ты сидишь в своей смоле!" -- "Что говорите  вы,
звери  мои,  --  сказал  Заратустра,  смеясь,  --  поистине,  я
клеветал, говоря о смоле. Что происходит  со  мною,  бывает  со
всеми  плодами,  которые созревают. Это мед в моих жилах
делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой".  --
"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери, приближаясь
к  нему,  --  но  не  хочешь ли ты сегодня подняться на высокую
гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо".
-- "Да, звери мои, -- отвечал он, -- вы даете прекрасный совет,
и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на  высокую  гору!
Но  позаботьтесь,  чтобы там мед был у меня под руками, золотой
сотовый мед, желтый и белый, хороший и  свежий,  как  лед.  Ибо
знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую".
     Но  когда  Заратустра  был  на  вершине,  отослал он домой
зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, --  тогда
засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

     Я  говорил  о  жертвах  и  о  медовых жертвах; но это было
только уловкою речи моей и поистине  полезным  безумием!  Здесь
наверху  я  могу  говорить  уже  свободнее,  чем перед пещерами
отшельников и домашними животными их.
     Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что  дарится  мне,  я
расточитель  с  тысячью  рук;  как  бы  мог  я  называть это --
жертвоприношением!
     И когда я хотел меду, хотел  я  лишь  приманки  и  сладкой
патоки  и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,
угрюмые, злые птицы:
     -- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.
Ибо если мир похож на темный лес, населенный  зверями,  на  сад
для  услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и
скорее похож на бездонное богатое море,
     --  на  море,  полное  разноцветных  рыб  и  раков,  из-за
которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети
свои: так богат мир странностями, большими и малыми!
     Особенно   человеческий   мир,   человеческое  море  --  в
него закидываю я теперь свою золотую  удочку  и  говорю:
разверзнись, человеческая бездна!
     Разверзнись  и  выбрось  мне твоих рыб и сверкающих раков!
Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых  удивительных
человеческих рыб!
     -- само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,
на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут
учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.
     Пока  они,  закусив  острые  скрытые  крючки мои, не будут
вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубин
к злейшему ловцу человеческих рыб.
     Ибо таков я от начала и до глубины,  притягивающий,
привлекающий,   поднимающий   и   возвышающий,   воспитатель  и
надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил  себе:  "Стань
таким, каков ты есть!"
     Пусть  же  люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я
еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще  сам  я  не
умираю, как я должен среди людей.
     Поэтому  жду  я  здесь,  хитрый  и насмешливый, на высоких
горах, не будучи ни нетерпеливым,  ни  терпеливым,  скорее  как
тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.
     Ибо  судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или
сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?
     И поистине, я благодарен вечной судьбе моей,  что  она  не
гонит,  не  давит  меня и дает мне время для шуток и злобы: так
что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.
     Ловил ли когда-нибудь человек  рыб  на  высоких  горах?  И
пусть  даже  будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что
делаю: все-таки это  лучше,  чем  если  бы  стал  я  там  внизу
торжественным, зеленым и желтым от ожидания --
     --  гневно  надутым  от  ожидания, как завывание священной
бури, несущейся с  гор,  как  нетерпеливец,  который  кричит  в
долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"
     Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши
лишь для  того,  чтобы  мне посмеяться над ними! Я понимаю, что
нетерпеливы  они,  эти  большие   шумящие   барабаны,   которым
принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!
     Но  я  и  судьба  моя  -- мы не говорим к "сегодня", мы не
говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,
и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же
прийти и не может не прийти.
     Кто же должен некогда прийти и не  может  не  прийти?  Наш
великий  Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царство
Заратустры, которое продолжится тысячу лет.
     Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого  не
пошатнется -- обеими ногами крепко стою я на этой почве.
     --  на  вечной  основе,  на твердом вековом камне, на этой
самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все
ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?
     Здесь смейся,  смейся,  моя  светлая,  здоровая  злоба!  С
высоких  гор  бросай  вниз свой сверкающий, презрительный смех!
Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!
     И что во всех морях принадлежит мне, что мое и  для
меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки
ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.
     Дальше,  дальше,  удочка  моя!  Опускайся глубже, приманка
счастья моего! Источай по  каплям  сладчайшую  росу  свою,  мед
сердца  моего!  Впивайся,  моя  удочка,  в  живот всякой черной
скорби!
     Смотри вдаль, глаз мой! О, как много  морей  вокруг  меня,
сколько  зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какая
розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

