или, говоря определённее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и
не взращивается  воспитанием,  это довольно  справедливо,  а также  довольно
понятно;  труднее объяснить себе то, что  именно  благодаря этому  - женщина
вырождается.  Это  происходит в наши дни  -  не будем обманывать себя на сей
счёт!  Всюду, где  только  промышленный дух одержал  победу  над  военным  и
аристократическим духом, женщина стремится теперь к экономической и правовой
самостоятельности  приказчика:  "женщина в  роли  приказчика"  стоит  у врат
новообразующегося общества.  И  в то время как она таким образом завладевает
новыми правами, стремится к  "господству" и выставляет женский "прогресс" на
своих  знамёнах и  флажках, с  ужасающей отчётливостью происходит  обратное:
женщина идёт назад. Со времён французской революции влияние женщины в Европе
умалилось в той мере, в какой увеличились  её права и притязания; и "женская
эмансипация",  поскольку её  желают и  поощряют  сами  женщины (а не  только
тупицы  мужского   рода),  служит   таким  образом  замечательным  симптомом
возрастающего  захирения  и  притупления  наиболее  женственных  инстинктов.
Глупость скрывается в этом движении, почти мужская глупость, которой  всякая
порядочная женщина - а всякая такая женщина умна -  должна бы стыдиться всем
существом своим. Утратить  чутьё к  тому, на какой почве  вернее всего можно
достигнуть  победы;   пренебрегать  присущим  ей  умением  владеть  оружием;
распускаться  перед  мужчиной до  такой степени, что  дойти, может быть, "до
книги",  между  тем  как  прежде  в  этом отношении соблюдалась дисциплина и
тонкая  лукавая  скромность;  с добродетельной дерзостью  противодействовать
вере  мужчины  в  скрытый в женщине совершенно иной идеал,  в нечто Вечно- и
Необходимо-Женственное; настойчивой болтовнёй разубеждать мужчину в том, что
женщину,  как  очень  нежное,  причудливо  дикое  и  часто приятное домашнее
животное, следует беречь,  окружать  заботами,  охранять, щадить; неуклюже и
раздражённо  выискивать элементы  рабства и крепостничества, заключавшиеся и
всё ещё  заключающиеся  в положении женщины  при  прежнем общественном строе
(точно  рабство  есть  контраргумент, а не условие  всякой  высшей культуры,
всякого возвышения  культуры), - что  означает  всё  это, как  не разрушение
женских  инстинктов,  утрату  женственности?  Конечно, много  есть тупоумных
друзей  и развратителей женщин среди  учёных  ослов  мужского  пола, которые
советуют женщине  отделаться  таким путём от женственности и  подражать всем
тем  глупостям,  какими  болен  европейский  "мужчина",  больна  европейская
"мужественность",   -   которые  хотели  бы   низвести  женщину  до  "общего
образования", даже до чтения газет и политиканства. В иных местах хотят даже
сделать из женщин свободных мыслителей и  литераторов: как  будто нечестивая
женщина  не представляется  глубокомысленному  и безбожному  мужчине  чем-то
вполне  противным или смешным,  - почти  всюду расстраивают  их  нервы самой
болезненной  и самой опасной из всех родов  музыки  (нашей новейшей немецкой
музыкой) и делают их с каждым днём всё истеричнее и неспособнее к выполнению
своего  первого  и последнего призвания - рожать  здоровых детей. И  вообще,
хотят  ещё более "культивировать" и, как говорится,  сделать сильным "слабый
пол" при  помощи культуры: как  будто  история  не учит  нас убедительнейшим
образом  тому,  что  "культивирование"  человека  и  расслабление  -  именно
расслабление, раздробление, захирение силы воли - всегда  шли об руку  и что
самые могущественные и  влиятельные женщины мира (наконец, и мать Наполеона)
обязаны были  своим могуществом и  превосходством  над мужчинами силе  своей
воли,  а никак не школьным учителям! То, что внушает  к  женщине уважение, а
довольно часто и страх, - это её натура, которая "натуральнее"  мужской,  её
истая  хищническая,  коварная  грация,  её когти тигрицы  под перчаткой,  её
наивность  в  эгоизме,  её  не  поддающаяся  воспитанию внутренняя  дикость,
непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях... Что,
при  всём  страхе,  внушает  сострадание к  этой  опасной и  красивой кошке,
"женщине", -  так это то, что она является более страждущей, более уязвимой,
более нуждающейся в любви  и более обреченной на разочарования, чем какое бы
то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял до сих пор
мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой  в трагедии, которая  терзает
его,  в  то  же  время  чаруя.  -  Как?  И  этому должен  настать  конец?  И
расколдовывание женщины  уже началось? И женщина будет  делаться  постепенно
всё  более  и  более скучной?  О Европа! Европа! Мы  знаем  рогатого  зверя,
который всегда казался тебе  особенно притягательным, - от которого тебе все
еще грозит опасность! Твоя  старая басня  может еще  раз стать "историей", -
еще раз чудовищная глупость может овладеть тобою и унести тебя! И под нею не
скрывается никакой бог, нет! только "идея", "современная идея"!..


