-- если бы сам я не питал жалости к их состраданию:
к состраданию этих завистников и ненавистников!
     Если бы сам я не вздыхал и не дрожал пред ними от холода и
не одевался терпеливо, как в шубу, в сострадание их!
     В том мудрая блажь  и  благостыня  моей  души,  что  не
прячет  она своей зимы и своих морозных бурь, она не прячет
также и своего озноба.
     Для одного одиночество есть бегство больного; для  другого
одиночество есть бегство от больных.
     Пусть  слышат  они, как дрожу и вздыхаю я от зимней
стужи, все эти бедные, завистливые негодники, окружающие  меня!
Несмотря  на  эти  вздохи  и  дрожь,  все-таки  бежал  я  из их
натопленных комнат.
     Пусть они жалеют меня и вздыхают вместе  со  мною  о  моем
ознобе:  "от  льда  познания  он  замерзнет еще!" -- так
жалуются они.
     А я тем временем бегаю всюду с теплыми ногами на моей горе
Елеонской; в освещенном солнцем уголку моей горы Елеонской  пою
и смеюсь я над всяким состраданием. --
     Так пел Заратустра.

     О прохождении мимо

     Так,   медленно  проходя  среди  многих  народов  и  через
различные города, вернулся Заратустра  окольным  путем  в  свои
горы  и  свою  пещеру.  И  вот, подошел он неожиданно к воротам
большого  города;   но   здесь   бросился   к   нему   с
распростертыми  руками  беснующийся шут и преградил ему дорогу.
Это был  тот  самый  шут,  которого  народ  называл  "обезьяной
Заратустры":  ибо  он  кое-что перенял из манеры его говорить и
охотно черпал из сокровищницы его мудрости. И шут так говорил к
Заратустре:
     "О Заратустра, здесь  большой  город;  тебе  здесь  нечего
искать, а потерять ты можешь все.
     К чему захотел ты вязнуть в этой грязи? Пожалей свои ноги!
Плюнь лучше на городские ворота и -- вернись назад!
     Здесь  ад  для  мыслей  отшельника:  здесь  великие  мысли
кипятятся заживо и развариваются на маленькие.
     Здесь разлагаются все великие чувства: здесь может  только
громыхать погремушка костлявых убогих чувств!
     Разве ты не слышишь запаха бойни и харчевни духа? Разве не
стоит над этим городом смрад от зарезанного духа?
     Разве  не видишь ты, что души висят здесь, точно обвисшие,
грязные лохмотья? -- И они делают еще газеты из этих лохмотьев!
     Разве не слышишь ты, что  дух  превратился  здесь  в  игру
слов?  Отвратительные слова-помои извергает он! -- И они делают
еще газеты из этих слов-помоев!
     Они гонят друг друга и не знают куда? Они  распаляют  друг
друга  и  не  знают зачем? Они бряцают своей жестью, они звенят
своим золотом.
     Они холодны и ищут себе тепла в спиртном; они  разгорячены
и  ищут  прохлады  у  замерзших  умов;  все они хилы и одержимы
общественным мнением.
     Все похоти и пороки здесь у себя дома; но существуют здесь
также и  добродетельные,  существует  здесь  много  услужливой,
служащей добродетели:
     Много  услужливой  добродетели  с  пальцами-писаками  и  с
твердым  седалищем  и  ожидалищем;  она  благословлена  мелкими
надгрудными звездами и набитыми трухой, плоскозадыми дочерьми.
     Существует здесь также много благочестия, много лизоблюдов
и льстивых ублюдков перед богом воинств.
     Ибо  "сверху"  сыплются  звезды и милостивые плевки; вверх
тянется каждая беззвездная грудь.
     У месяца есть свой двор и при дворе -- свои  придурки;  но
на  все,  что  исходит  от двора, молится нищая братия и всякая
услужливая нищенская добродетель.
     "Я служу, ты служишь, мы служим" -- так молится властелину
всякая  услужливая  добродетель:   чтобы   заслуженная   звезда
прицепилась наконец ко впалой груди!
     Но месяц вращается еще вокруг всего земного: так вращается
и властелин вокруг самого-что-ни-на-есть земного, -- а это есть
золото торгашей.
     Бог   воинств  не  есть  бог  золотых  слитков;  властелин
предполагает, а торгаш -- располагает!
     Во имя  всего,  что  есть  в  тебе  светлого,  сильного  и
доброго,  о  Заратустра! плюнь на этот город торгашей и вернись
назад!
     Здесь течет кровь гниловатая и  тепловатая  и  пенится  по
всем  венам; плюнь на большой город, на эту большую свалку, где
пенится всякая накипь!
     Плюнь  на  город  подавленных   душ   и   впалых   грудей,
язвительных глаз и липких пальцев --
     --   на   город  нахалов,  бесстыдников,  писак,  пискляк,
растравленных тщеславцев --
     -- где все скисшее, сгнившее, смачное, мрачное,  слащавое,
прыщавое, коварное нарывает вместе --
     -- плюнь на большой город и вернись назад!"
     --  Но  здесь прервал Заратустра беснующегося шута и зажал
ему рот.
     "Перестань наконец! -- воскликнул Заратустра. -- Мне давно
уже противны твоя речь и твоя манера говорить!
     Зачем же так долго жил ты в болоте,  что  сам  должен  был
сделаться лягушкой и жабою?
     Не течет ли теперь у тебя самого в жилах гнилая, пенистая,
болотная кровь, что научился ты так квакать и поносить?
     Почему не ушел ты в лес? Или не пахал землю? Разве море не
полно зелеными островами?
     Я  презираю твое презрение, и, если ты предостерегал меня,
-- почему же не предостерег ты себя самого?
     Из одной только любви воспарит  полет  презрения  моего  и
предостерегающая птица моя: но не из болота! --
     Тебя  называют  моей  обезьяной, ты, беснующийся шут; но я
называю тебя своей хрюкающей свиньей --  хрюканьем  портишь  ты
мне мою похвалу глупости.
     Что  же  заставило  тебя  впервые  хрюкать?  То, что никто
достаточно не льстил тебе: поэтому и сел ты вблизи  этой
грязи, чтобы иметь основание вдоволь хрюкать, --

