,  а  глаголящее,  напротив, языком самой  воли,
раздающееся   непосредственно   из  "бездны",   как  наиболее   сокровенное,
изначальное,  непроизводное откровение  ее.  Вместе  с  этим  исключительным
повышением   ставок   музыки,   как   оно,   по-видимому,   проистекало   из
шопенгауэровской философии, единым махом и неслыханно набил себе цену и  сам
музыкант:  отныне он становился  оракулом, жрецом, даже  больше, чем жрецом,
своего рода  рупором "в  себе"  вещей, неким телефоном  потустороннего  - он
вещал  впредь  не  только  музыку,  этот  чревовещатель  Бога,  -  он  вещал
метафизику:  что удивительного в том, что  в один  прекрасный день  он  стал
наконец возвещать аскетические идеалы?..
     6
     Шопенгауэр воспользовался кантовским пониманием эстетической проблемы -
хотя наверняка он взирал на нее не кантовскими глазами. Кант полагал оказать
искусству честь, выделив и выпятив  среди предикатов  прекрасного те именно,
которые составляют честь  познания: безличность и общезначимость.  Здесь  не
место разбирать, не было ли это в  существенном  ошибкой; что  я единственно
хотел бы  подчеркнуть,  сводится  к тому, что Кант,  подобно всем философам,
вместо   того  чтобы  визировать  проблему,  исходя  из   данных   художника
(творящего),  отталкивался  в своих  размышлениях  об искусстве и прекрасном
только от "зрителя" и при этом незаметным образом втиснул самого "зрителя" в
понятие "прекрасного".  Если  бы хоть этот "зритель"  был,  по крайней мере,
достаточно известен  философам прекрасного! - именно как факт личной жизни и
опыта, как полнота самоличных  сильных  переживаний, страстей, внезапностей,
восторгов по части прекрасного! Но действительным, боюсь, оказывалось всегда
противоположное:  и таким вот  образом получаем  мы от них  с  самого начала
дефиниции,  в коих,  как в  той  знаменитой  дефиниции,  данной  прекрасному
Кантом, уживается  под видом жирного червя коренного  заблуждения недостаток
более  утонченного  самонаблюдения.  "Прекрасно  то,  - сказал Кант,  -  что
нравится незаинтересованно". Незаинтересованно! Сравните с  этой  дефиницией
ту  другую,  которую  дал действительный  "зритель"  и  артист  -  Стендаль,
назвавший  однажны  прекрасное: une  promesse  de bonheur. Здесь,  во всяком
случае, отклонено и  вычеркнуто то именно, что Кант единственно подчеркивает
в эстетическом состоянии: le desinteressement. Кто  прав, Кант или Стендаль?
-  Поистине,  если нашим эстетикам  не опостылеет бросать в пользу  Канта на
чашу  весов  то  соображение, что  под  чарующим воздействием красоты  можно
"незаинтересованно" созерцать  даже  обнаженные  женские  статуи, то  вполне
позволительно будет немного посмеяться  за их счет - опыты художников в этом
щепетильном пункте "более интересны", и во  всяком  случае  Пигмалион не был
безусловно  "неэстетичной натурой". Будем тем лучшего  мнения  о  невинности
наших  эстетиков,  отражающейся в  подобных  аргументах; зачтем, например, в
заслугу Канту  умение поучать  с наивностью  сельского пастора  относительно
странностей  чувства  осязания!  -  И  здесь мы возвращаемся  к Шопенгауэру,
который  в  совершенно иной  степени, чем Кант,  был близок  к искусствам  и
все-таки  не  вышел из-под  чар  кантовской  дефиниции:  как  это случилось?