        "ОТДЕЛ ВОСЬМОЙ:"
     НАРОДЫ И ОТЕЧЕСТВА
     240
     Я   слушал,  снова  в   первый   раз  -  увертюру  Рихарда  Вагнера   к
Мейстерзингерам: это  роскошное, перегруженное, тяжелое и позднее искусство,
которое гордится тем,  что предполагает  еще живыми  два столетия музыки для
своего понимания, - хвала  и честь немцам, что такая гордость  не ошиблась в
расчете!  Какие только  соки и силы, какие времена года и климаты не смешаны
здесь!  Эта  музыка прельщает  нас то  чем-то  старинным, то  чем-то чуждым,
терпким и  сверх  меры  юным, в  ней  столько  же  произвольного, сколько  и
помпезно-традиционного, она нередко плутлива, а еще чаще дюжа и груба, - она
дышит огнем и мужеством, и вместе с тем в ней чувствуется дряблая, поблекшая
кожа слишком  поздно созревающих плодов. Она струится широко  и  полно,  - и
вдруг  наступает  мгновение необъяснимого  замедления, как бы некий  пробел,
отделяющий причину от действия;  какой-то  гнет,  заставляющий  нас грезить,
почти кошмар, - но вот уже снова растет и  ширится старый поток наслаждений,
разнообразнейшего  наслаждения, старого  и нового счастья,  с  очень сильной
примесью собственного счастья  художника,  которого  он не хочет скрывать, с
примесью  его  удивленного счастливого сознания мастерства, проявляющегося в
употребленных им здесь  новых средствах,  новоприобретенных, неиспробованных
художественных средствах, - вот что он, по-видимому, хочет разгласить нам. В
общем, в  этой музыке нет красоты, нет  юга,  в ней не чувствуется ни  южной
прозрачной ясности небес, ни грации,  ни танца, почти никакой воли к логике;
есть даже  некоторая неуклюжесть, которая еще подчеркивается, точно художник
хотел  сказать  нам:  "это входило в  мои  намерения";  какое-то  громоздкое
одеяние, что-то своенравно варварское и  торжественное, какая-то рябь ученых
и почтенных драгоценностей и кружев; нечто немецкое в лучшем и худшем смысле
слова, нечто на немецкий  лад  разнообразное, бесформенное  и неисчерпаемое;
известная немецкая мощь  и полнота души,  которая  не  боится прятаться  под
raffinements  упадка, -  которая,  быть может, только там и  чувствует  себя
прекрасно;  чистый,   истый  признак  немецкой  души,  одновременно  юной  и
устарелой,  перезрелой и  переполненной еще будущностью.  Музыка  этого рода
лучше всего  выражает то,  что  я думаю о немцах:  они люди позавчерашнего и
послезавтрашнего дня, - у них еще нет сегодняшнего дня.
