иры, и
тем  коротким  безумием  счастья,  которое  испытывает   только
страдающий больше всех.
     Усталость,   желающая   одним   скачком,  скачком  смерти,
достигнуть  конца,  бедная  усталость  неведения,  не  желающая
больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.
     Верьте   мне,   братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в  теле,
ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
     Верьте  мне,  братья  мои!  Тело,  отчаявшееся  в   земле,
слышало, как вещало чрево бытия.
     И  тогда  захотело  оно пробиться головою сквозь последние
стены, и не только головою, -- и перейти в "другой мир".
     Но  "другой  мир"  вполне   сокрыт   от   человека,   этот
обесчеловеченный,   бесчеловечный  мир,  составляющий  небесное
Ничто; и чрево бытия не  вещает  человеку  иначе,  как  голосом
человека.
     Поистине,  трудно доказать всякое бытие и трудно заставить
его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех
вещей не доказана еще лучшим образом?
     Да, это Я и его  противоречие  и  путаница  говорит
самым  правдивым образом о своем бытии, это созидающее, хотящее
и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.
     И это самое правдивое бытие -- Я -- говорит о  теле
и  стремится к телу, даже когда оно творит и предается мечтам и
бьется разбитыми крыльями.
     Все правдивее научается оно говорить, это Я; и  чем
больше  оно  научается,  тем  больше  находит  оно  слов, чтобы
хвалить тело и землю.
     Новой гордости научило меня мое Я,  которой  учу  я
людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо
держать ее, земную голову, которая создает смысл земли!
     Новой  воле  учу  я людей: идти той дорогой, которой слепо
шел человек, и хвалить ее, и не  уклоняться  от  нее  больше  в
сторону, подобно больным и умирающим!
     Больными  и умирающими были те, кто презирали тело и землю
и изобрели небо и искупительные капли  крови;  но  даже  и  эти
сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!
     Своей  нищеты  хотели  они избежать, а звезды были для них
слишком далеки. Тогда вздыхали они:  "О,  если  б  существовали
небесные  пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!" --
тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!
     Эти неблагодарные -- они грезили, что отреклись от  своего
тела  и  от  этой  земли.  Но  кому же обязаны они судорогами и
блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.
     Снисходителен  Заратустра  к  больным.  Поистине,  он   не
сердится  на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть
будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть  создадут
себе высшее тело!
     Не  сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с
нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадется  к  могиле
своего  Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его
слезы.
     Много больного народу встречалось всегда  среди  тех,  кто
предается   грезам  и  одержим  Богом;  яростно  ненавидят  они
познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая  зовется
-- правдивость.
     Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда поистине
мечта  и  вера  были  другими  вещами,  неистовство разума было
богоподобием, а сомнение грехом.
     Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят,  чтобы
в  них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю
я также, во что сами они верят больше всего.
     Поистине, не в потусторонние миры  и  искупительные  капли
крови,  но в тело больше всего верят они, и на свое собственное
тело смотрят они как на вещь в себе.
     Но болезненной вещью является оно для них -- и они  охотно
вышли   бы   из   кожи   вон.   Поэтому  они  прислушиваются  к
проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.
     Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового  тела:  это
-- более правдивый и чистый голос.
     Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и
прямоугольное; и оно говорит о смысле земли. --
     Так говорил Заратустра.