     -- чтобы иметь основание вдоволь мстить! Ибо месть,
ты, тщеславный  шут,  и  есть  вся твоя пена, я хороню разгадал
тебя!
     Но твое шутовское слово вредит мне даже там, где ты
прав! И если бы  слово  Заратустры  было  даже  сто  раз
право,  --  ты  все-таки  вредил  бы  мне -- моим
словом!"
     Так говорил Заратустра; и он посмотрел на  большой  город,
вздохнул и долго молчал. Наконец он так говорил:
     Мне  противен  также  этот большой город, а не только этот
шут. И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!
     Горе этому большому городу!  --  И  мне  хотелось  бы  уже
видеть огненный столб, в котором сгорит он!
     Ибо  такие  огненные столбы должны предшествовать великому
полдню. Но всему свое время и своя собственная судьба.
     Но такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя
уже любить, там нужно -- пройти мимо! --

     Так говорил Заратустра  и  прошел  мимо  шута  и  большого
города.

     Об отступниках

     1

     Ах, все уже поблекло и отцвело, что еще недавно зеленело и
пестрело на этом лугу! И сколько меду надежды уносил я отсюда в
свои улья!
     Все   эти  юные  сердца  уже  состарились  --  и  даже  не
состарились!  только  устали,  опошлились  и  успокоились:  они
называют это "мы опять стали набожны".
     Еще  недавно  видел  я их спозаранку выбегающими на смелых
ногах; но их ноги познания устали, и  теперь  бранят  они  даже
свою утреннюю смелость!
     Поистине,  многие из них когда-то поднимали свои ноги, как
танцоры, их манил смех в моей мудрости, -- потом они одумались.
Только что видел я их согбенными -- ползущими ко кресту.
     Вокруг света и свободы когда-то порхали они, как  мотыльки
и  юные  поэты!  Немного взрослее, немного мерзлее -- и вот они
уже нетопыри и проныры и печные лежебоки.
     Не потому ли поникло сердце их, что,  как  кит,  поглотило
меня  одиночество?  Быть  может, долго, с тоскою, тщетно
прислушивалось их ухо к призыву труб моих и моих герольдов?
     --  Ах!  Всегда  было  мало  таких,  чье  сердце   надолго
сохраняет  терпеливость  и  задор;  у  таких  даже дух остается
выносливым. Остальные малодушны.
     Остальные  --  это   всегда   большинство,   вседневность,
излишек, многое множество -- все они малодушны.
     Кто  подобен  мне,  тому  встретятся  на пути переживания,
подобные моим, -- так что его первыми товарищами будут трупы  и
скоморохи.
     Его   вторыми   товарищами   --   те,   кто  назовут  себя
верующими  в  него:  живая  толпа,  много  любви,  много
безумия, много безбородого почитания.
     Но  к  этим  верующим  не должен привязывать своего сердца
тот, кто подобен мне среди людей; в эти весны и пестрые луга не
должен верить тот, кто знает род человеческий,  непостоянный  и
малодушный!
     Если  бы  могли они быть иными, они и хотели
бы иначе. Все половинчатое портит целое. Что листья блекнут, --
на что тут жаловаться!
     Оставь их лететь и падать, о  Заратустра,  и  не  жалуйся!
Лучше подуй на них шумящими ветрами, --
     --   подуй   на   эти  листья,  о  Заратустра,  чтобы  все
увядшее скорей улетело от тебя!