Ситуация довольно странная:  слово "незаинтересованно" он истолковывает себе
на  самый что  ни на есть личный лад, исходя из опыта, который у него должен
был  принадлежать к числу наиболее регулярных.  Мало о  чем распространяется
Шопенгауэр  столь  уверенно, как  о  влиянии  эстетического  созерцания:  он
засчитывает   ему   то,   что   оно   противодействует   как   раз   половой
"заинтересованности",  не иначе,  стало  быть,  как  лупулин  и камфара;  он
никогда  не  уставал  превозносить  это избавление  от  "воли"  как  великое
преимущество и  выгоду эстетического состояния. Так и подмывает спросить, не
восходит ли его  основная концепция "воли и представления", мысль о том, что
освобождение  от "воли"  возможно единственно посредством "представления", к
обобщению  этого сексуального  опыта.  (Кстати  говоря,  во  всех  вопросах,
касающихся шопенгауэровской философии, никогда не следует упускать из  виду,
что  она принадлежит двадцатишестилетнему юноше, так что в ней имеет долю не
только  специфика  самого  Шопенгауэра,  но  и  специфика  этого  жизненного
возраста.) Послушаем, например, одно  из бесчисленных выразительнейших мест,
написанных им во славу эстетического состояния (Мир как воля и представление
I  231), вслушаемся  в  тон, выдающий  страдание, счастье,  благодарность, с
которыми  произнесены  следующие  слова:  "Мы  испытываем то  безболезненное
состояние, которое Эпикур славил как высшее благо  и состояние  богов: ибо в
такие мгновения  мы сбрасываем  с себя  унизительное иго воли,  мы празднуем
субботу каторжной работы хотения, и колесо Иксиона  останавливается".  Какая
пылкость  речи!  Какие  картины мучения и  долгого  пресыщения!  Какая почти
патологическая конфронтация времен:  "таких мгновений"  и постылого  "колеса
Иксиона", "каторжной работы хотения", "унизительного ига  воли"!  - Но  если
допустить, что  Шопенгауэр стократно  прав  в  отношении  своей  собственной
персоны, что дало бы это  для  уразумения сущности  прекрасного?  Шопенгауэр
описал  один из эффектов прекрасного, эффект волеутоляющий -  единственно ли
он регулярный? Стендаль,  как  сказано, - натура  не менее  чувственная,  но
более  счастливо удавшаяся, чем  Шопенгауэр,  -  подчеркивает другой  эффект
прекрасного: "прекрасное сулит счастье"; существенным предстает  ему как раз
возбуждение воли ("интереса")  через прекрасное.  И разве нельзя  было  бы в
конечном счете возразить самому Шопенгауэру,  что он  весьма зря мнит  здесь
себя кантианцем, что он понял кантовскую дефиницию прекрасного решительно не
по-кантовски,  -   что  и  ему  прекрасное  нравится  из   "интереса",  даже
исключительно сильного и исключительно личного интереса:  интереса терзаемой
души,  избавляющейся от своих терзаний?.. И - возвращаясь  к нашему  первому
вопросу - "что это значит,  когда аскетическому идеалу присягает на верность
философ?"  - мы  получаем здесь  по  крайней мере  первый  намек:  он  хочет
избавиться от пытки. -
     7
     Остережемся при слове "пытка" корчить тотчас же угрюмую рожу: как раз в
этом случае есть что не скидывать со счетов, есть что заложить впрок, - есть
даже над  чем  посмеяться.  Не  будем  главным  образом  умалять  того,  что
Шопенгауэр, действительно третировавший  половое чувство как  личного  врага
(включая  и орудие его, женщину,  сей "instrumentum diaboli"),  нуждался  во
врагах  для хорошего самочувствия;  что у  него  была  слабость к  свирепым,
желчным,  черно-зеленым словам;  что  он  гневался  ради  самого  гнева,  из
страсти; что  он заболел  бы,  сделался бы  пессимистом ( -  ибо  он  не был
таковым   при  всем  желании)  без   своих  врагов,   без  Гегеля,  женщины,
чувственности  и всей воли к существованию, пребыванию. Иначе  Шопенгауэр не
