сического судьи и, в общем, не  составляет для  него никаких
затруднений, так как он уже раз и навсегда  отказался от классиков. В  конце
концов  он изобретает  для своих привычек,  образов созерцания, отклонений и
покровительств  одному  общую форму  "здоровья"  и, под предлогом  болезни и
переутомления, отстраняет всякого неудобного нарушителя  покоя. Давид Штраус
-  истинное выражение состояния  нашего образования и типичный филистер  - с
оригинальным  оборотом речи говорит  об  Артуре Шопенгауэре, об этом "хотя и
очень  остроумном,  но  все  же  нездоровом  и бесполезном философе".  Это в
сущности  роковое событие, что "ум" с особенной симпатией останавливается на
"нездоровом и бесполезном", и  даже сам  филистер, если  он честно  и строго
относится  к себе, в философских рассуждениях, воспроизводящих его  самого и
ему  подобных, проявляет  много  бездарной, но  зато совершенно  здоровой  и
полезной философии.
     Если филистеры  и  сами  по  себе  будут  повсюду предаваться упоению и
честно,  словоохотливо  и наивно вспоминать о великих военных  подвигах,  то
всплывет наружу многое, что до сих пор боязливо скрывалось, и  нередко  один
из  них выбалтывает основные тайны своего братства. Такой  случай  произошел
недавно с известным эстетиком  Гегелевской школы разума. Положим, побуждений
к тому было необыкновенно  много: целый круг филистеров справлял  поминки по
истинному  и настоящему  антифилистеру, да еще  к тому по такому, который  в
самом  строгом смысле этого  слова  погиб  благодаря  филистерам;  это  было
чествование  памяти  славного  Гельдерлина,  а  по  этому поводу  знаменитый
эстетик  имел  полное право говорить  о  трагических  душах, погибающих  под
влиянием  "действительности",  которую  следует  понимать  в  смысле  разума
филистеров. "Действительность" стала теперь другой  и следовало бы поставить
вопрос,  мог ли  бы справиться Гельдерлин в настоящее великое время.  "Я  не
знаю, говорит Фр. Фишер, - могла ли бы его душа выдержать столько  суровости
и  испорченности  в каждой войне, сколько, как  мы видим, размножается после
нее на всех поприщах. Он, может быть, опять предался бы безутешности; он был
одною из тех невооруженных душ, он был Вертер Греции, безнадежно влюбленный,
он был  жизнь,  исполненная нежности и тоски, он владел  и смыслом  и силою,
величие,  изобилие  и  жизнь были в его стиле,  повсюду напоминающем Эсхила.
Однако, дух его имеет слишком мало твердости; он  не был достаточно вооружен
юмором, и не мог  примириться с мыслью, что  будучи  филистером, он вовсе не
становится  варваром.  Нам важна здесь несоболезнующая речь этого оратора, а
его последнее признание. Они допускают, что они филистеры, но чтобы они были
варварами  - никогда. Бедный Гельдерлин не мог,  к сожалению, провести такое
тонкое  различие.  Если  под  словом варварство  понимать  противоположность
цивилизации   и  даже   морских  пиратов  и  людоедов,  то  такое   различие
справедливо;  но,  по-видимому, эстетик  хочет  нам сказать, что можно  быть
филистером и  одновременно культурным человеком, и в этом  заключается  весь
юмор, недостающий  бедному Гельдерлину,  от недостатка  которого  он  должен
погибнуть.
     Тогда  же вырвалось у него  еще одно признание,  что  "не сила  воли, а
наоборот, слабость возносит нас над страстным желанием трагических душ"; это
было высказано от  имени  всех  собравшихся  "нас, т.е.  вознесенных", своей
слабости. Будем довольствоваться и этими признаниями! Теперь мы уже знаем от
одного  посвященного  два пункта: во-первых то, что это  "мы" вознеслись над
желаниями  прекрасного, а  во-вторых  вознеслись  посредством слабости.  Эта
именно  слабость  раньше,  в  менее  откровенные минуты, носила  еще  лучшее
название; это было  всем известное  "здоровье"  образованного филистера.  По
этому последнему толкованию можно бы  позволить себе говорить о них не как о
"здоровых", а, скорее, как о слабеньких, или,  выражаясь сильнее, слабых. О,
если бы только эти слабые не обладали силой! Какое им дело, как их называют!
