опустить, чтобы Вы
были правы, чтобы Ваша истина оправдалась! Раскройтека уши и послушайте
сами, господин пессимист и боготворитель искусства, одно-единственное
избранное место Вашей книги, то не лиш„нное красноречия место об
истребителях драконов, которое так же соблазнительно должно звучать для
молодых ушей и сердец, как и песня пресловутого крысолова. Это ли не
настоящее и подлинное признание романтика 1830 года под личиною пессимизма
1850-го? Ведь за ним уже прелюдирует и обычный романтический финал разрыв,
крушение, возвращение и падение ниц пред старой верой, пред старым Богом...
   Да разве Ваша пессимистическая книга не есть сама обломок антиэллинизма и
романтики, сама нечто столь же охмеляющее, сколь и отуманивающее , наркотик
во всяком случае, даже некое подобие музыки, немецкой музыки? И в самом
деле послушаем:




    Представим себе подрастающее поколение с этим бесстрашием взора, с этим
героическим стремлением к чудовищному, представим себе смелую поступь этих
истребителей драконов, гордую смелость, с которой они поворачиваются спиной
ко всем этим слабосильным доктринам оптимизма, дабы в целом и в полноте
жить с решительностью : разве не представляется необходимым, чтобы
трагический человек этой культуры, для самовоспитания к строгости и к
ужасу, возжелал нового искусства, искусства метафизического утешения,
трагедии, как ему принадлежащей и предназначенной Елены, и воскликнул
вместе с Фаустом:


   Не должен разве я стремительною мощью Единый вечный образ вызвать к жизни?






    Разве не представляется необходимым? ... Нет, трижды нет, о молодые
романтики, это не представляется таковым! Но весьма вероятно, что это так
кончится, что вы так кончите, т. е. утешенными , как писано есть, несмотря
на вс„ самовоспитание к строгости и к ужасу, метафизически утешенными ,
короче, как кончают романтики, христианами... Нет! Научитесь сперва
искусству посюстороннего утешения, научитесь смеяться, молодые друзья мои,
если вы во что бы то ни стало хотите остаться пессимистами; быть может, вы
после этого, как смеющиеся, когда-нибудь да пошл„те к ч„рту вс„
метафизическое утешительство и прежде всего метафизику! Или, чтобы сказать
вс„ это языком того дионисического чудовища, которое зовут Заратустрой:


          Возносите сердца ваши, братья мои, выше, вс„ выше! И не забывайте
также и ног! Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а ещ„ лучше:
   стойте на голове!

         Этот венец смеющегося, этот венец из роз: я сам возложил на себя этот
венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не наш„л я теперь
достаточно сильным для этого.

         Заратустра-танцор, Заратустра л„гкий, машущий крыльями, готовый
лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый:

         Заратустра, вещий словом, Заратустра, вещий смехом, не нетерпеливый,
не безусловный, любящий прыжки и впер„д, и в сторону; я сам возложил на
себя этот венец!

         Этот венец смеющегося, этот венец из роз: вам, братья мои, кидаю я
этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня
смеяться!


   Так говорил Заратустра, четв„ртая часть


   Сильс-Мария, Верхний Энгадин, в августе 1886 года



   РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ ИЗ ДУХА МУЗЫКИ ПРЕДИСЛОВИЕ К РИХАРДУ ВАГНЕРУ

   Чтобы отдалить от себя все возможные сомнения, волнения и недоразумения, к
которым, при своеобразном характере нашей эстетической общественности,
могут подать повод сопоставленные в этом сочинении мысли, и чтобы иметь
возможность написать и эти вводные слова с тем же созерцательным
блаженством, отпечаток которого, как окаменелость счастливых и возвышенных
часов, лежит на каждой странице, я вызываю перед взором моим тот миг, когда
Вы, мой глубокоуважаемый друг, получите эту книгу: я вижу, как Вы, быть
может после вечерней прогулки по зимнему снегу, разглядываете раскованного
Прометея на заглавном листе, читаете мо„ имя и сразу же проникаетесь
убеждением, что, каково бы ни было содержание этого сочинения, автор его
несомненно имеет сказать что-либо серь„зное и внушительное, равным образом
что он при вс„м, что он измыслил здесь, видел Вас перед собою и обращался к
Вам, а следовательно, мог написать лишь нечто соответствующее Вашему
присутствию. При этом Вы припомните, что я в то же время, когда создавалось
Ваше чудное юбилейное сочинение о Бетховене, т. е. среди ужасов и величия
только что разгоревшейся войны, готовился к этим мыслям. Но в ошибку впали
бы те, которые усмотрели бы в этом совпадении наличность противоречия между
патриотическим возбуждением и эстетическим сибаритством, между мужественной
серь„зностью и вес„лой игрой; напротив, при действительном прочтении этой
книги им станет до изумительности ясным, с какой строго немецкой проблемой
мы здесь имеем дело, поставленной нами как раз в средоточие немецких
надежд, как точка апогея и поворота. Но, быть может, этим самым лицам
покажется вообще неприличным столь серь„зное отношение к эстетической
проблеме, раз они не в состоянии видеть в искусстве чего-либо большего, чем
вес„лой побочности, или, пожалуй, звона бубенчиков, сопровождающего
серь„зность существования , но, в сущности, излишнего; словно никто не
знает, что уже само противопоставление искусства серь„зности существования
грубое недоразумение. Этим серь„зным я позволю себе сказать, что мо„
убеждение и взгляд на искусство, как на высшую задачу и собственно
метафизическую деятельность в этой жизни, согласны с воззрением того мужа,
которому я, как передовому великому бойцу на этом пути, посвящаю эту книгу.