пребывал бы, можно биться об заклад, он сбежал  бы: но его удерживали  враги
его; враги все снова и снова совращали его к существованию; его гнев, совсем
как у  античных  циников,  был его усладой,  отдохновением, возмещением, его
remedium от тошноты, его счастьем. Все это касается чисто личного  момента в
случае Шопенгауэра; с  другой стороны, в нем есть и  нечто типичное - и  тут
вот мы снова приходим к  нашей проблеме.  Не подлежит никакому сомнению, что
покуда на земле есть философы  и всюду,  где только их ни было (от Индии  до
Англии, если  брать крайние полюсы философской  одаренности),  налицо  чисто
философская  раздражительность и rancune к чувственности -  Шопенгауэр  лишь
наиболее красноречивая и,  буде  на  то есть  уши,  наиболее  пленительная и
чарующая  вспышка ее; равным образом налицо и чисто философская предвзятость
и задушевность  по отношению ко всему аскетическому  идеалу - на сей счет не
должно быть  никаких иллюзий. То и  другое принадлежит, как было сказано,  к
типу; если  философу недостает  того и другого, он  - будьте  уверены - есть
всегда лишь "так называемый". Что это значит?  Ибо названная ситуация должна
быть  прежде истолкована: сама по  себе она маячит перед глазами,  глупая до
скончания времен, как всякая "вещь в себе". Каждое животное, а стало быть, и
la bete  philisophe инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий,
при которых  оно может развернуться во всю силу и  достичь максимума чувства
власти; каждое животное столь же инстинктивно - и обнаруживая при этом такую
тонкость чутья,  перед  которой  "пасует всякий разум",  -  отшатывается  от
любого рода беспокойств  и препятствий, лежащих или смогших бы лежать на его
пути  к оптимуму  ( - я  говорю не о  его пути к  "счастью", а  о его пути к
могуществу,  к действию, к  непомерной  активности и  в  большинстве случаев
фактически  к  несчастью).  Таким  вот образом философ чурается  супружеской
жизни  и всего, что могло  бы совратить  к  ней, -  супружеской  жизни,  как
препятствия и  роковой напасти  на его  путях  к  оптимуму.  Кто  из великих
философов до сих пор был женат? Гераклит, Платон, Декарт,  Спиноза, Лейбниц,
Кант, Шопенгауэр - не были; более того, их  невозможно даже представить себе
женатыми.  Женатый  философ  уместен  в  комедии,  таков  мой  канон:  и  то
исключение, Сократ - злобный Сократ, кажется, оттого, собственно, и  женился
ironice,  чтобы  как  раз  продемонстрировать  этот  канон.  Всякий  философ
заговорил бы, как  некогда заговорил Будда, когда его  известили  о рождении
сына: "Рахула родился у меня, оковы скованы для меня" (Рахула означает здесь
"демоненок"); каждому "свободному уму" отпущен час раздумий, если допустить,
что  предшествующий час был часом необдуманности, как некогда был он отпущен
и Будде,  - "сжата в  тиски,  - думал он про себя,  - домашняя  жизнь,  очаг
нечистот;  свобода в оставлении дома": "поелику он так размышлял, покинул он
дом".  В аскетическом  идеале предуказано такое множество  мостов, ведущих к
независимости, что философ не способен без внутреннего ликования и не хлопая
в ладоши внимать истории всех тех смельчаков, которые в один прекрасный день
сказали Нет всяческой неволе и ушли  в какую-нибудь пустыню: в случае  даже,
что это были просто выносливые ослы и решительная противоположность сильного
духа. Итак,  что же означает аскетический идеал  у философа? Мой ответ - это
давно уже разгадано: лицезрея сей идеал, философ улыбается оптимуму условий,
потребных  для  высшей  и  отважнейшей  духовности,  - он не  отрицает  этим
"существование",  напротив, он утверждает в нем свое существование, и только
свое  существование, и, возможно,  в  такой степени, что ему  остается рукой
подать до  кощунственного  желания: pereat  mundus,  fiat philosophia,  fiat
philosophus, fiat!..