     241
     И  у нас, "добрых  европейцев",  бывают часы,  когда мы  позволяем себе
лихую  патриотщину и снова бултыхаемся в  волны  старой любви  и узости  - я
только   что   привел  тому   пример,   -   часы   национального   волнения,
патриотического  нуда  и всякого иного допотопного  преизбытка  чувств.  Умы
более  неповоротливые,  нежели  мы,  могут  справиться  с  тем,  что  у  нас
ограничивается  часами  и разыгрывается в несколько  часов,  только в  более
продолжительные  промежутки   времени,   одни   в   полгода,  другие  в  пол
человеческой жизни, смотря по быстроте и силе, с которой они переваривают  и
совершают свой  "обмен  веществ".  Да, я  мог  бы представить  себе  тупые и
инертные  расы, которым  даже и  в  нашей расторопной Европе понадобилось бы
полвека,  чтобы  превозмочь  такие  атавистические  припадки  патриотщины  и
привязанности к  клочку земли и снова вернуться к разуму, я хочу сказать,  к
"доброму европеизму". И  вот,  покуда  я  распространяюсь  на  тему  об этой
возможности,  мне  приводится   случайно  подслушать  разговор  двух  старых
"патриотов":  оба  они, очевидно, были туговаты  на  ухо,  а потому говорили
очень громко. "Кто думает и знает о философии столько же,  сколько мужик или
член студенческой  корпорации, - сказал один из них,  - тот еще невинен.  Но
что теперь  в  этом!  Теперь  век  масс:  они ползают  на брюхе  перед  всем
массовым. И то же самое  in policitis. Государственный муж, который построит
им новую вавилонскую  башню,  создаст какое-нибудь  чудовищно могущественное
государство, называется у них "великим"  - какая польза в том, что мы, более
осторожные и сдержанные, пока еще не отступаемся  от  старой веры в то,  что
только  великая  мысль   сообщает  величие  делам  и   вещам.  Положим,  что
какой-нибудь государственный человек доведет свой народ до такого положения,
что  ему  придется  с  этих  пор вести "великую  политику", к  чему он плохо
приноровлен и подготовлен от природы: так что он будет вынужден пожертвовать
в угоду новой сомнительной посредственности  своими  старыми и  несомненными
добродетелями, - положим, что  какой-нибудь государственный человек  обречет
свой народ на "рассуждения о политике" вообще,  между тем как этот  народ до
сих пор мог делать нечто лучшее, мог думать о чем-нибудь лучшем и сохранил в
глубине своей души предусмотрительное  отвращение  к беспокойству, пустоте и
шумной  бранчливости народов, действительно любящих рассуждать о политике, -
положим,  что такой государственный  человек  разожжет  заснувшие  страсти и
вожделения  своего народа,  представит  ему его  прежнюю  робость  и желание
оставаться в стороне неким  позорным пятном, вменит ему в вину его  любовь к
иноземному и  тайное стремление к бесконечному, обесценит в его глазах самые
сердечные его  склонности, вывернет  наизнанку  его совесть,  сузит его  ум,
сделает  его  вкус "национальным"  -  как!  разве  государственный  человек,
который  проделал бы  все это, деяния  которого  его  народ принужден был бы
искупать в течение всего своего будущего, если у него есть будущее, -  разве
такой государственный человек велик!" - "Без сомнения! - ответил ему с жаром
другой старый патриот. - Иначе он не мог бы этого сделать! Может  быть, было
безумно желать чего-либо подобного? Но может быть,  все великое было вначале
только безумием!" - "Злоупотребление словами! - воскликнул его собеседник. -
Он  силен!  силен!  силен  и  безумен!  Но  не  велик!"  -  Старики  заметно
разгорячились, выкрикивая таким образом в лицо друг другу свои истины; я же,
чувствуя себя  счастливым, что стою по  ту  сторону всего этого, размышлял о
том, скоро ли  над сильным будет еще  более сильный  господин, и  о том, что
умственное  опошление  одного  народа   уравнивается  тем,  что  ум  другого
становится глубже. -
     242
     Пусть  называют то, в чем нынче ищут  отличительную  черту  европейцев,
"цивилизацией", или  "гуманизацией",  или  "прогрессом"; пусть называют  это
просто,  без похвалы и  порицания,  политической формулой  - демократическое
движение  Европы: за всеми моральными  и политическими  рампами,  на которые
указывают  эти  формулы,  совершается  чудовищный  физиологический  процесс,
развивающийся все более  и более, - процесс взаимоуподобления европейцев, их
возрастающее  освобождение  от   условий,  среди  которых   возникают  расы,
связанные климатом и  сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой
определенной  среды,  которая  в   течение  целых  столетий  с   одинаковыми
требованиями стремится запечатлеться в душе и плоти  человека, - стало быть,
совершается медленное возникновение по существу своему сверх-национального и
кочевого   вида   человека,    отличительной    чертой    которого,   говоря
физиологически,  является  maximum  искусства и  силы  приспособления.  Этот
процесс  становящегося  европейца,  который  может  быть  замедлен  в  темпе
сильными рецидивами, но, возможно, как раз благодаря этому выигрывает в силе
и глубине и  растет -  сюда относится все  еще  свирепствующая  ныне  буря и
натиск  "национального  чувства",  а  также  и возникающий  на наших  глазах
анархизм: этот  процесс, по всей  вероятности, ведет к таким результатам, на
которые меньше  всего  рассчитывают  его  наивные поборники  и  панегиристы,
апостолы "современных идей". Те же самые новые условия, под влиянием которых
в общем  совершается уравнение людей  и приведение их к посредственности, т.