     О презирающих тело

     К   презирающим   тело   хочу  я  сказать  мое  слово.  Не
переучиваться  и  переучивать  должны  они  меня,   но   только
проститься  со своим собственным телом -- и таким образом стать
немыми.
     "Я тело и душа"  --  так  говорит  ребенок.  И  почему  не
говорить, как дети?
     Но  пробудившийся,  знающий,  говорит:  я  -- тело, только
тело, и ничто больше; а душа есть только слово  для  чего-то  в
теле.
     Тело  --  это  большой разум, множество с одним сознанием,
война и мир, стадо и пастырь.
     Орудием твоего тела является также твой  маленький  разум,
брат  мой;  ты  называешь  "духом"  это  маленькое  орудие, эту
игрушку твоего большого разума.
     Я говоришь ты и гордишься этим  словом.  Но  больше
его  --  во  что не хочешь ты верить -- тело твое с его большим
разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
     Что чувствует чувство и что познает ум -- никогда не имеет
в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя,  что
они цель всех вещей: так тщеславны они.
     Орудием  и  игрушкой  являются чувство и ум: за ними лежит
еще  Само.  Само  ищет   также   глазами   чувств,   оно
прислушивается также ушами духа.
     Само   всегда   прислушивается  и  ищет:  оно  сравнивает,
подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и  является
даже господином над Я.
     За  твоими  мыслями  и  чувствами,  брат  мой, стоит более
могущественный повелитель, неведомый мудрец, --  он  называется
Само. В твоем теле он живет; он и есть твое тело.
     Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И
кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
     Твое  Само  смеется  над  твоим  Я  и  его  гордыми
скачками. "Что мне эти скачки и полеты мысли?  --  говорит  оно
себе.  --  Окольный  путь  к  моей  цели.  Я служу помочами для
Я и суфлером его понятий".
     Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!"  И  вот  оно
страдает  и  думает  о том, как бы больше не страдать, -- и для
этого именно должно оно думать.
     Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!"  И  вот
оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, -- и для
этого именно должно оно думать.
     К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают
они, не  оставляют  они  без  призора.  Что же создало призор и
презрение и ценность и волю?
     Созидающее Само  создало  себе  призор  и  презрение,  оно
создало  себе  радость и горе. Созидающее тело создало себе дух
как длань своей воли.
     Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие тело,  вы
служите  своему  Само.  Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и
отворачивается от жизни.
     Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего,
-- созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего,  в  этом
вся страстность его.
     Но  теперь  это для него слишком поздно -- и вот ваше Само
хочет погибнуть, вы, презирающие тело.
     Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали  презирающими
тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.
     И  потому  вы  негодуете на жизнь и землю. Бессознательная
зависть светится в косом взгляде вашего презрения.
     Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для меня вы
не мост, ведущий к сверхчеловеку! --
     Так говорил Заратустра.

     О радостях и страстях

     Брат  мой,  если  есть  у  тебя  добродетель  и  она  твоя
добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.
     Конечно,  ты  хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты
хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с нею.
     И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с  народом,
и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!
     Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет названия тому,
что составляет  муку и сладость моей души, а также голод утробы
моей".
     Пусть  твоя  добродетель  будет  слишком   высока,   чтобы
доверить  ее  имени:  и  если  ты  должен говорить о ней, то не
стыдись говорить, лепеча.
     Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю  его,
каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.
     Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом,
и не потому   я   хочу   его,   чтобы   было  оно  человеческим
установлением и человеческой  нуждой:  да  не  служит  оно  мне
указателем на небо или в рай.
     Только  земную  добродетель люблю я: в ней мало мудрости и
всего меньше разума всех людей.
     Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я  люблю  и
прижимаю  ее  к  сердцу  -- теперь на золотых яйцах она сидит у
меня".
     Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.
     Некогда были у тебя страсти, и  ты  называл  их  злыми.  А
теперь  у  тебя  только  твои добродетели: они выросли из твоих
страстей.
     Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали
твоей добродетелью и твоей радостью.
     И  если  б  ты  был  из  рода  вспыльчивых,  или  из  рода
сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:
     Все-таки  в  конце  концов  твои  страсти  обратились бы в
добродетели и все твои демоны -- в ангелов.
     Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов
обратились они в птиц и прелестных певуний.
     Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил  корову
-- скорбь свою, -- теперь ты пьешь сладкое молоко ее вымени.
     И  отныне  ничего  злого  не вырастает из тебя, кроме зла,
которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.
     Брат  мой,  если  ты  счастлив,  то  у  тебя   одна
добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.
     Почтенно  иметь много добродетелей, но это тяжелая участь,
и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо  они  уставали  быть
битвой и полем битвы добродетелей.
     Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо,
необходимы  и  зависть,  и  недоверие,  и  клевета между твоими
добродетелями.
     Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего:
она хочет всего твоего духа, чтобы был  он  ее  глашатаем,  она
хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.
     Ревнива  каждая добродетель в отношении другой, а ревность
--  ужасная  вещь.  Даже  добродетели  могут  погибнуть   из-за
ревности.
     Кого   окружает  пламя  ревности,  тот  обращает  наконец,
подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.
     Ах,  брат  мой,  разве  ты  никогда  еще  не  видел,   как
добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?
     Человек  есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен
ты любить свои добродетели -- ибо от них ты погибнешь.
     Так говорил Заратустра.