     8
     Явное дело, их не назовешь неподкупными свидетелями  и судьями по части
ценности аскетического  идеала, этих философов! Они заняты мыслями о себе  -
что  им до "святого"! Они  думают при этом как  раз  о собственных  насущных
нуждах:  о свободе от гнета,  помех, шума, о делах, обязанностях, заботах; о
ясности в голове; танце;  прыжке и полете мыслей; о чистом воздухе,  остром,
прозрачном,  вольном,  сухом,  каков  он  в  горах,   где  одухотворяется  и
окрыляется  всякое одушевленное бытие; о покое во всех  подземельях; о  всех
собаках,  основательно  посаженных на  цепь;  о том, что нет  лая  вражды  и
лохматой  rancune,  гложущих   червей  задетого  честолюбия;  о  скромных  и
верноподданнических кишках, прилежных, как мельничные колеса, но далеких;  о
сердце чуждом, нездешнем, будущем, посмертном, - они разумеют, в  итоге, под
аскетическим  идеалом   веселый  аскетизм   обожествленного  и  оперившегося
зверька,  который больше парит  над  жизнью,  чем почиет на  ней.  Известно,
каковы  суть   три  высокопарных  щегольских  слова  аскетического   идеала:
бедность,  смирение, целомудрие; и вот рассмотрите-ка однажды повнимательнее
жизнь  всех великих плодовитых  изобретательных  умов  -  в ней всегда можно
будет до известной степени обнаружить эту троицу. Разумеется, нисколько не в
том смысле, что это-де ее "добродетели" - какое им дело, этого сорта  людям,
до  добродетелей!  -  но  как  доподлиннейшие и естественнейшие  условия  их
оптимального существования, их совершенной плодовитости. Вполне возможно при
этом, что доминирующей в них духовности пришлось сперва обуздать неукротимую
и  раздражительную гордость или расшалившуюся чувственность; возможно  и то,
что ей приходилось прилагать немалые усилия, чтобы  поддерживать свою волю к
"пустыне", сопротивляясь  тяге к роскоши  и изысканности, а равным образом и
расточительной либеральности сердца и руки. Но она делала это, будучи именно
доминирующим  инстинктом,   навязывающим   свои   требования   всем   прочим
инстинктам, -  она делает это и поныне; не делай она  этого, она как  раз не
доминировала бы. Оттого в ней нет и следа "добродетели". Впрочем, пустыня, о
которой я только что говорил, пустыня, куда удаляются и  уединяются сильные,
независимые по натуре умы, - о, сколь иначе выглядит она в сравнении с  тем,
что грезят  о ней образованные люди! -  при случае они и сами суть  пустыня,
эти образованные. И  явное дело, ее  решительно не вынесли бы все комедианты
духа - для них  она  далеко не романтична и все еще недостаточно  сирийская,
недостаточно  театральная  пустыня!  Правда,  и  в  ней  нет   недостатка  в
верблюдах: но  этим и ограничивается все  сходство. Напускная,  должно быть,
безвестность; сторонение самого себя; пугливая неприязнь  к шуму,  почестям,
газетам, влиянию; маленькая должность, будни,  нечто охотнее скрывающее, чем
выставляющее напоказ; при случае знакомство  с безобидным веселым зверьем  и
всякой живностью, один вид которых  действует  благотворно; горы, заменяющие
общество,  но  не  мертвые,  а с  глазами  (т. е. с озерами); временами даже
комната  в переполненном проходном дворе, где  можешь быть уверен,  что тебя
примут не за того, и безнаказанно беседовать с кем попало - вот какова здесь
"пустыня": о, достаточно одинокая, поверьте мне! Когда Гераклит уединялся  в
галереях  и  колоннадах огромного  храма Артемиды,  эта "пустыня", допускаю,
была достойнее; отчего у нас отсутствуют такие храмы? ( - они, должно  быть,
не отсутствуют и  у нас: припоминаю как  раз свою удобнейшую рабочую комнату
на piazza  di San  Marco, весною,  до полудня,  между  десятью и двенадцатью
часами). Но то, чего избегал Гераклит, того же сторонимся нынче и мы: шума и
демократической болтовни  эфесцев,  их  политики, их новостей  об  "Империи"
(персидской, читатель понимает меня), базарного скарба их "актуальностей", -
ибо мы, философы,  прежде всего нуждаемся  в покое от  одного, от  всяческих
"актуальностей".  Мы чтим  все  притихшее,  холодное,  благородное, далекое,
прошедшее,  все  такое, при  виде чего  душе  нет  надобности  защищаться  и
сжиматься, - нечто, с чем можно говорить, не повышая  голоса. Вслушайтесь-ка
хоть однажды в тембр, присущий уму, когда он принимается говорить: каждый ум
имеет  свой тембр, любит свой тембр. Вот этот, к примеру,  должен  наверняка
быть агитатором, я хочу сказать, пустолыгой,  пустым  горшком: что бы в него
ни  входило,  всякая  вещь  выходит  из  него  приглушенной  и   утучненной,
отягченной  отголосьем  великой  пустоты.  Тот другой  редко  когда  говорит
неохрипшим голосом: домыслился  он,  что ли, до хрипоты?  Могло бы статься и
так  - справьтесь у физиологов, -  но  тот,  кто мыслит словами, мыслит  как
оратор, а не  как  мыслитель (это выдает, что,  по  сути  дела, он мыслит не
предметы,  не предметно, но лишь в связи с предметами и, стало быть,  себя и
своих слушателей). Вот еще  один, третий, он говорит назойливо,  он вплотную
подступается  к  нам,  нас обдает его дыханием - непроизвольно  мы закрываем
рот,  хотя он говорит с нами через книгу; тембр  его стиля объясняет, в  чем
дело  - что  ему  некогда,  что он  почти  не верит в  самого себя,  что  он
выложится сегодня или никогда уже. Но ум, уверенный в себе, говорит тихо; он
взыскует укромности,  он заставляет ждать себя. Философа узнают по тому, что
он чурается трех блистательных и громких вещей, славы, царей и женщин, - чем
отнюдь не сказано, что последние не  приходят  к  нему. Он  избегает слишком
яркого  света:  оттого и избегает он своего времени и  его "злободневности".