Ведь они властвуют, а тот, кто не  может снести насмешки, не  властвует. Да,
только  достигнув власти, выучиваешься смеяться  над  самим собой. Что же за
беда в том, что обнаружится что-нибудь; ведь  порфира и триумфальное одеяние
скрывают  все! Сила образованного филистера обнаруживается лишь там,  где он
сознается в своей слабости, и, чем больше и циничней он сознается, тем яснее
выдает он самого себя и показывает, до чего он себя чувствует важным и  выше
других.  Это период  цинического признания филистеров.  Как Фридрих Фишер  в
своей  речи, так и Давид Штраус в  своей книге высказал свои признания; и те
слова были циничны, и эта книга признания сплошной цинизм.


        "3"
     Давид  Штраус двояким  образом  исповедует  образование  филистеров,  а
именно  словами  исповедника  и  творением  писателя.  Его книга озаглавлена
"Старая  и  новая  вера";  ее  содержание и форма  изложения  - беспрерывное
исповедание веры;  и уже в том, что он  позволяет публично  высказывать свою
веру, лежит исповедание.
     Каждый  может  иметь право  писать  свою  биографию,  прожив лет сорок,
потому что и самый ничтожный  человек может видеть и близко переживать нечто
такое, что для мыслителя весьма ценно и достойно внимания, но исповедываться
в  своей вере должно несравненно взыскательный,  так как предполагается, что
исповедник ценит не только одно  то, что он пережил и видел, а также то,  во
что  он верил.  В конце  концов настоящий мыслитель пожелает  узнать, что же
именно  служит  предметом  верований  таких  штраусовских  натур  и что  они
"сочинили в  своих плумечтаниях"  (стр. 10) о  вещах, о  которых имеет право
говорить лишь  тот, кто узнал их из первых рук. Если бы кто имел потребность
справиться  о вероисповедании Ранке  или Моммзена,  которые были  совершенно
иными учеными и  историками, чем Штраус, и если бы они вздумали говорить нам
о своей  вере, а  не о научных познаниях, то они, к  сожалению, вышли  бы из
своих  пределов,  -  так поступает и Штраус,  говоря  о своей вере. Никто не
имеет   желания  узнать  о  ней  хоть  что-нибудь,  разве  только  некоторые
ограниченные  противники  штраусовских  познаний,  предчувствовавшие  в  них
истинно  сатанинские догматы  и  желающие,  чтобы Штраус  оповещением  таких
сатанинских  мыслей  компрометировал бы  свои предположения. Может быть, эти
грубые  молодцы и нашли для себя пользу в этой  книге,  но мы, остальные, не
имеющие  повода  предполагать  такие  сатанинские  мысли,  не  нашли  ничего
подобного, и  вовсе  не  были бы  слишком недовольными, если  бы нашли здесь
нечто  сатанинское.  Потому,  что, подобно Штраусу, который говорит о  своей
новой  вере,  не может говорить злой дух, да и вообще  никакой дух, а  менее
всего  истинный гений.  Так говорят только люди,  выведенные Штраусом своими
"мы", люди, россказни которых об их вере томят нас более, нежели россказни о
чьих  бы то ни было грезах,  "ученых или художников, чиновников или военных,
промышленников или помещиков, которых  считают в стране тысячами и не самыми
дурными".  Если они не хотят остаться тихими в стране  и  городе,  а  желают
оглушать своими признаниями, то и весь шум их единогласия не мог бы обмануть
относительно  нищеты и пошлости мелодии, которую они поют. Может ли что-либо
быть для нас более благоприятным,  чем услышать, что признание,  разделяемое
многими, такого свойства, что мы каждому из этих многих, желающему высказать
его  нам, не  даем  договорить  и,  зевая,  прерываем его  рассказ.  Если ты
разделяешь  взгляд на такую веру и если  наше назначение  установить ее, то,
ради  Бога, берегись и  не  выдай  себя. Может быть,  были  и  раньше  такие
простаки,  искавшие  в  Давиде Штраусе мыслителя, теперь же  они нашли в нем
верующего и разочаровались. Если бы он молчал, то остался бы по крайней мере
для них философом, теперь же он не признается таковым никем; но  его вовсе и
не прельщает название  мыслителя, - он хочет  быть неофитом  веры и гордится
своей "новой верой".  Высказывая  ее  письменно,  он  полагает,  что написал
катехизис  "современных идей" и проложил "мировую дорогу будущности". Да, на
самом деле, наши филистеры уже более не стыдливы, не робки, а самоуверены до
цинизма. Было  время,  но оно  уже  далеко,  когда  его терпели,  как  нечто
безмолвное, и о нем  не говорили, но опять-таки было время, когда сглаживали
его  морщины, находили  его смешным и  говорили о нем.  Мало-помалу  он стал
фатом и от души радовался  своим морщинам и непоколебимо честным  принципам;
теперь он сам говорит  в  духе дилетантской музыки Риля. "О, что я вижу? Сон
это  или действительность? Каким широким стал мой размах. Теперь  он катится
уже, как бегемот,  по  мировой дороге будущности",  -  и  из его ворчания  и
ржания  образовался гордый тон основателя религии. Может быть, вам, господин
мастер,  остается  основать  новую религию? "Мне кажется,  что время  еще не
пришло  (стр. 18). Я  даже вовсе  не думаю разорять какую-либо  церковь". Но
почему  же, господин магистр?  Дело  ведь только  в том,  возможно  ли  это?
