ненависть,   женщина   играет
посредственно.
     116
     Великие  эпохи  нашей  жизни  наступают  тогда, когда  у  нас  является
мужество переименовать наше злое в наше лучшее.
     117
     Воля к  победе  над одним аффектом в конце концов, однако, есть  только
воля другого или множества других аффектов.
     118
     Есть невинность  восхищения:  ею  обладает тот, кому еще не приходило в
голову, что и им могут когда-нибудь восхищаться.
     119
     Отвращение к грязи  может быть так велико, что будет препятствовать нам
очищаться - "оправдываться".
     120
     Часто чувственность  перегоняет росток любви, так  что корень  остается
слабым и легко вырывается.
     121
     Что  Бог  научился греческому,  когда захотел стать писателем,  в  этом
заключается  большая  утонченность -  как и в том,  что  он  не научился ему
лучше.
     122
     Иной  человек, радующийся похвале,  обнаруживает этим только  учтивость
сердца - и как раз нечто противоположное тщеславию ума.
     123
     Даже конкубинат развращен - браком.
     124
     Кто ликует даже на костре, тот торжествует не над болью, а над тем, что
не чувствует боли там, где ожидал ее. Притча.
     125
     Если   нам  приходится  переучиваться   по  отношению  к  какому-нибудь
человеку, то мы сурово вымещаем  на  нем  то неудобство, которое он нам этим
причинил.
     126
     Народ  есть окольный путь природы, чтобы  прийти  к  шести-семи великим
людям. - Да, - и чтобы потом обойти их.
     127
     Наука  уязвляет  стыдливость  всех   настоящих  женщин.  При  этом  они
чувствуют себя  так, точно им  заглянули  под кожу или,  что  еще хуже,  под
платье и убор.
     128
     Чем абстрактнее  истина, которую ты  хочешь преподать,  тем  сильнее ты
должен обольстить ею еще и чувства.
     129
     У  чёрта  открываются на Бога  самые  широкие  перспективы; оттого он и
держится подальше от него - чёрт ведь и есть закадычный друг познания.
     130
     Что человек  собою представляет, это начинает открываться  тогда, когда
ослабевает его талант,  - когда он  перестаёт показывать то, что  он  может.
Талант - тоже наряд: наряд - тоже способ скрываться.
     131
     Оба  пола  обманываются друг  в друге - от  этого происходит то, что, в
сущности, они чтут  и  любят  только  самих  себя  (или,  если  угодно, свой
собственный идеал - ). Таким образом, мужчина хочет от  женщины миролюбия, -
а между тем  женщина по существу своему как раз  неуживчива, подобно  кошке,
как бы хорошо она ни выучилась выглядеть миролюбивой.
     132
     Люди наказываются сильнее всего за свои добродетели.
     133
     Кто не умеет найти дороги к своему идеалу, тот живёт  легкомысленнее  и
бесстыднее, нежели человек без идеала.
     134
     Только из области чувств и истекает всякая достоверность, всякая чистая
совесть, всякая очевидность истины.
     135
     Фарисейство не  есть вырождение  доброго человека:  напротив,  изрядное
количество его является скорее условием всякого благоденствия.
     136
     Один ищет акушера  для  своих мыслей,  другой -  человека, которому  он
может помочь разрешиться ими; так возникает добрая беседа.
     137
     Вращаясь среди ученых и  художников, очень легко  ошибиться в  обратном
направлении:  нередко в  замечательном  ученом  мы  находим  посредственного
человека,  а   в   посредственном  художнике  очень   часто  -   чрезвычайно
замечательного человека.
     138
     Мы  поступаем  наяву  так же, как и во  сне:  мы  сначала выдумываем  и
сочиняем себе человека, с которым вступаем в общение, - и сейчас же забываем
об этом.
     139
     В мщении и любви женщина более варвар, чем мужчина.
     140
     Совет в форме загадки. - "Если узы не рвутся сами, - попробуй раскусить
их зубами".
     141
     Брюхо служит причиной того, что человеку не так-то легко возомнить себя
Богом.
     142
     Вот самые благопристойные слова, которые я слышал:  "Dans  le veritable
amour c'est l'ame, qui enveloppe le corps".