е. возникновение полезного,  трудолюбивого, на  многое  пригодного и ловкого
стадного животного  "человек", в высшей степени  благоприятствуют  появлению
исключительных людей,  обладающих опаснейшими и обаятельнейшими  качествами.
Между тем как упомянутая сила  приспособления, постоянно пробуя всё новые  и
новые  условия и начиная  с каждым поколением, почти  с каждым  десятилетием
новую работу, делает совершенно невозможной  мощность  типа; между  тем  как
такие  будущие  европейцы,  по  всей  вероятности,  будут производить  общее
впечатление  разношерстной  толпы болтливых, бедных  волею  и пригодных  для
самых разнообразных целей работников, нуждающихся  в господине и повелителе,
как  в хлебе  насущном;  между тем  как, стало  быть, демократизация  Европы
клонится к нарождению типа, подготовленного к рабству в  самом тонком смысле
слова:  сильный  человек  в  отдельных   и   исключительных  случаях  должен
становиться сильнее и богаче, чем он, может быть, был когда-либо до сих пор,
- благодаря отсутствию  влияния предрассудков на  его  воспитание, благодаря
огромному разнообразию упражнений,  искусств  и притворств.  Я хочу сказать,
что  демократизация  Европы  есть  вместе  с  тем  невольное  мероприятие  к
распложению тиранов  - если понимать  это  слово во всевозможных смыслах,  а
также и в умственном.
     243
     Я  с удовольствием слышу, что наше  Солнце  быстро движется к созвездию
Геркулеса,  -  и  надеюсь,  что  человек  на  Земле  будет  в этом отношении
подражать Солнцу. И впереди окажемся мы, добрые европейцы!
     244
     Было  время,  когда вошло в  привычку называть  немцев  "глубокими",  -
теперь же,  когда  наиболее удачный тип  нового немецкого духа жаждет совсем
иных почестей  и, быть  может, замечает, что  во  всем  обладающем  глубиной
недостает "удали", почти своевременным и  патриотичным является сомнение, не
обманывали ли себя  некогда этой похвалою, - словом, не есть ли  в  сущности
немецкая глубина  нечто иное и худшее -  и нечто такое, от чего, слава Богу,
намерены  с  успехом отделаться. Итак,  сделаем  попытку  переучиться насчет
немецкой  глубины:  для этого нужно только  произвести небольшую  вивисекцию
немецкой души. - Немецкая душа  прежде всего многообразна, источники, давшие
ей начало, различны,  она больше  составлена и сложена, нежели действительно
построена, - это коренится в ее происхождении.  Немец, который осмелился  бы
сказать:  "ах! две  души живут в  груди  моей",  жестоко погрешил  бы против
истины,  вернее,   остался  бы  на  много  душ  позади  истины.  Как  народ,
происшедший от чудовищного смешения  и  скрещивания рас,  быть может даже  с
преобладанием до-арийского элемента,  как "народ середины" во всех  смыслах,
немцы  являются  по  натуре  более  непостижимыми,   более  широкими,  более
противоречивыми,  менее   известными,  труднее  поддающимися  оценке,  более
поражающими, даже более  ужасными,  нежели другие народы в своих собственных
глазах, - они ускользают от определения и уже одним этим приводят в отчаяние
французов.  Характеристичен  для  немцев  тот  факт, что  их  вечно занимает
вопрос: "что  такое  немецкое?"  Коцебу наверное знал довольно хорошо  своих
немцев:  "мы узнаны", -  ликовали  они ему навстречу, но и  Занд  думал, что
знает  их. Жан Поль  знал, что делал, когда с  такой  яростью  ополчился  на
лживую, но патриотическую лесть и преувеличения Фихте, - но  очень вероятно,
что  Гёте  думал  о  немцах иначе, чем  Жан Поль,  хотя  и  соглашался с ним
относительно Фихте. Что же собственно думал Гёте о немцах?  - Но он  никогда
не высказывался  ясно о многом  окружающем его и всю  жизнь  умел  сохранять
тонкое молчание: вероятно, у него были на это веские причины. Достоверно то,
что не "войны  за  свободу" заставили его  веселее смотреть на  жизнь  и  не
французская  революция, - событием, благодаря  которому он передумал  своего
Фауста  и даже всю проблему "человек", было появление Наполеона. Есть  слова
Гёте, которыми  он, точно  иностранец, с  нетерпеливой суровостью произносит
приговор  тому, чем гордятся немцы; знаменитое немецкое Gemut  он определяет
как "снисходительность  к чужим и своим слабостям". Разве он не прав в этом?