   Базель, конец 1871 года






   1



   Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только пут„м
логического уразумения, но и пут„м непосредственной интуиции пришли к
сознанию, что поступательное движение искусства связано с двойственностью
аполлонического и дионисического начал, подобным же образом, как рождение
стоит в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь
периодически наступающем примирении. Названия эти мы заимствуем у греков,
разъясняющих тому, кто в силах уразуметь, глубокомысленные эсотерические
учения свои в области воззрений на искусство не с помощью понятий, но в
резко отч„тливых образах мира богов. С их двумя божествами искусств,
Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности
в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между
искусством пластических образов аполлоническим и непластическим искусством
музыки искусством Диониса; эти два столь различных стремления действуют
рядом одно с другим, чаще всего в открытом раздоре между собой и взаимно
побуждая друг друга ко вс„ новым и более мощным порождениям, дабы в них
увековечить борьбу названных противоположностей, только по-видимому
соедин„нных общим словом искусство ; пока наконец чудодейственным
метафизическим актом эллинской воли они не явятся связанными в некоторую
постоянную двойственность и в этой двойственности не создадут наконец столь
же дионисического, сколь и аполлонического произведения искусства
аттической трагедии.



   Чтобы уяснить себе оба этих стремления, представим их сначала как
разъедин„нные художественные миры сновидения и опьянения, между каковыми
физиологическими явлениями подмечается противоположность, соответствующая
противоположности аполлонического и дионисического начал. В сновидениях
впервые предстали, по мнению Лукреция, душам людей чудные образы богов; во
сне великий ваятель увидел чарующую соразмерность членов сверхчеловеческих
существ; и эллинский поэт, спрошенный о тайне поэтических зачатий, также
вспомнил бы о сне и дал бы поучение, сходное с тем, которое Ганс Сакс да„т
в Мейстерзингерах :


         Мой друг, поэты рождены,

         Чтоб толковать свои же сны.

         Вс„ то, чем грезим мы в мечтах,

         Раскрыто перед нами в снах:

         И толк искуснейших стихов

         Лишь в толкованье вещих снов.










   Прекрасная иллюзия видений, в создании которых каждый человек является
вполне художником, есть предпосылка всех пластических искусств, а также,
как мы увидим, одна из важных сторон поэзии. Мы находим наслаждение в
непосредственном уразумении такого образа; все формы говорят нам: нет
ничего безразличного и ненужного. Но и при всей жизненности этой
действительности снов у нас вс„ же оста„тся ещ„ мерцающее ощущение е„
иллюзорности, но крайней мере таков мой опыт, распростран„нность и даже
нормальность которого я мог бы подтвердить рядом свидетельств и показаний
поэтов. Философски настроенный человек имеет даже предчувствие, что и под
этой действительностью, в которой мы жив„м и существуем, лежит скрытая,
вторая действительность, во вс„м отличная, и что, следовательно, и первая
есть иллюзия; а Шопенгауэр прямо считает тот дар, по которому человеку и
люди, и все вещи представляются временами только фантомами и гр„зами,
признаком философского дарования. Но как философ относится к
действительности бытия, так художественно восприимчивый человек относится к
действительности снов; он охотно и зорко всматривается в них: ибо по этим
образам он толкует себе жизнь, на этих событиях готовится к жизни. И не
одни только приятные, ласкающие образы являются ему в такой ясной простоте
и понятности: вс„ строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные
препятствия, насмешки случая, боязливые ожидания, короче, вся божественная
комедия жизни, вместе с е„ Inferno, проходит перед ним, не только как игра
теней ибо он сам жив„т и страдает как действующее лицо этих сцен, но вс„ же
не без упомянутого мимолетнего ощущения их иллюзорности; и быть может,
многим, подобно мне, прид„т на память, как они в опасностях и ужасах сна
подчас не без успеха ободряли себя восклицанием: Ведь это сон! Что ж, буду
грезить дальше! Мне рассказывали также про лиц, могших продлевать один и
тот же сон на три и более последовательные ночи, не нарушая его причинной
связи, факты, ясно свидетельствующие о том, что наша внутренняя сущность,
общая основа бытия во всех нас, испытывает сон с глубоким наслаждением и
радостной необходимостью.