     Крик о помощи

     На следующий день Заратустра опять сидел  на  камне  своем
перед  пещерою,  в  то  время  как звери его блуждали по свету,
чтобы принести домой новую пищу, -- а также и  новый  мед:  ибо
Заратустра  истратил  старый мед до последней капли. Но пока он
так сидел, с посохом в руке, и  рисовал  свою  тень  на  земле,
погруженный  в  размышление,  и поистине! не о себе и не о тени
своей, -- он внезапно испугался  и  вздрогнул:  ибо  он  увидел
рядом  со  своею  тенью  еще  другую  тень.  И  едва  он  успел
оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,
того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,
провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково,  не
стоит  ничего  делать, в мире нет смысла, знание душит". Но тем
временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в
глаза,  вторично  испугалось  сердце  его:  так  много   дурных
предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.
     Прорицатель,   почувствовавший,   что   произошло  в  душе
Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы  желая  стереть
его;  то  же  сделал  и Заратустра. И когда они оба, молча, так
оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы
показать, что желают узнать один другого.
     "Милости  просим,  предсказатель  великой  усталости,   --
сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был гостем за моим
столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый
старик  сядет  за  стол вместе с тобою!" -- "Веселый старик? --
отвечал прорицатель, качая головою. -- Но кем бы ты ни был  или
кем  бы  ни  хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться
здесь наверху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!"  --
"Разве  я  лежу  на  суше?"  --  спросил Заратустра, смеясь. --
"Волны вокруг  горы  твоей,  --  отвечал  прорицатель,  --  все
поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро
они  поднимут  челн  твой  и унесут тебя отсюда". -- Заратустра
молчал и удивлялся. -- "Разве ты  еще  ничего  не  слышишь?  --
продолжал  прорицатель.  -- Не доносятся ли шум и клокотанье из
глубины?" -- Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда  он
услыхал  долгий,  протяжный  крик, который пучины перебрасывали
одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у  себя:
так гибельно звучал он.
     "Роковой  провозвестник,  -- сказал наконец Заратустра, --
это крик о помощи, крик  человека,  он,  очевидно,  исходит  из
черного  моря.  Но  что  мне  за  дело  до  человеческой  беды!
Последний  грех,  оставленный  мне,  --  знаешь  ли   ты,   как
называется он?"
     -- "Состраданием! -- отвечал прорицатель от полноты
сердца  и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду, чтобы ввести
тебя в твой последний грех!"
     И едва произнесены были эти слова, как  вторично  раздался
крик,  более  протяжный  и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо
ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? -- кричал  прорицатель.
--  К  тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,
приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" --
     Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец  он
спросил,  как  некто  колеблющийся  в  себе  самом: "А кто тот,
который там зовет меня?"
     "Но  ты  ведь  знаешь  его,  --  с  раздражением   отвечал
прорицатель,   --   зачем  же  ты  скрываешься?  Это  высший
человек взывает к тебе!"
     "Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый ужасом.
-- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший  человек!
Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось потом.
     Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал
прислушиваться  к  пучине.  Когда  же  там  надолго водворилась
тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему
и дрожит.
     "О Заратустра, -- начал он печальным голосом, -- ты стоишь
не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться:  ты  должен
будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.
     И  если  бы  даже  ты  и  захотел  плясать  предо  мною  и
проделывать прыжки свои во все стороны, --  все-таки  никто  не
мог  бы  сказать  мне:  "Смотри,  вот  пляшет последний веселый
человек!"
     Напрасно поднимался бы на эту вершину тот,  кто  искал  бы
его  здесь:  он  нашел бы пещеры и в пещерах тайники для
скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых
золотых жил его.
     Счастье --  разве  можно  найти  счастье,  у  этих  заживо
погребенных  и  отшельников! Неужели должен я искать последнего
счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?
     Но все одинаково,  не  стоит  ничего  делать,  тщетны  все
поиски, не существует больше и блаженных островов!"
     Так  вздыхал  прорицатель;  но  при  последнем  вздохе его
сделался  Заратустра  опять  светел  и  уверен,  как  некто  из
глубокой  пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! --
воскликнул он  твердым  голосом  и  погладил  себе  бороду.  --
Это  знаю  я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не
говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!
     Перестань журчать  об  этом,  ты,  дождевое  облако
перед  полуднем!  Разве  я  еще  не промок от печали твоей, как
облитая водою собака?
     Теперь я встряхнусь и убегу  от  тебя,  чтобы  просохнуть:
этому  ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?
Но здесь мои владения.
     Что же касается твоего высшего человека -- ну,  что  ж!  я
мигом  поищу  его  в  этих лесах: оттуда раздавался крик
его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.
     Он в моих владениях -- здесь не должно случиться  с
ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня".
     С  этими  словами  Заратустра  хотел  уйти.  Тогда  сказал
прорицатель: "О Заратустра, ты -- плут!
     Я  знаю:  ты  хочешь  отделаться  от   меня!   С   большим
удовольствием  побежишь  ты  в леса и будешь охотиться на диких
зверей!
     Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя;  в
твоей  собственной  пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,
как колода, -- и поджидать тебя!"
     "Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. --  И  что
есть  моего  в  пещере  моей принадлежит и тебе, дорогому гостю
моему!
     Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи  его,
ты,  ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы
будем веселы,
     -- веселы и довольны, что день этот  кончился!  И  ты  сам
должен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой.
     Ты  не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!
Старый медведь! Но и я прорицатель".
     Так говорил Заратустра.