     О бледном преступнике

     Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители,  пока
животное  не  наклонит  головы?  Взгляните,  бледный преступник
склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.
     "Мое  Я  есть  нечто,  что  должно  превзойти:  мое
Я  служит для меня великим презрением к человеку" -- так
говорят глаза его.
     То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не
допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился  в  свою
пропасть!
     Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, --
кроме быстрой смерти.
     Ваше  убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением.
И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
     Недостаточно примириться с тем,  кого  вы  убиваете.  Ваша
печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою
все еще жизнь!
     "Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "больной" должны
вы говорить,  а не "негодяй"; "сумасшедший" должны вы говорить,
а не "грешник".
     И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все, что  ты
совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: "Прочь эту скверну и
этого ядовитого червя!"
     Но  одно  --  мысль, другое -- дело, третье -- образ дела.
Между ними не вращается колесо причинности.
     Образ сделал этого бледного человека  бледным.  На  высоте
своего  дела  был он, когда он совершал его; но он не вынес его
образа, когда оно совершилось.
     Всегда смотрел он на себя как на свершителя  одного
свершения.  Безумием  называю  я это: исключение обернулось ему
сущностью его.
     Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался,
околдовывает его бедный разум  --  безумием  после  дела
называю я это.
     Слушайте  вы,  судьи! Другое безумие существует еще -- это
безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко
в эту душу!
     Так  говорит  красный  судья:  "но  ради  чего  убил  этот
преступник? Он хотел ограбить".
     Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа -- он
жаждал счастья ножа!
     Но  его  бедный разум не понял этого безумия и убедил его.
"Что толку в крови! -- говорил  он.  --  Не  хочешь  ли  ты  по
крайней мере совершить при этом грабеж? Отмстить?"
     И  он  послушался своего бедного разума: как свинец, легла
на него его речь -- и вот, убивая,  он  ограбил.  Он  не  хотел
стыдиться своего безумия.
     И  теперь  опять свинец его вины лежит на нем, и опять его
бедный разум стал таким затекшим,  таким  расслабленным,  таким
тяжелым.
     Если   бы  только  он  мог  тряхнуть  головою,  его  бремя
скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?
     Что  такое  этот  человек?  Куча   болезней,   через   дух
проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
     Что  такое  этот человек? Клубок диких змей, которые редко
вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются и ищут добычи
в мире.
     Взгляните на это бедное тело! Что оно  выстрадало  и  чего
страстно  желало,  вот  что  пыталась объяснить себе эта бедная
душа -- она объясняла это как радость  убийства  и  алчность  к
счастью ножа.
     Кто  теперь  становится  больным,  на  того  нападает зло,
которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем
самым, что ему причиняет страдание. Но были  другие  времена  и
другое зло и добро.
     Некогда  были  злом  сомнение  и воля к самому себе. Тогда
становился больной еретиком и колдуном: как  еретик  и  колдун,
страдал он и хотел заставить страдать других.
     Но  это  не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым,
говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
     Многое в  ваших  добрых  вызывает  во  мне  отвращение,  и
поистине  не  их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от
которого они бы погибли, как этот бледный преступник!
     Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной,
или верностью,  или  справедливостью;  но  у  них   есть   своя
добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.
     Я  --  перила  моста  на  стремительном потоке: держись за
меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем  не  служу
я.
     Так говорил Заратустра.

