   моего   сострадания  заставляли  вы  всегда  тесниться
неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели  в  их
вере.
     И  если  приносил  я  в  жертву,  что  было  у меня самого
священного, тотчас присоединяло сюда и ваше "благочестие"  свои
жирные дары, так что в чаду вашего жира глохло, что было у меня
самого священного.
     И однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: выше
всех небес  хотел  я  плясать.  Тогда уговорили вы моего самого
любимого певца.
     И теперь он запел заунывную, мрачную песню; ах, он  трубил
мне в уши, как печальный рог!
     Убийственный  певец,  орудие злобы, ты виновен менее всех!
Уже стоял я готовым к лучшему танцу --  тогда  убил  ты  своими
звуками мой восторг!
     Только  в пляске умею я говорить символами о самых высоких
вещах -- и теперь остался мой самый высокий символ неизреченным
в моих телодвижениях!
     Неизреченной  и  неразрешенной  осталась  во  мне   высшая
надежда! И умерли все лики и утешения моей юности!
     Как  только  перенес  я  это?  Как избыл и превозмог я эти
раны? Как воскресла моя душа из этих могил?
     Да, есть во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающее
скалы:  моей  волею  называется  оно.  Молчаливо  и   не
изменяясь проходит оно через годы.
     Своей  поступью  хочет  идти  моими стопами моя закадычная
воля; ее чувство безжалостно и неуязвимо.
     Неуязвима во мне только моя пята.  Ты  жива  еще  и  верна
себе,  самая  терпеливая!  Все  еще  прорываешься ты сквозь все
могилы!
     В тебе живет еще все  неразрешенное  моей  юности;  и  как
жизнь  и  юность,  сидишь ты здесь, надеясь, на желтых обломках
могил.
     Да, ты еще для меня разрушительница всех могил; здравствуй
же, моя  воля!  И  только  там,  где  есть   могилы,   есть   и
воскресение. --
     Так пел Заратустра.

     О самопреодолении

     "Волею  к  истине" называете вы, мудрейшие, то, что движет
вами и возбуждает вас?
     Волею к мыслимости всего сущего  --  так  называю  я  вашу
волю!
     Все сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы
сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.
     Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша
воля.  Гладким  должно  стать  оно  и подвластным духу, как его
зеркало и отражение в нем.
     В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти,  и
даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.
     Создать  хотите  вы  еще  мир,  перед  которым вы могли бы
преклонить  колена,  --  такова  ваша   последняя   надежда   и
опьянение.
     Но немудрые, народ, -- они подобны реке, по которой плывет
челнок,  --  и  в  челноке  сидят  торжественные и переряженные
оценки ценностей.
     Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления;
старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ  как
в добро и зло.
     То  были  вы,  мудрейшие,  кто посадил таких гостей в этот
челнок  и  дал  им  блеск  и  гордые  имена,  --  вы   и   ваша
господствующая воля!
     Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна его
нести.  Что  за  беда,  если  пенится  разбитая  волна и гневно
противится килю!
     Не река является вашей опасностью и концом вашего добра  и
зла,  вы,  мудрейшие,  --  но  сама  эта  воля,  воля  к власти
неистощимая, творящая воля к жизни.
     Но чтобы поняли вы мое слово о добре и зле,  я  скажу  вам
еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.
     Все  живое проследил я, я прошел великими и малыми путями,
чтобы познать его свойство.
     Стогранным зеркалом ловил я  взор  жизни,  когда  уста  ее
молчали, -- дабы ее взор говорил мне. И ее взор говорил мне.
     Но  где  бы  ни  находил  я живое, везде слышал я и речь о
послушании. Все живое есть нечто повинующееся.
     И вот второе: тому повелевают, кто не  может  повиноваться
самому себе. Таково свойство всего живого.
     Но  вот  третье,  что  я  слышал:  повелевать труднее, чем
повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет  бремя
всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его:
     Попыткой  и  дерзновением казалось мне всякое повелевание,
и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
     И даже когда он повелевает самому себе --  он  должен  еще
искупить  свое  повеление. Своего собственного закона должен он
стать судьей, и мстителем, и жертвой.
     Но как же происходит это? -- так  спрашивал  я  себя.  Что
побуждает  все  живое  повиноваться  и повелевать и, повелевая,
быть еще повинующимся?
     Слушайте  же  мое  слово,  вы,  мудрейшие.  Удостоверьтесь
серьезно,  проник  ли  я  в  сердце  жизни и до самых корней ее
сердца!
     Везде, где находил я живое, находил я и волю к  власти;  и
даже в воле служащего находил я волю быть господином.
     Чтобы сильнейшему служил более слабый -- к этому побуждает
его воля  его,  которая  хочет  быть  господином  над еще более
слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.
     И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался  и
власть  имел  над  меньшим,  --  так  приносит  себя в жертву и
больший и из-за власти ставит на доску -- жизнь свою.
     В том и жертва великого, чтобы было в нем  дерзновение,  и
опасность, и игра в кости насмерть.
     А  где  есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и
воля  быть  господином.  Крадучись,  вкрадывается  слабейший  в
крепость  и  в  самое  сердце  сильнейшего -- и крадет власть у
него.
     И вот какую тайну поведала мне  сама  жизнь.  "Смотри,  --
говорила   она,   --  я  всегда  должна  преодолевать  самое
себя.
     Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением
к цели, к высшему, дальнему,  более  сложному  --  но  все  это
образует единую тайну:
     Лучше  погибну  я,  чем отрекусь от этого; и поистине, где
есть закат и опадение листьев,  там  жизнь  жертвует  собою  --
из-за власти!
     Мне   надо  быть  борьбою,  и  становлением,  и  целью,  и
противоречием целей; ах,  кто  угадывает  мою  волю,  угадывает
та