     Беседа с королями

     1

     Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих,  как
вдруг  увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой
он думал спуститься, шли  два  короля,  украшенные  коронами  и
красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед
собой  нагруженного  осла.  "Чего  хотят  эти  короли в царстве
моем?" -- с удивлением говорил  Заратустра  в  сердце  своем  и
быстро  спрятался  за  куст.  Но  когда короли подошли близко к
нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий  сам  с  собой:
"Странно!  Странно!  Как  увязать  это?  Я  вижу двух королей и
только одного осла!"
     Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту
сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг  другу  в
лицо.  "Так  думают многие и у нас, -- сказал король справа, --
но не высказывают этого".
     Король слева пожал плечами и ответил: "Это,  должно  быть,
козопас.  Или  отшельник,  слишком  долго  живший  среди скал и
деревьев. Ибо отсутствие всякого общества  тоже  портит  добрые
правы".
     "Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возразил другой
король.  --  Кого  же  сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Не
нашего ли "хорошего общества"?
     Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем
среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, --  хотя
бы она и называла себя "хорошим обществом",
     --  хотя  бы она и называла себя "аристократией". Но в ней
все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным
болезням и еще более дурным исцелителям.
     Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина  --
грубого,  хитрого,  упрямого  и  выносливого: сегодня это самый
благородный тип.
     Крестьянин сегодня лучше всех других; и  крестьянский  тип
должен  бы быть господином! И однако теперь царство толпы, -- я
не позволяю себе более обольщаться.  Но  толпа  значит:  всякая
всячина.
     Толпа  --  это  всякая  всячина:  в  ней все перемешано, и
святой, и негодяй, и барин, и еврей, и  всякий  скот  из  Ноева
ковчега.
     Добрые  нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет
благоговеть:  этого  именно   мы   все   избегаем.   Это
заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.
     Отвращение   душит   меня,  что  мы,  короли,  сами  стали
поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый,  пожелтевший
прадедовский  блеск,  что мы лишь показные медали для глупцов и
пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!
     Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мы
устали и пресытились наконец этим обманом.
     От отребья отстранились мы,  от  всех  этих  горлодеров  и
пишущих   навозных   мух,   от  смрада  торгашей,  от  судороги
честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,
     -- тьфу, среди отребья казаться первыми!  Ах,  отвращение!
отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"
     "Твоя  старая  болезнь  возвращается к тебе, -- сказал тут
король слева, -- отвращение возвращается  к  тебе,  мой  бедный
брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".
     И  тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он
с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел  к  королям  и
начал так:
     "Кто  Вас  слушает,  и  слушает  охотно,  Вы,  короли, тот
называется Заратустра.
     Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще  в
королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:
"Что нам до королей!"
     Но здесь мое царство и мое господство -- чего могли
бы Вы   искать   в   моем  царстве?  Но,  быть  может,  дорогою
нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".
     Когда короли услыхали это, они  ударили  себя  в  грудь  и
сказали в один голос: "Мы узнаны!
     Мечом  этого  слова  рассекаешь  ты  густейший мрак нашего
сердца. Ты  открыл  нашу  скорбь,  ибо  --  видишь  ли!  --  мы