     О чтении и письме

     Из  всего написанного люблю я только то, что пишется своей
кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь есть дух.
     Не  легко  понять  чужую  кровь:   я   ненавижу   читающих
бездельников.
     Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще
одно столетие читателей -- и дух сам будет смердеть.
     То,  что каждый имеет право учиться читать, портит надолго
не только писание, но и мысль.
     Некогда дух  был  Богом,  потом  стал  человеком,  а  ныне
становится он даже чернью.
     Кто  пишет  кровью  и  притчами,  тот  хочет, чтобы его не
читали, а заучивали наизусть.
     В горах кратчайший путь -- с вершины на  вершину;  но  для
этого  надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и
те, к кому говорят они, -- большими и рослыми.
     Воздух разреженный и  чистый,  опасность  близкая  и  дух,
полный радостной злобы, -- все это хорошо идет одно к другому.
     Я  хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я.
Мужество  гонит  призраки,  само  создает  себе  кобольдов   --
мужество хочет смеяться.
     Я  не  чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу
под собой, эта чернота и тяжесть, над  которыми  я  смеюсь,  --
такова ваша грозовая туча.
     Вы  смотрите  вверх,  когда  вы  стремитесь подняться. А я
смотрю вниз, ибо я поднялся.
     Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
     Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой
трагедией сцены и жизни.
     Беззаботными,  насмешливыми,  сильными  --  такими   хочет
нас  мудрость:  она  --  женщина  и  любит всегда только
воина.
     Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему  была  бы
вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?
     Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными!
Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.
     Что  у  нас  общего  с розовой почкой, которая дрожит, ибо
капля росы лежит у нее на теле?
     Правда, мы любим жизнь, но  не  потому,  что  к  жизни,  а
потому, что к любви мы привыкли.
     В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда
есть немного разума.
     И  даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки
и мыльные пузыри и те, кто похож на  них  среди  людей,  больше
всех знают о счастье.
     Зреть,  как порхают они, эти легкие вздорные ломкие бойкие
душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и слез.
     Я бы  поверил  только  в  такого  Бога,  который  умел  бы
танцевать.
     И  когда  я  увидел  своего демона, я нашел его серьезным,
веским,  глубоким  и  торжественным:  это  был   дух   тяжести,
благодаря ему все вещи падают на землю.
     Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить
дух тяжести!
     Я  научился  ходить;  с  тех пор я позволяю себе бегать. Я
научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться  с
места.
     Теперь  я  легок,  теперь  я летаю, теперь я вижу себя под
собой, теперь Бог танцует во мне.
     Так говорил Заратустра.

     О дереве на горе

     Заратустра заметил, что один юноша  избегает  его.  И  вот
однажды  вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,
названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на
земле,  у  дерева,  и  смотревшим  усталым  взором  в   долину.
Заратустра  дотронулся  до  дерева,  у  которого сидел юноша, и
говорил так:
     "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я  бы
не смог этого сделать.
     Но  ветер,  невидимый  нами,  терзает  и гнет его, куда он
хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".
     Тогда  юноша  встал  в  смущении  и   сказал:   "Я   слышу
Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:
     "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и
с деревом.
     Чем  больше  стремится  он  вверх,  к  свету,  тем  глубже
впиваются корни его в землю, вниз, в  мрак  и  глубину,  --  ко
злу".
     "Да,  ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что
ты открыл мою душу?"
     Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда
не откроют, разве что сперва выдумают их".
     "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.
     Ты сказал истину, Заратустра. Я  не  верю  больше  в  себя
самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в
меня, -- но как же случилось это?
     Я  меняюсь  слишком  быстро:  мое  сегодня опровергает мое
вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого
не прощает мне ни одна ступень.
     Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким.  Никто  не
говорит  со  мною,  холод  одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?
     Мое презрение и моя тоска растут  одновременно;  чем  выше
поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего
же хочет он на высоте?
     Как   стыжусь  я  своего  восхождения  и  спотыкания!  Как
потешаюсь я над  своим  порывистым  дыханием!  Как  ненавижу  я
летающего! Как устал я на высоте!"
     Тут  юноша  умолк.  А  Заратустра  посмотрел  на дерево, у
которого они стояли, и говорил так:
     "Это дерево стоит одиноко  здесь,  на  горе,  оно  выросло
высоко над человеком и животным.
     И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто
бы мог понять его: так высоко выросло оно.
     Теперь ждет