Впрочем,  говоря  правду,  вы ведь  сами  верите  в то,  что вы  это можете;
взгляните лишь на вашу  последнюю  страницу. Там, как вы  знаете, ваш  новый
путь  есть  "единственная  мировая  дорога  к  будущности,  которая,  только
местами,  вероятно,  совершенно  готова  и  должна  быть,  главным  образом,
объезжена, для  того,  чтобы  потом  стать  более  удобной  и приятной".  Не
отрицайте же теперь следующего: основатель религии признан; новый, удобный и
приятный путь к штраусовскому раю проведен. Одним только экипажем, в котором
должны нас везти, вы, скромный человек, несовсем довольны.
     В конце концов скажете: "Я не  хочу утверждать,  чтобы экипаж, которому
доверились мои уважаемые читатели, соответствовал бы всем требованиям" (стр.
367), - напротив,  чувствуешь  себя совершенно разбитым.  Ах,  вы  галантный
основатель религии,  вы  хотите услышать  что-нибудь приветливое!  А  мы вам
лучше  скажем  нечто правдивое.  Если  вам, читатель, распределить  эти  368
страниц вашего катехизиса так, чтобы каждый  день читать одну страницу, т.е.
в самых малых дозах, то мы думаем,  что он  в конце концов будет чувствовать
себя  скверно,  а  именно  от  злости, что не осталось никакого впечатления.
Напротив того, глотайте смелее, как  можно больше за раз, так говорит рецепт
всех  современных  книг.  В таком  случае выпитое не может вредить  и пьющий
будет себя чувствовать не худо, а  весело  и  приятно, будто  бы  ничего  не
произошло, и будто никакая религия не разрушена, не проведен никакой мировой
путь, не сделано никакого признания  - вот  это  я  называл  действием.  Все
забыто: и  доктор,  и лекарство,  и болезнь!  Затем веселый смех! Постоянное
побуждение  к  смеху!  Право, вам  можно  позавидовать  милостивый государь,
потому что вы основали самую приятную религию, именно ту, основатель которой
почитается за то, что подвергается постоянным насмешкам.


        "4"
     Филистер, основатель новой религии будущности,  это новая  вера в самом
выразительном   изображении;  филистер,  превратившийся  в   мечтателя,  это
неслыханный  феномен, являющийся отличительной чертой современных немцев.  В
отношении  этой мечты  оставим пока  известную  степень  осторожности, никто
иной,  как сам Давид Штраус, посоветовал нам  такую осторожность в следующих
мудрых  изречениях,  в которых мы  должны подразумевать не самого Штрауса, а
основателя христианства (стр. 80): "Мы знаем, что существовали благородные и
остроумные  мечтатели,  а  мечтатель  может  возбуждать,  возвышать  и  даже
действовать  исторически  весьма продолжительно;  но  проводником  мы его не
пожелаем избрать. Он сведет нас  с истинного пути, если мы не подвергнем его
контролю  нашего  разума".  Еще  больше  мы  знаем:   мы  знаем,  что  могут
существовать глупые  мечтатели, не  возбуждающие, не возвышающие, но имеющие
надежду  стать вождями в  жизни, действовать исторически и продолжительно, и
обладать  будущностью;  и  поэтому  мы  имеем  больше  причин  подвергать их
мечтания  контролю  нашего  разума.  Лихтенберг   даже   предполагает,   что
"существуют бездарные  мечтатели, очень опасные  люди". Пока мы  требуем  от
этого контроля разума лишь частичного ответа на три вопроса. Во-первых - как
представляет себе последователь  новой веры  небо? Во-вторых  -  как  велико
мужество, которое внушается ему новой верой? И в-третьих - как пишет он свои
книги?   Штраус-исповедник  отвечает   на   первый  и   второй   вопрос,   а
Штраус-писатель - на третий.