-  Для немцев  характерно то, что  по отношению  к  ним  редко бывают вполне
неправыми. В немецкой душе есть ходы и  переходы, в ней есть пещеры, тайники
и подземелья; в ее беспорядке много прелести таинственного; немец знает толк
в окольных путях к  хаосу. И  так как всякая  тварь любит свое подобие, то и
немец  любит  облака  и  все, что  неясно, что  образуется,  все сумеречное,
влажное и скрытое завесой: все неведомое, несформовавшееся, передвигающееся,
растущее  кажется ему  "глубоким".  И сам  немец не есть, он  становится, он
"развивается".  Поэтому  "развитие"  является  истинно немецкой  находкой  и
вкладом  в огромное царство философских формул:  оно  представляет собою  то
доминирующее понятие, которое  в союзе  с немецким  пивом и немецкой музыкой
стремится  онемечить  всю  Европу.  Иностранцев  изумляют  и  привлекают  те
загадки, которые задает им противоречивая в  своей основе  природа  немецкой
души  (загадки,  которые Гегель  привел  в  систему, а Рихард Вагнер в конце
концов  даже   положил  на   музыку).  "Добродушный   и  коварный"  -  такое
сопоставление,  бессмысленное  по  отношению  ко всякому другому  народу,  к
сожалению,  слишком  часто  оправдывается  в  Германии  -   поживите  только
некоторое  время  между  швабами!  Тяжеловесность   немецкого  ученого,  его
бестолковость  в  обществе ужасающим  образом уживаются в  нем  с внутренней
эквилибристикой и легкомысленной отвагой, которой уже  научились бояться все
боги. Кто  хочет продемонстрировать  "немецкую  душу" ad  oculos, пусть  тот
только приглядится к немецкому вкусу, к немецким искусствам и нравам:  какое
мужицкое равнодушие  к  "вкусу"! Как часто самое  благородное и самое пошлое
стоят здесь  рядом! Как  беспорядочно и богато  все  это душевное хозяйство!
Немец возится со  своей душой: он возится со всем,  что переживает. Он плохо
переваривает  события своей жизни, он никогда  не может  "покончить" с  этим
делом;   очень  часто   немецкая  глубина  есть  только  тяжелое,  медленное
"переваривание".  И  так  как  все  привычно-больные, все  диспептики  имеют
склонность к удобству, то  и немец любит "откровенность" и "прямодушие": как
удобно   быть   откровенным  и   прямодушным!   -  Эта   доверчивость,   эта
предупредительность, эта игра в открытую немецкой честности является в  наше
время опаснейшей и удачнейшей маскировкой, на которую способен немец,  - это
его подлинное мефистофелевское искусство, с ним он еще может "далеко пойти"!
Немец живет на авось,  к тому же  смотрит на все своими  честными, голубыми,
ничего не выражающими немецкими глазами - и иностранцы тотчас  же  смешивают
его  с  его  халатом!  Я  хотел сказать: пусть "немецкая глубина"  будет чем
угодно -