Здесь он подобен тени: чем дальше закатывается от него солнце, тем больше он
растет. Что  до его  "смирения", то, мирясь с  темнотой,  он мирится также с
известного  рода зависимостью и  стушевыванием; более того, он  боится  быть
настигнутым молнией,  его страшит  незащищенность  слишком  обособленного  и
броского дерева, на котором  всякая непогода срывает  свои причуды, а всякая
причуда свою непогоду. Его "материнский" инстинкт, тайная любовь к тому, что
растет в  нем,  подсказывает  ему ситуации,  где ему нет  нужды заботиться о
себе, аналогично тому, как инстинкт  матери в женщине поддерживал до сих пор
зависимое положение женщины вообще.  В конце концов  они  малопритязательны,
эти  философы,  их девиз  гласит: "кто  обладает,  тот обладаем",  -  не  (я
вынужден это все снова и снова  повторять) из добродетели, не из  похвальной
воли к невзыскательности и простоте, а поскольку так  требует этого в них их
верховный  господин, требует  умно  и беспощадно,  концентрируясь  только на
одном  и только  для  этого  одного собирая  и скапливая  все: время,  силу,
любовь, интерес. Такого сорта людям не по душе, когда их беспокоят враждами,
а также дружбами; они легки на  забвение  и  презрение.  Им  кажется  дурным
вкусом корчить из себя  мучеников; "страдать за правду"  - это предоставляют
они  тщеславцам и актеришкам  духа  и всем вообще  праздношатающимся ( -  им
самим, философам, есть что делать для  правды). Они экономят на высокопарных
словах;  говорят, им претит даже  слово "правда":  оно звучит кичливо... Что
касается  наконец  "целомудрия"  философов, то плодовитость этого рода  духа
сказывается, очевидно, иначе, чем в производстве детей;  иной,  по-видимому,
оказывается и посмертная жизнь их имени, их  маленькое бессмертие (еще менее
скромно выражались среди философов в  древней Индии: "на что потомство тому,
чья  душа  -  мир?").  Здесь  днем  с огнем  не сыщешь и  грана  целомудрия,
взлелеянного какими-либо  аскетическими терзаниями и умерщвлением плоти; это
такое же целомудрие, как и то, когда некий атлет или жокей воздерживаются от
сношений  с женщинами:  этого  требует  скорее - по крайней мере  в  периоды
великой беременности - их доминирующий инстинкт. Каждому  артисту  известно,
как  вредно  действует  в  состояниях  большого  умственного   напряжения  и
подготовки  половое   сношение;   наиболее   могущественные  и  инстинктивно
застрахованные  среди них обходятся  здесь  даже без предварительного опыта,
скверного  опыта   -  как  раз  их   "материнский"   инстинкт  в   интересах
становящегося творения беспощадно распоряжается здесь всеми прочими запасами
и субсидиями  силы, vigor  животной  жизни:  большая  сила  потребляет тогда
меньшую.-  Продумайте, впрочем, согласно этому толкованию, оговоренный  выше
случай  Шопенгауэра:  вид  прекрасного явно  подстрекал  и  возбуждал в  нем
главную силу его натуры  (силу вдумчивости и углубленного взгляда), так  что
она  взрывалась  и моментально  овладевала сознанием. Тем  самым  отнюдь  не
исключается   возможность,  что   своеобразная   сладость   и  насыщенность,
свойственные  эстетическому  состоянию,  могли  бы  проистекать  как раз  из
ингредиента  "чувственности"   (как   проистекает  из   того  же   источника
"идеализм",  свойственный  девушкам  на  выданье),  -  что,  стало  быть,  с
наступлением  эстетического  состояния чувственность  не  упраздняется,  как
полагал Шопенгауэр, а  лиш