   Эта радостная необходимость сонных видений также выражена греками в их
Аполлоне; Аполлон, как бог всех сил, творящих образами, есть в то же время
и бог, вещающий истину, возвещающий грядущее. Он, по корню своему блещущий
, божество света, царит и над иллюзорным блеском красоты во внутреннем мире
фантазии. Высшая истинность, совершенство этих состояний в
противоположность отрывочной и бессвязной действительности дня, затем
глубокое сознание врачующей и вспомоществующей во сне и сновидениях
природы, представляют в то же время символическую аналогию дара вещания и
вообще искусств, делающих жизнь возможной и жизнедостойной. Но и та нежная
черта, через которую сновидение не должно переступать, дабы избежать
патологического воздействия ибо тогда иллюзия обманула бы нас, приняв вид
грубой действительности, и эта черта необходимо должна присутствовать в
образе Аполлона: как полное чувство меры, самоограничение, свобода от диких
порывов, мудрый покой бога творца образов. Его око, в соответствии с его
происхождением, должно быть солнечно ; даже когда он гневается и бросает
недовольные взоры, благость прекрасного видения почиет на н„м. И таким
образом про Аполлона можно было бы сказать в эксцентрическом смысле то, что
Шопенгауэр говорит про человека, объятого покрывалом Майи ( Мир, как воля и
представление I 416): Как среди бушующего моря, с р„вом вздымающего и
опускающего в безбрежном сво„м просторе горы валов, сидит на челне пловец,
доверяясь слабой ладье, так среди мира мук спокойно пребывает отдельный
человек, с доверием опираясь на principium individuationis . Про Аполлона
можно было бы даже сказать, что в н„м непоколебимое доверие к этому
принципу и спокойная неподвижность охваченного им существа получили сво„
возвышеннейшее выражение, и Аполлона хотелось бы назвать великолепным
божественным образом principii individuationis, в жестах и взорах которого
с нами говорит вся великая радость и мудрость иллюзии , вместе со всей е„
красотой.



   В привед„нном месте Шопенгауэр описывает нам также тот чудовищный ужас,
который охватывает человека, когда он внезапно усомнится в формах
познавания явлений, и закон достаточного основания в одном из своих
разветвлений окажется допускающим исключение. Если к этому ужасу прибавить
блаженный восторг, поднимающийся из недр человека и даже природы, когда
наступает такое же нарушение principii individuationis, то это даст нам
понятие о сущности дионисического начала, более всего, пожалуй, нам
доступного по аналогии опьянения. Либо под влиянием наркотического напитка,
о котором говорят в своих гимнах все первобытные люди и народы, либо при
могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны просыпаются те
дионисические чувствования, в подъ„ме коих субъективное исчезает до полного
самозабвения. Ещ„ в немецком Средневековье, охваченные той же дионисической
силой, носились вс„ возраставшие толпы, с пением и плясками, с места на
место; в этих плясунах св. Иоанна и св. Витта мы узна„м вакхические хоры
греков с их историческим прошлым в Малой Азии, восходящим до Вавилона и
оргиастических сакеев. Бывают люди, которые от недостаточной опытности или
вследствие своей тупости с насмешкой или с сожалением отворачиваются, в
сознании собственного здоровья, от подобных явлений, считая их народными
болезнями : бедные, они и не подозревают, какая мертвецкая бледность почиет
на этом их здоровье , как призрачно оно выглядит, когда мимо него вихрем
проносится пламенная жизнь дионисических безумцев.



   Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком:
   сама отчужд„нная, враждебная или порабощ„нная природа снова празднует
праздник примирения со своим блудным сыном человеком. Добровольно
предлагает земля свои дары, и мирно приближаются хищные звери скал и
пустыни. Цветами и венками усыпана колесница Диониса; под ярмом его
шествуют пантера и тигр. Превратите ликующую песню К Радости Бетховена в
картину и если у вас достанет силы воображения, чтобы увидать миллионы,
трепетно склоняющиеся во прахе , то вы можете подойти к Дионису. Теперь раб
свободный человек, теперь разбиты все неподвижные и враждебные границы,
установленные между людьми нуждой, произволом и дерзкой модой . Теперь, при
благой вести о гармонии миров, каждый чувствует себя не только соедин„нным,
примир„нным, сплоч„нным со своим ближним, но единым с ним, словно разорвано
покрывало Майи и только клочья его ещ„ развеваются перед таинственным
Первоединым. В пении и пляске являет себя человек сочленом более высокой
общины: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в
воздушные выси. Его телодвижениями говорит колдовство. Как звери получили
теперь дар слова и земля истекает молоком и м„дом, так и в человеке звучит
нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он сам шествует теперь
восторженный и возвышенный; такими он видел во сне шествовавших богов.
   Человек уже больше не художник: он сам стал художественным произведением;
художественная мощь целой природы открывается здесь, в трепете опьянения,
для высшего, блаженного самоудовлетворения Первоединого. Благороднейшая
глина, драгоценнейший мрамор человек здесь лепится и вырубается, и вместе с
ударами резца дионисического миротворца звучит элевсинский мистический зов:
   Вы повергаетесь ниц, миллионы? Мир, чуешь ли ты своего Творца?