     Небо исповедующих новую  религию должно  находиться, конечно, на земле,
так  как христианские  "надежды  на  бессмертную, загробную жизнь, вместе со
всеми  другими утешениями, безвозвратно  исчезли"  для  того,  кто "хотя  бы
только одной ногой" стоит на точке зрения Штрауса (стр. 364). Это что-нибудь
да значит, если какая-нибудь религия  так или иначе воображает себе небо,  и
если правда, что христианская религия  не знает другого занятия кроме музыки
и пения, то это не  может служить утешением  для штраусовского  филистера. В
книге признаний есть одна райская страница  - страница 294.  Главным образом
разверни этот пергамент, осчастливленный филистер. В нем все небо опускается
к тебе. "Мы хотим только  намекнуть, как мы действуем, - говорит Штраус, - и
как  мы  действовали  долгие годы. Рядом с  нашим  призванием  -  ведь и  мы
принадлежим  к разным видам призваний,  - не одни только ученые и художники,
но и чиновники и военные, промышленники и помещики, и, еще раз повторяю, нас
не мало, а много тысяч, и  мы не из худших  в стране;  итак,  рядом  с нашим
признанием, говорю  я,  мы стараемся иметь ум  как можно  более открытый для
всех высших  интересов человечества; в  последние  годы мы  принимали  живое
участие   в  великой   национальной  войне   и  в  восстановлении  немецкого
государства и чувствуем себя в этой, столь неожиданной и счастливой перемене
судьбы нашей много пережившей  нации, возвышенными духовно! Понимаю этого мы
помогаем  нашими историческими трудами, которые теперь сделались легки и для
неученого человека,  так как существует  целый ряд  исторических  сочинений,
написанных  в  национальном  духе; кроме того, мы  стараемся расширить  наше
естествознание, и  в этой области  у  нас тоже нет  недостатка в  популярных
пособиях,  наконец, в  сочинениях наших великих писателей и, при  исполнении
произведений наших знаменитых  виртуозов, мы находим поощрение и для  духа и
для мужества, для фантазии и юмора, поощрение, не  оставляющее желать ничего
большего. Так мы живем, как благодетельно проводим жизнь".
     "Вот  наш человек!" -  восклицает филистер, читая  это, потому  что  мы
действительно  так живем и все  время так.  И  как хорошо  умеет он  описать
положение  вещей.  Что иное  может  он,  напр.,  понимать под  историческими
произведениями, которыми мы помогаем пониманию  политического положения, как
не чтение газет? Что иное, как не ежедневное посещение пивной, подразумевает
он  под  принятием  живого участия  в  созидании  немецкого  государства?  А
прогулка  по  зоологическому  саду?  Не  есть  ли  она  простое  "популярное
пособие", которым мы распространяем наше  естествознание. Наконец  - театры,
концерты,  из  которых  мы приносим  домой  "поощрение  фантазии  и  юмора",
"поощрение, которое не  оставляет  желать ничего  лучшего...  как достойно и
остроумно говорить обо всем возбуждающем сомнения. Вот это наш человек, наш,
потому что его небо - наше небо!"
     Так восклицает  филистер, и если мы не настолько удовлетворены, как он,
это  ему  все  равно,  что  мы желали бы знать еще  больше. Скампер  говорил
обыкновенно: "Что  нам  за дело, пил ли Монтэнь красное  или белое вино". Но
как должны бы мы ценить такое точное  объяснение в данном  серьезном случае.