     143
     Нашему  тщеславию  хочется,  чтобы  то,  что  мы  делаем  лучше  всего,
считалось самым трудным для нас. К происхождению многих видов морали.
     144
     Если женщина  обнаруживает  научные  склонности,  то обыкновенно  в  её
половой  системе  что-нибудь да не в порядке. Уже  бесплодие  располагает  к
известной мужественности вкуса;  мужчина же, с позволения  сказать,  как раз
"бесплодное животное".
     145
     Сравнивая в целом мужчину и  женщину,  можно сказать следующее: женщина
не была бы  так  гениальна в  искусстве наряжаться,  если  бы не чувствовала
инстинктивно, что её удел - вторые роли.
     146
     Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при
этом не стать чудовищем.  И если ты долго смотришь в бездну,  то бездна тоже
смотрит в тебя.
     147
     Из старых флорентийских новелл, - также из жизни: buona femmina  е mala
fernmina vuol bastone. Sacchetti Nov. 86.
     148
     Соблазнить ближнего на хорошее о ней мнение и затем всей душой поверить
этому мнению ближнего, - кто сравнится в этом фокусе с женщинами! -
     149
     То, что в данное время считается злом, обыкновенно есть несвоевременный
отзвук того, что некогда считалось добром, - атавизм старейшего идеала.
     150
     Вокруг героя  всё становится трагедией, вокруг полубога всё  становится
драмой сатиров, а вокруг Бога всё становится - как? быть может, "миром"?
     151
     Иметь талант недостаточно: нужно также иметь  на это ваше позволение, -
не так ли? друзья мои?
     152
     "Где  древо познания,  там  всегда  рай" -  так вещают  и  старейшие  и
новейшие змеи.
     153
     Всё,  что делается из любви, совершается  всегда  по ту сторону добра и
зла.
     154
     Возражение,  глупая  выходка,  веселое  недоверие,  насмешливость  суть
признаки здоровья: все безусловное принадлежит к области патологии.
     155
     Понимание    трагического    ослабевает    и   усиливается   вместе   с
чувственностью.
     156
     Безумие единиц  - исключение,  а безумие  целых групп, партий, народов,
времен - правило.
     157
     Мысль   о   самоубийстве   -  сильное   утешительное  средство:  с  ней
благополучно переживаются иные мрачные ночи.
     158
     Нашему сильнейшему  инстинкту,  тирану в нас, подчиняется не только наш
разум, но и наша совесть.
     159
     Должно  отплачивать  за  добро и за  зло,  но почему именно  тому лицу,
которое нам сделало добро или зло?
     160
     Мы охладеваем к тому, что познали, как только делимся этим с другими.
     161
     Поэты бесстыдны по  отношению к своим переживаниям:  они  эксплуатируют
их.
     162
     "Наш ближний  - это не наш сосед,  а сосед нашего соседа" -  так думает
каждый народ.
     163
     Любовь обнаруживает высокие  и скрытые качества  любящего -  то, что  у
него  есть  редкостного,  исключительного:  постольку она  легко  обманывает
насчёт того, что служит у него правилом.
     164
     Иисус  сказал своим  иудеям: "Закон был для рабов - вы  же любите Бога,
как люблю его я, сын Божий! Какое дело сынам Божьим до морали!" -
     165
     По отношению ко всякой партии. - Пастуху нужен  всегда баран-передовик,
чтобы самому при случае не становиться бараном.
     166
     Люди свободно лгут ртом, но рожа, которую они при этом корчат, все-таки
говорит правду.
     167
     У суровых  людей задушевность  является предметом стыда - и есть  нечто
ценное.
     168
     Христианство дало Эроту выпить  яду:  он, положим, не умер от этого, но
выродился в порок.

        "169"
     Много говорить о  себе -  может также служить средством для того, чтобы
скрывать себя.
     170
     В хвале больше назойливости, чем в порицании.
     171
     Сострадание в человеке познания почти так же смешно, как  нежные руки у
циклопа.
     172
     Из  человеколюбия  мы  иногда обнимаем первого  встречного  (потому что
нельзя  обнять  всех):  но  именно  этого  и  не следует  открывать  первому
встречному...