   2



   Мы рассматривали до сих пор аполлоническое начало и его противоположность
дионисическое как художественные силы, прорывающиеся из самой природы, без
посредства художника-человека, и как силы, в коих художественные позывы
этой природы получают ближайшим образом и прямым пут„м сво„ удовлетворение;
это, с одной стороны, мир сонных гр„з, совершенство которых не находится ни
в какой зависимости от интеллектуального развития или художественного
образования отдельного лица, а с другой стороны, действительность
опьянения, которая также нимало не обращает внимания на отдельного
человека, а скорее стремится уничтожить индивид и освободить его
мистическим ощущением единства. Противопоставленный этим непосредственным
художественным состояниям природы, каждый художник является только
подражателем , и притом либо аполлоническим художником сна, либо
дионисическим художником опьянения, либо, наконец, чему пример мы можем
видеть в греческой трагедии одновременно художником и опьянения и сна;
этого последнего мы должны себе представить примерно так: в дионисическом
опьянении и мистическом самоотчуждении, одинокий, где-нибудь в стороне от
безумствующих и носящихся хоров, падает он, и вот аполлоническим
воздействием сна ему открывается его собственное состояние, т. е. его
единство с внутренней первоосновой мира в символическом подобии сновидения.



   После этих общих предпосылок и сопоставлений подойд„м теперь поближе к
грекам и посмотрим, в какой степени эти художественные инстинкты природы
были у них развиты и какой высоты они достигли, чем мы и предоставим себе
возможность глубже понять и оценить отношение греческого художника к своим
прообразам, или, по аристотелевскому выражению, его подражание природе . О
снах греков, несмотря на их обширную литературу и анекдоты о снах,
приходится говорить только предположительно, хотя и с довольно значительной
степенью достоверности; при невероятной пластической точности и верности их
взгляда и их искренней любви к светлым и смелым краскам, несомненно,
прид„тся, к стыду всех рожд„нных после, предположить и в их снах логическую
причинность линий и очертаний, красок и групп, сходную с их лучшими
рельефами смену сцен, совершенство коих, если вообще в данном случае
уместно сравнение, дало бы нам, конечно, право назвать грезящего грека
Гомером и Гомера грезящим греком; и это в более глубоком смысле, чем когда
современный человек в отношении к своим снам осмеливается сравнивать себя с
Шекспиром.



   Напротив того, нам не приходится опираться на одни предположения, когда мы
имеем в виду показать ту огромную пропасть, которая отделяет дионисического
грека от дионисического варвара. Во всех концах древнего мира оставляя
здесь в стороне новый, от Рима до Вавилона можем мы указать существование
дионисических празднеств, тип которых в лучшем случае относится к типу
греческих, как бородатый сатир, заимствовавший от козла сво„ имя и
атрибуты, к самому Дионису. Почти везде центр этих празднеств лежал в
неограниченной половой разнузданности, волны которой захлестывали каждый
семейный очаг с его достопочтенными узаконениями; тут спускалось с цепи
самое дикое зверство природы, вплоть до того отвратительного смешения
сладострастия и жестокости, которое всегда представлялось мне подлинным
напитком ведьмы . От лихорадочных возбуждений этих празднеств, знание о
которых проникало в Грецию по всем сухопутным и морским путям, греки были,
по-видимому, некоторое время вполне защищены и охранены царившим здесь во
вс„м сво„м гордом величии образом Аполлона, который не мог противопоставить
голову Медузы более опасной силе, чем этот грубый, карикатурный дионисизм.
   Эта величественно отказчивая осанка Аполлона увековечена дорическим
искусством. Сомнительным и даже невозможным стало названное
противодействие, когда наконец подобные же стремления пробились из тех
недр, где заложены были глубочайшие корни эллинской природы; теперь влияние
дельфийского бога ограничивалось своевременным заключением мира,
позволявшим вырвать из рук могучего противника его губительное оружие. Это
перемирие представляет важнейший момент в истории греческого культа: куда
ни взглянешь, всюду видны следы переворота, произвед„нного этим событием.
   То было перемирие двух противников с точным отграничением подлежавших им
отныне сфер влияния и с периодической пересылкой поч„тных подарков; в