     2

     "Мы опять стали набожны" -- так признаются эти отступники;
и многие из них еще слишком малодушны, чтобы признаться в этом.
     Им смотрю я в глаза, -- им говорю я в лицо и в румянец  их
щек: вы те, что снова молитесь!
     Но  это  позор -- молиться! Не для всех, а для тебя, и для
меня, и для тех, у кого в голове есть совесть. Для  тебя
это позор -- молиться!
     Ты  знаешь  хорошо: твой малодушный демон, сидящий в тебе,
охотно складывающий руки и опускающий их на  колени  и  любящий
удобства,  --  этот  малодушный демон говорит тебе: есть
Бог!"
     Но потому и принадлежишь ты к роду боящихся  света,
к  тем, кому свет не дает покоя; теперь должен ты с каждым днем
все глубже засовывать голову свою в ночь и чад!
     И  поистине,  ты  хорошо  выбрал  час:  ибо  теперь  вновь
начинают  вылетать  ночные  птицы. Час настал для всех боящихся
света, час отдыха, когда они -- не "отдыхают".
     Я слышу и чую: настал их час  для  охоты  и  торжественных
шествий,  не  для  дикой  охоты,  а  для  домашней, пустячной и
вынюхивающей охоты людей тихо ступающих и тихо молящихся,
     -- для охоты на чувствительных ханжей: все  мышеловки  для
сердец  теперь  опять  расставлены! И где ни поднимаю я завесы,
отовсюду вылетает ночная бабочка.
     Не сидела ли  она,  спрятавшись  вместе  с  другой  ночной
бабочкой?  Ибо всюду чую я присутствие маленьких скрытых общин;
а где есть  приюты,  там  есть  новые  богомольцы  и  смрад  от
богомольцев.
     Они  сидят по целым вечерам друг у друга и говорят: "Будем
опять как малые дети и станем взывать к милосердному Богу!"  --
устами и желудком, которые испорчены набожными кондитерами.
     Или    они    смотрят   долгими   вечерами   на   хитрого,
подстерегающего  паука-крестовика,  который   сам   проповедует
мудрость  паукам  и  так  учит  их:  "Под крестами хорошо ткать
паутину!"
     Или они сидят целыми днями с удочками у  болота  и  оттого
мнят себя глубокими, но кто удит там, где нет рыбы, того
не назову я даже поверхностным!
     Или они с благочестивой радостью учатся играть на гуслях у
песнопевца,  который  не  прочь  вгусляриться  в сердца молодых
бабенок, -- ибо устал он от старых баб и их похвал.
     Или  они  поучаются  страху  у  полусумасшедшего  ученого,
ожидающего  в темных комнатах появления духов, -- тогда как дух
совсем убегает от него!
     Или   прислушиваются    к    старому    бурчащему-урчащему
бродяге-дудочнику,  который  научился  у унылых ветров унылости
звуков; теперь вторит он ветру и в  унылых  звуках  проповедует
уныние.
     А  иные  из  них  сделались  даже  ночными  сторожами: они
научились теперь трубить в рог, делать ночной  обход  и  будить
старье, давно уже уснувшее.
     Пять  слов из старья слышал я вчера ночью у садовой стены:
они исходили от этих старых ночных сторожей, унылых и сухих.
     "Для  отца  он  недостаточно  заботится  о  своих   детях:
человеческие отцы делают это лучше!" --
     "Он  слишком  стар!  Он  уже  совсем перестал заботиться о
своих детях" -- так отвечал другой ночной сторож.
     "Разве у него  есть  дети?  Никто  не  может  этого
доказать,  если он сам не докажет! Мне давно хотелось, чтобы он
однажды основательно доказал это".
     "Доказал?  Как  будто  он  когда-нибудь  что-нибудь
доказывал!  Доказательства ему трудно даются; он придает больше
значения тому, чтобы ему верили".
     "Да! да! Вера делает его блаженным, вера  в  него.  Такова
привычка старых людей! То же будет и с нами!" --
     --  Так  говорили  между собой два старых ночных сторожа и
пугала света и затем уныло трубили в свой рог: это  происходило
вчера ночью у садовой стены.
     У   меня  же  сердце  надрывалось  со  смеху,  оно  хотело
вырваться и не знало, куда? и надорвало себе живот.
     Поистине, я умру оттого -- что задохнусь со  смеху,  глядя
на пьяных ослов и слушая ночных сторожей, сомневающихся в Боге.
     Разве   не   прошло  давным-давно  время  для  всех
подобных сомнений?  Кто  стал  бы  еще  будить  давно  уснувшее
старье, страдающее светобоязнью!
     Уже давным-давно пришел конец старым богам, -- и поистине,
у них был хороший, веселый божественный конец!
     Они  не  "засумерились"  до  смерти,  -- об этом, конечно,
лгут! Напротив: однажды они сами  засмеяли  себя  --  до
смерти!
     Это   случилось,   когда   самое   безбожное   слово  было
произнесено одним богом -- слово: -- "Бог един!  У  тебя
не  должно  быть  иного  Бога,  кроме  меня!" -- старая борода,
сердитый и ревнивый Бог до такой степени забылся:
     И все боги смеялись тогда,  качаясь  на  своих  тронах,  и
восклицали:  "Разве  не  в  том  божественность, что существуют
боги, а не Бог!"
     Имеющий уши да слышит. --
     Так говорил  Заратустра  в  городе,  который  любил  он  и
который  прозывался:  "Пестрая  корова".  Отсюда оставалось ему
всего два дня пути, чтобы быть опять в своей пещере и  у  своих
зверей; и душа его непрестанно радовалась близости возвращения.
---------------------------------------------------------------------------