     173
     Мы  не ненавидим  ещё  человека, коль  скоро  считаем его ниже себя; мы
ненавидим лишь тогда, когда считаем его равным себе или выше себя.
     174
     И  вы,  утилитаристы,  вы  тоже  любите  все  utile  как  экипаж  ваших
склонностей - и вы находите в сущности невыносимым стук его колес?
     175
     В конце концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.
     176
     Чужое  тщеславие  приходится нам  не по вкусу  только тогда, когда  оно
задевает наше тщеславие.
     177
     Насчет  того,  что  такое  "достоверность", может быть,  еще  никто  не
удостоверился в достаточной степени.
     178
     Мы не верим в глупости умных людей - какое нарушение человеческих прав!
     179
     Следствия наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая
во внимание того, что мы тем временем "исправились".
     180
     Бывает  невинность  во  лжи,  и  она  служит  признаком  сильной веры в
какую-нибудь вещь.
     181
     Бесчеловечно благословлять там, где тебя проклинают.
     182
     Фамильярность человека сильнейшего раздражает, потому что за нее нельзя
отплатить тою же монетой. -
     183
     "Не то, что  ты оболгал меня, потрясло меня, а то, что я больше не верю
тебе".
     184
     Бывает заносчивость доброты, имеющая вид злобы.
     185
     "Это не нравится мне". - Почему? - "Я не дорос до этого". -  Ответил ли
так когда-нибудь хоть один
     человек?


        "ОТДЕЛ ПЯТЫЙ:"
     К ЕСТЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ МОРАЛИ
     186
     Моральное чувство в Европе в настоящее время настолько же тонко, зрело,
многообразно,  восприимчиво,  рафинировано,  насколько  относящаяся  к  нему
"наука морали" еще молода,  зачаточна,  неуклюжа и  простовата, - интересный
контраст,  который   становится   порой  даже  видимым,  воплощаясь  в  лице
какого-нибудь моралиста. Уже слова  "наука морали", если принять во внимание
то, что ими обозначается,  слишком кичливы и противны хорошему вкусу, всегда
склонному  к  более  скромным  словам.  Следовало  бы  со  всей   строгостью
признаться себе в том, что тут будет нужным еще долгое время, что имеет пока
исключительное   право  на  существование:   именно,   собирание  материала,
понятийное  определение  и  сочленение огромного множества  тонких  ощущений
ценностей и различий ценностей - ощущений и различий, которые живут, растут,
производят  и погибают; нужны, быть  может,  попытки  наглядного изображения
повторяющихся и  наиболее  частых  видов  этой живой кристаллизации,  -  как
подготовка  к учению  о типах морали. Конечно, до сих пор не были  настолько
скромны. Все философы с  надутой серьезностью, возбуждающей  смех, требовали
от  себя  кое-чего  несравненно  более  великого,  более  притязательного  и
торжественного, как только им приходилось иметь  дело с  моралью как наукой:
они  хотели обоснования морали, - и каждый философ до сих пор воображал, что
обосновал ее; сама же мораль считалась при этом "данною". Как далека была от
их неповоротливой гордости эта кажущаяся незначительной и оставленная в пыли
и  плесени задача  описания,  хотя  для  нее  не  были бы  достаточно  тонки
искуснейшие руки и  тончайшие чувства! Именно благодаря тому,  что  философы
морали  были  знакомы  с  моральными  фактами  только  в  грубых  чертах,  в
произвольном извлечении или в  форме случайного сокращения, например в форме
нравственности  окружающих их  людей,  своего сословия, своей  церкви,  духа
своего времени,  своего климата  и пояса,  - именно благодаря тому,  что они
были  плохо  осведомлены насчет народов, времен,  всего  прошедшего, и  даже
проявляли  мало любознательности в этом отношении,  они вовсе  и  не  узрели
подлинных проблем морали, которые обнаруживаются только при сравнении многих
моралей. Как  это  ни странно, но всей "науке морали" до сих пор недоставало
проблемы  самой  морали:   недоставало  подозрения,  что  здесь  есть  нечто
проблематичное. То, что философы называли  "обоснованием  морали" и чего они
от себя требовали, было,  если посмотреть  на  дело  в надлежащем освещении,
только  ученой формой твердой веры в господствующую  мораль, новым средством
ее  выражения,  стало   быть,  фактом,  который  сам  коренится   в  области