пустились в путь, чтобы найти высшего человека, --
     --  человека,  который  выше нас, -- хотя мы и короли. Ему
ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле  и
высшим повелителем.
     Нет  более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,
как если сильные мира не суть также и первые  люди.  Тогда  все
становится лживым, кривым и чудовищным.
     И  когда  они  бывают даже последними и более скотами, чем
людьми, -- тогда поднимается и  поднимается  толпа  в  цене,  и
наконец   говорит  даже  добродетель  толпы:  "смотри,  лишь  я
добродетель!"" --
     "Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. --  Какая
мудрость  у  королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется
облечь это в рифмы:
     -- то будут, быть может, рифмы, которые едва  ли  придутся
по  ушам  каждого.  Я  разучился давно уже обращать внимание на
длинные уши. Ну что ж! Вперед!
     (Но тут случилось, что  и  осел  также  заговорил:  но  он
сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)
     Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --
     Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
     "О, горе, горе, как все низко пало!
     Какая всюду нищета!
     Стал Рим большим публичным домом,
     Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"

     2

     Короли  наслаждались  этими  рифмами Заратустры; но король
справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли
повидать тебя!
     Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем  зеркале:
там  являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так
что мы боялись тебя.
     Но разве это помогло!  Ты  продолжал  проникать  в  уши  и
сердца  наши  своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что
нам до того, как он выглядит!
     Мы должны его слышать, его, который  учит:  "любите
мир  как  средство  к  новым войнам, и короткий мир больше, чем
долгий!"
     Никто не произносил  еще  таких  воинственных  слов:  "Что
хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".
     О  Заратустра,  кровь  наших  отцов заволновалась при этих
словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам
вина.
     Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными
пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира
казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.
     Как они вздыхали, отцы наши, когда  они  видели  на  стене
совсем  светлые,  притупленные  мечи!  Подобно  им, жаждали они
войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает  от  желания".
---------------------------------------------------------------------------

     Пока  короли  говорили  с  жаром,  мечтая  о счастье отцов
своих, напало на  Заратустру  сильное  желание  посмеяться  над
пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед
собой,  были  очень  миролюбивые  короли,  со  старыми, тонкими
лицами. Но он превозмог себя. "Ну что ж! -- сказал он.  --  Вот
дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня
будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о
помощи.
     Пещере  моей будет оказана честь, если короли будут сидеть
в ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать!
     Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как  не  при
дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, --
не называется ли она сегодня умением ждать?"
     Так говорил Заратустра.

     Пиявка

     И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все
ниже,  проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым,
кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на  человека.
И  вот  посыпались  ему разом в лицо крик боли, два проклятья и
двадцать скверных ругательств -- так что он в испуге замахнулся
палкой и еще ударил того, на кого наступил.  Но  тотчас  же  он
опомнился;  и  сердце  его  смеялось  над глупостью, только что
совершенной им.
     "Прости,