     Возвращение

     О,   одиночество!  Ты,  отчизна  моя,  одиночество!
Слишком  долго  жил  я  диким  на  дикой  чужбине,   чтобы   не
возвратиться со слезами к тебе!
     Теперь  пригрози  мне  только  пальцем,  как  грозит мать,
теперь улыбнись мне, как улыбается мать, теперь  скажи  только:
"А кто однажды, как вихрь, улетел от меня? --
     --  кто,  расставаясь,  кричал:  слишком  долго  сидел я в
одиночестве я разучился  молчанию!  Этому,  конечно,  ты
научился теперь?
     О  Заратустра,  все знаю я: и то, что в толпе ты был более
покинутым, чем когда-либо один у меня!
     Одно  дело  --   покинутость,   другое   --   одиночество:
этому -- научился ты теперь! И что среди людей будешь ты
всегда диким и чужим --
     --  диким  и  чужим, даже когда они любят тебя: ибо прежде
всего хотят они, чтобы щадили их!
     Здесь же ты на родине и у себя дома; здесь можешь  ты  все
высказывать и вытряхивать все основания, здесь нечего стыдиться
чувств затаенных и заплесневелых.
     Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе:
ибо они  хотят  скакать  верхом  на твоей спине. Верхом на всех
символах скачешь ты здесь ко всем истинам.
     Прямо и напрямик вправе ты говорить здесь ко всем вещам: и
поистине, как похвала, звучит в их  ушах,  что  один  со  всеми
вещами -- говорит прямиком!
     Но  иное  дело  --  покинутость.  Ибо  помнишь  ли  ты,  о
Заратустра? Когда твоя птица кричала над тобой, когда ты  стоял
в лесу в нерешимости, не зная, куда идти, около трупа:
     --  когда  ты говорил: пусть ведут меня мои звери! Опаснее
быть  среди  людей,  чем  среди  зверей,  --  это   была
покинутость!
     И помнишь ли ты еще, о Заратустра? Когда ты сидел на своем
острове,  среди  пустых  ведер источник вина, давая и раздавая,
разливая и проливая себя жаждущим:
     -- пока, наконец, ты не сидел один, жаждущий, среди пьяных
и не жаловался по ночам: "Брать не есть ли большее наслаждение,
чем давать? И красть не есть ли еще  большее  наслаждение,  чем
брать?" -- Это была покинутость!
     И  помнишь ли ты еще, о Заратустра? Когда приблизился твой
самый тихий час и гнал тебя прочь от тебя самого, когда говорил
он злым шепотом: "Скажи свое слово и умри!" --
     -- когда он отравил тебе все твое ожидание  и  молчание  и
привел  в  уныние  твое  кроткое  мужество,  -- это была
покинутость!" --
     О, одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Как блаженно
и нежно говорит мне твой голос!
     Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу, мы
открыто идем вместе в открытые двери.
     Ибо открыто у тебя и светло: и даже часы бегут здесь более
легкими шагами. В темноте время гнетет больше, чем при свете.
     Здесь раскрываются мне слова и ларчики слов всякого бытия:
здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет
здесь научиться у меня говорить.
     Но там внизу -- всякая речь напрасна! Там забыть и  пройти
мимо -- лучшая мудрость: этому -- научился я теперь!
     Кто  хотел  бы  все понять у людей, должен был бы ко всему
прикоснуться. Но для этого у меня слишком чистые руки.