определенной  нравственности;  в сущности, даже чем-то вроде отрицания того,
что эту мораль  можно  понимать  как проблему,  - и во  всяком случае чем-то
противоположным  исследованию, разложению, сомнению, вивисекции  именно этой
веры! Послушайте, например, с какой почти достойной уважения невинностью еще
Шопенгауэр  понимает собственную задачу, и сделайте  потом свои заключения о
научности такой "науки", последние представители которой рассуждают еще, как
дети и старушки: "Принцип, - говорит он (с. 137 "Основных проблем этики"), -
основоположение,  с  содержанием которого собственно согласны все моралисты:
петтет  neminem laede, immo  omnes,  quantum  potes,  juva  - вот собственно
положение,   обосновать   которое  стараются  все   моралисты...  собственно
настоящий  фундамент   этики,  которого  ищут  в  течение  тысячелетий,  как
философский камень"... Трудность обосновать приведенное  положение, конечно,
может  быть велика - как известно, и  Шопенгауэру не посчастливилось  в этом
отношении,  -  и   кто   вполне  восчувствовал,  как  безвкусно-фальшиво   и
сентиментально звучит этот тезис в мире, эссенцию которого составляет воля к
власти, - пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть и пессимист, собственно -
играл на флейте... Ежедневно, после  обеда; прочтите об этом у его биографа.
И вот еще между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога  и  мира,  который
останавливается как вкопанный  перед моралью, -  который утверждает мораль и
играет   на  флейте,  подтверждает  laede-neminem-мораль:  как?  разве   это
собственно - пессимист?
     187
     Не  говоря  уже  о ценности таких утверждений, как  то, что "в нас есть
категорический  императив",  всегда еще можно  спросить: что  говорит  такое
утверждение о  том,  кто его высказывает? Есть морали,  назначение которых -
оправдывать  их  создателя  перед  другими;  назначение   одних   моралей  -
успокаивать его и  возбуждать в  нем  чувство  внутреннего довольства собою;
другими - он хочет пригвоздить самого себя к кресту и смирить себя; третьими
-  мстить,  при  помощи  четвертых  -  скрыться,  при  помощи  еще  других -
преобразиться и вознестись на  недосягаемую  высоту.  Одна  мораль служит ее
создателю для того, чтобы забывать,  другая  - чтобы заставить забыть о себе
или о какой-нибудь  стороне своей натуры; один моралист хотел бы испытать на
человечестве мощь и творческие причуды;  какой-нибудь  другой,  быть  может,
именно Кант, дает понять своей моралью следующее: "во мне достойно  уважения
то, что я могу повиноваться, - и у вас должно быть не иначе,  чем у меня!" -
словом, морали являются также лишь жестикуляцией аффектов.
     188
     Всякая мораль  в  противоположность  к  laisser  aller есть своего рода
тирания  по отношению к  "природе", а также и к "разуму"  -  но  это  ещё не
возражение  против  неё,  ибо декретировать,  что всякая  тирания  и  всякое
неразумие   непозволительны,  пришлось   бы  ведь  опять-таки,   исходя   из
какой-нибудь  морали. Существенно и бесценно  в каждой морали  то,  что  она
является   долгим   гнётом:  чтобы  понять   стоицизм,  или  Пор-Рояль,  или
пуританизм, стоит только вспомнить о том гнёте, под влиянием которого до сих
пор всякий  язык достигал силы и свободы,  - о  метрическом гнёте, о тирании
рифмы и ритма. Сколько трудов задавали себе поэты и ораторы  всех народов! -
не  исключая  и  некоторых  нынешних   прозаиков,  в  слухе   которых  живёт
непреклонная совесть, - "ради  глупости", как говорят остолопы-утилитаристы,
воображающие,  что  изрекают  нечто  премудрое,  -  "из  покорности  законам
произвола",  как  говорят  анархисты, мнящие себя поэтому "свободными", даже
свободомыслящими.  Но  удивительно  то  обстоятельство,  что  только в  силу
"тирании таких  законов  произвола" и  развилось  всё,  что  существует  или
существовало  на  земле  в  виде  свободы,   тонкости,   смелости,  танца  и
уверенности мастера, всё равно - в области ли самого мышления, или правления
государством,  или  произнесения  речей   и  убеждения  слушателей,   как  в
искусствах, так и  в сфере нравственности; и в самом  деле, весьма вероятно,
что  именно это-то и есть "природа" и "природное", а вовсе не laisser aller!