Как  бы  нам  узнать,  сколько  трубок  выкуривает  в день филистер,  следуя
догматам  новой веры,  какая газета  симпатичнее  ему за  утренним кофе? Это
самое горячее проявление  нашей любознательности. Только  в одном случае  мы
узнаем больше  и, по счастливой случайности, нападем на  это учение о  небе,
именно в  тех  маленьких эстетических  частных  квартирах, которые посвящены
великим  писателям  и  виртуозам,  в которых  филистер  "развивает"  себя, в
которых даже,  согласно его  собственному признанию, "выводятся и  смываются
все его пятна".
     Итак,  нам  следует   смотреть  на  эти   частные  квартирки,  как   на
очистительные купели. "Но ведь это только минуты, ведь это случается и имеет
силу  только  в  царстве  фантазии;  коль   скоро  мы  вернемся  к   суровой
действительности и замкнутой жизни, то прежняя нужда обрушивается на  нас со
всех сторон",  - так стонет наш магистр. Воспользуемся  этими быстротекущими
минутами,  которые  мы должны коротать  в этих квартирах и время покажет нам
именно идеальное изображение филистера, иначе говоря, того самого филистера,
с  которого смыты  все  пятна  и  который  в  настоящее  время  представляет
совершенный, готовый и чистейший тип филистера, с какой бы стороны мы его на
разбирали.  Говоря серьезно,  в данном  случае  поучительно  то,  что  здесь
предлагается: пусть всякий, кто целиком принесен в жертву древу познания, не
роняет  из рук, не прочитавши этих дополнений,  подписанных "нашими великими
музыкантами  и  знаменитыми  виртуозами". Вот  в  этом-то  и состоит  радуга
обетования  нового  завета и кто  разделяет радости  при виде этого  завтра,
"тому  вообще не следует  помогать  и  тот,  - как говорит Штраус  в  другом
случае,  - не  мог  бы сказать  и здесь еще не созрел  для нашего  основного
положения".   В  этом  случае  мы  достигли  кульминационного  пункта  неба.
Вдохновенное  толкование  предлагает   нам  водить  самих  себя  за  нос   и
оправдывается  тогда,  когда  хочет  сказать  слишком много,  начиная  самым
величайшим удовольствием и кончая всем самым  лучшим. Он говорит нам: "Может
быть я должен сделаться более словоохотливым, чем  в данном  случае следует,
это читатель должен мне поставить в  заслугу,  - у кого сердце полно, у того
не хватает слов". Он раньше должен быть  уверен только в том, что то, что он
будет  впоследствии читать, не стоит из более старых истин, которые я  здесь
привел, но написано  для данного случая и  вполне уместно.  Это признание на
мгновение приводит нас в изумление.
     Какое нам дело, что эти маленькие прекрасные главы написаны заново! Да,
если бы дело шло только о писании!..
     Правда, я хотел бы,  чтобы они  были написаны на  четверть века раньше,
тогда бы я знал,  почему эти мысли  ставят меня в тупик,  и почему эти мысли
ставят меня в тупик,  и прочему эти мысли имеют специфический запах новейшей
древности.  Но что касается того, что написано  в 1872 году и уже  в  том же
1872 году пахнет гнилью, то это для меня непонятно.
     Предположим, например, что кто-нибудь при чтении этой главы уснет от ее
запаха, что  ему приснится?  Один  мой друг  признался  мне, так как  он это
испытал, ему снился  кабинет восковых фигур; там стояли классики,  тщательно
сделанные из воска, они двигали руками и ногами, и при этом внутри их щелкал
какой-то винт. Так  он увидел что-то наводящее ужас, завешенное листочками и
пожелтевшей  бумагой. У этой бесформенной фигуры  изо  рта висел  ярлык,  на
котором была надпись "Лессинг". Мой друг хотел подойти поближе и рассмотреть
это страшилище; это оказалась гомеровская химера.  Спереди  это  был Штраус,
сзади  Гервинус, посредине  химера,  а  все  вместе  Лессинг.  Это  открытие
заставило его страшно вскрикнуть, он проснулся и уже более не читал.
     Ах, господин магистр, зачем написали вы подобную гнилую главу?
     Правда, от этих писателей мы можем научиться кой-чему новому. Например,
через Гервинуса мы знаем, как и почему  Гете не был  драматическим тал