     Я не хочу уже вдыхать дыхания их; ах, зачем  я  так  долго
жил среди шума и зловонного дыхания их!
     О  блаженная  тишина  вокруг  меня!  О чистый запах вокруг
меня! О, как вдыхает эта тишина полною грудью  чистое  дыхание!
О, как она прислушивается, эта блаженная тишина!
     Но  там  внизу  --  все говорит, там все пропускается мимо
ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость -- торгаши на
базаре перезвонят ее звоном своих грошей!
     Все у них говорит, никто не умеет уже понимать. Все падает
в воду, ничто уже не падает в глубокие родники.
     Все у них говорит, но ничто не удается  и  не  приходит  к
концу.  Все  кудахчет, но кому же еще хочется сидеть в гнезде и
высиживать яйца?
     Все у них говорит, все заболтано. И  что  вчера  еще  было
слишком твердым для самого времени и зубов его, нынче висит изо
рта у сегодняшних людей изгрызанным и обглоданным.
     Все  у  них  говорит,  все  разглашается.  И  что  некогда
называлось  тайной  и  сокровенностью  душ  глубоких,   сегодня
принадлежит уличным трубачам и другим бабочкам.
     О  ты, странное человеческое существо! Ты -- шум на темных
улицах! Теперь лежишь ты  опять  позади  меня:  моя  величайшая
опасность лежит позади меня!
     В пощаде и жалости лежала всегда моя величайшая опасность;
а всякое человеческое существо хочет, чтобы пощадили и пожалели
его.
     С  затаенными  истинами,  с  рукою  дурня  и с одураченным
сердцем, богатый маленькою  ложью  сострадания  --  так  жил  я
всегда среди людей.
     Переодетым   сидел   я  среди  них,  готовый  не  узнавать
себя, чтобы  только  переносить  их,  и  стараясь
уверить себя: "Глупец, ты не знаешь людей!"
     Перестают  знать  людей,  когда  живут  среди них: слишком
много напускного  во  всех  людях,  --  что  делать  там
дальнозорким, дальногорьким глазам!
     И когда они не узнавали меня -- я, глупец, щадил их за это
больше,  чем  себя:  привыкнув строго относиться к себе и часто
еще мстя самому себе за эту пощаду.
     Искусанный  ядовитыми  мухами,  изрытый,  подобно   камню,
бесчисленными  каплями  злобы,  так  сидел  я  среди  них и еще
старался  уверить  себя:  "Невинно  все   ничтожное   в   своем
ничтожестве!"
     Особенно  тех,  кто  называли  себя  "добрыми",  находил я
самыми ядовитыми мухами: они кусают в  полной  невинности,  они
лгут  в  полной невинности; как могли бы они быть ко мне
-- справедливыми!
     Кто живет  среди  добрых,  того  учит  сострадание  лгать.
Сострадание делает удушливым воздух для всех свободных душ. Ибо
глупость добрых неисповедима.
     Скрывать  себя  самого  и  свое  богатство -- этому
научился я там внизу: ибо каждого считал я еще за нищего духом.
В том была ложь моего сострадания, что в  отношении  каждого  я
знал,
     --  что  в  отношении каждого я видел и чуял, сколько было
ему  достаточно  духа  и  сколько  было  уже  слишком
много для него!
     Их  надутые  мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми,
-- так научился я проглатывать слова. Их могильщики: я  называл
их  исследователями и испытателями, -