Всякий  художник  знает,  как  далеко  от   чувства  этого   самотёка  самое
"естественное"  его   состояние,  когда  он  свободно  приводит  в  порядок,
устанавливает, распоряжается, придаёт  формы в минуты "вдохновения", - и как
строго и тонко повинуется он именно тогда тысяче законов, которые ускользают
от  всякой  понятийной  формулировки  именно вследствие  своей  строгости  и
точности (даже самое определённое  понятие заключает в  себе, сравнительно с
ними, нечто расплывчатое, многообразное,  многозначащее  -  ). Существенное,
повторяю, "на  небесах  и на земле",  сводится, по-видимому, к  тому,  чтобы
повиновались долго и в одном направлении; следствием этого всегда является и
являлось в конце концов нечто такое, ради чего стоит жить на земле, например
добродетель,  искусство,  музыка,   танец,   разум,   духовность,  -   нечто
просветляющее, утончённое,  безумное  и божественное.  Долгая несвобода ума,
гнёт  недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина,  которую налагал  на
себя мыслитель,  заставляя себя мыслить  в пределах установленных духовной и
светской  властью  правил или  исходя  из  аристотелевских  гипотез,  долгое
стремление  ума истолковывать  всё  случающееся  по  христианской схеме и  в
каждой  случайности заново открывать и оправдывать христианского  Бога - всё
это  насильственное, произвольное,  суровое,  ужасающее,  идущее  вразрез  с
разумом  оказалось средством,  при помощи  которого  европейскому духу  была
привита  его  сила,  его  необузданное  любопытство  и  тонкая  подвижность;
прибавим  сюда,  что  при  этом  также должно  было  безвозвратно  пропасть,
задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и  везде, "природа"
выказывает  себя  такою, какова она  есть,  во  всём своём расточительном  и
равнодушном великолепии,  которое возмущает, но  тем не менее благородно). В
течение тысячелетий европейские  мыслители только  о  том и  думали,  как бы
доказать  что-нибудь  -  нынче,  напротив,   для  нас  подозрителен   всякий
мыслитель,  который  "хочет  нечто  доказать", - для них  всегда уже наперёд
предопределённым  оказывалось  то,  что  должно было явиться результатом  их
строжайших  размышлений,   как   это,  например,  было  встарь  в  азиатской
астрологии   или   как    это   бывает   ещё   и   теперь   при   безобидном
христианско-моральном истолковании  ближайших  лично пережитых событий:  "во
славу Божию"  и "во спасение души" - эта тирания, этот произвол, эта строгая
и грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, рабство в более  грубом и
в более тонком  смысле  является  также необходимым  средством  для духовной
дисциплины и  наказания. Взгляните с этой точки зрения на любую мораль, и вы
увидите,  что  её  "природа"  в том и  заключается,  чтобы учить  ненавидеть
laisser  aller,  ненавидеть  слишком  большую  свободу  и  насаждать  в  нас
потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению
перспективы, а стало быть, в известном смысле, глупости, как условию жизни и
роста.  "Ты должен повиноваться кому бы  то ни было и долгое время: иначе ты
погибнешь и  потеряешь  последнее уважение  к самому себе" - таковым кажется
мне моральный  императив  природы,  правда не категорический, чего хотел  от
него  старый Кант (отсюда и "иначе" - ),  и обращённый не к единицам - какое
дело природе  до единиц? - а  к народам, расам, векам,  сословиям, прежде же
всего ко всем