,  что
чернила должны покраснеть, если ими намарать о молитве, что она  должна быть
"принадлежностью"  и  кроме  того  еще  "принадлежностью  падения".  А   что
находится  на  стр. 134:  "Некоторые из волевых импульсов,  которые  древний
человек  прописывал   своим   божествам  -  я  хочу  привести,  как  пример,
возможность  самого быстрого измерения объема  -  он принял  на себя, следуя
рациональному владычеству над природой".
     Кто затягивает на  нас этот узел? Хорошо, древний  человек  приписывает
богам  волевые импульсы;  над этими волевыми импульсами  следует  хорошенько
подумать! Штраус думает приблизительно так: человек принял за основание, что
боги действительно обладают всем тем, чем желал бы обладать и от. Итак, боги
имеют  свойства,  которые  недоступны  людям,  следовательно, почти  волевые
импульсы.
     Затем человек  принимает на себя  согласно  учению Штрауса некоторые из
этих побуждений. Это уже совершенно  темное  происшествие, такое же  темное,
как  изображенное  на  стр.  135:  "Желание  должно  стремиться  дать  людям
возможность  с  выгодой  увернуться  от этой  зависимости  самым  кратчайшим
путем". -  "Зависимость",  -  "возможность  увернуться", "кратчайший  путь",
"желание,  которое стремится!".  Горе  тому,  кто  действительно  пожелал бы
увидеть такой  акт!  Это  просто  картинка из  книги  для  слепых. Ее  нужно
ощупать... Новый пример (стр.  222): "Поднимающееся  и,  со своим  подъемом,
выступающее  над отдельными случаями упадка  направления этого  движения"...
Или еще более сильный  (стр. 120): "Последнее направление Канта увидело, как
нам кажется,  что  оно дошло до цели  стремления,  принужденное  направиться
одним вершком дальше за пределами поля будущей жизни".
     Кто не осел, тот не найдет дороги в подобном тумане.
     "Направление,   выступающее   над   упадком!";   "Возможность   выгодно
увернуться  на кратчайшем пути!";  "Возможность, которая  должна направиться
одним вершком за пределами  поля!". Какого  поля?!  - "Поля  будущей жизни!"
Черт  возьми  всю  топографию! Свету! Свету!  Где  же  нить  Ариадны  в этом
лабиринте?  Нет, никто не должен  позволять себе писать так, будь  это самый
знаменитый прозаик,  а тем не менее человек, "с вполне зрелым  религиозным и
нравственным образом мыслей".  (Стр. 50).  Я думаю, что старику следовало бы
знать, что язык это наследие, получаемое  от предков и оставляемое потомками
наследие, к которому нужно относиться со страхом и уважением,  как к чему-то
священному, неоценимому и недоступному для оскорбления. Перестали ли слышать
ваши  уши,  так  переспросите,  загляните  в словарь,  употребляйте  хорошую
грамматику,  но  не  смейте  так   грешить  среди  белого  дня.  Как  должно
затрагивать   нас,   когда   подобное   толстокожее   животное   употребляет
новоизобретенные  или   бесформенные   старые   слова,   когда   говорит  "о
сравнивающем уме социал-демократии"; как будто бы это был  Себастиан Франко,
или когда  он в одном обороте подражает  Ивану Заксу:  "Народы угодны  Богу,
т.е. они суть натуральной  формы, в которых человечество передает себя бытию
и от которых  всякий разумный  не должен отворачиваться, и которых  ни  один
храбрый не должен отрицать"
     Стр.  252:   "Человеческий  род  различается  по   расам,  сообразно  с
известными законами". "Препятствие к проезду!"
     Штраус не  замечает,  зачем  являются лохмотья в  его покрытых плесенью
произведениях.  Всякий,  правда,  замечает, что подобные  обороты и лохмотья
украдены.  Не наш портной, ставящий латки  то там, то здесь, является в виде
творца  и  сочиняет  по-своему  новые  слова.  На  стр.  221  он  говорит  о
"разворачивающейся и выжимающейся вперед  жизни";  это выражение  "выжимать"
употребляется прачками или героем, который, окончив битву, умирает.
     "Выжимать" в значении "разворачиваться", это немецкий язык Штрауса, так
же  как  и:  "Ступени и стадии  развертывания и  свертывания".  Это  детский
немецкий лепет: "В заключительности -  вместо  в  заключение".  Стр. 137: "В
ежедневных  страданиях  средневекового  Христа,  религиозный  элемент  более
энергично и непрерывисто дошел до просьбы". "Непрерывистые" - это образцовая
сравнительная  степень,  как  и  сам  Штраус  образцовый  прозаик.  Он  даже
употребляет невозможное "совершеннее".
     А это "до просьбы"! Откуда это, отчаянный вы художник языка? Я лично не
могу понять, что здесь может помочь. Мне не представляется никакой аналогии.
Если бы  спросили самих  братьев Гримм  об этом,  то и  они бы молчали,  как
могила.  Вы,   конечно,  думаете  только   вот  что:  "Религиозный   элемент
высказывается деятельнее", - т.е вы  опять  путаете предлоги так, что волосы
становятся дыбом от невежества; смешивать понятия: "высказывать" и "просить"
-  носит отпечаток простолюдина.  Не конфузит ли вас то, что я открыто делаю
вам выговор.
     (Стр. 220):  "Так  как я  за моим  субъективным понятием слышал  еще  и
объективное, которое доносилось из бесконечной дали".
     С  вашим  слухом  происходит что-то  редкое и  дурное.  Вы  слышите как
"звучит  понятие"  и  звучит даже "за"  другим понятием, и  такое "ощущаемое
слухом  понятие" должно звучать "из  бесконечной дали". Это  бессмыслица или
простонародное "канонирское сравнение".
     (Стр.183):  "Эти  внешние  очертания   теории  даны  уже  здесь,  также
вставлены  некоторые пружины, которые устанавливают внутреннее движение ее".
Это или бессмыслица, или неподходящее сравнение позументщика! На что годился
бы  тюфяк,  который  состоит из  очертаний  и  вставленных  пружин,  которые
устанавливают  его  внутреннее движение. Мы  сомневаемся  в теории  Штрауса,
раскрываемой перед  нами,  и должны бы сказать о ней  то,  что  уже  однажды
сказал сам Штраус. (Стр.175): "Для правильной жизненности  недостает  ей еще
многих  существенных  средних   членов".  Итак,  пожалуйте  еще  и  члены!..
Очертания и пружины уже там, кожа и мускулы  уже препарированы,  но все  еще
недостает  многого для правильной жизненности  или, выражаясь по Штраусу,  -
"не так предупредительно", -  мы скажем:  "Если непосредственно сталкиваются
два таких разнообразных по  своей  оценке явления, причем не принимаются  во
внимание ни средние грации, ни средние  расстояния". (Стр. 174): "Но можно и
не иметь  места,  а все-таки  не  лежать на полу". Мы отлично  понимаем вас,
господин легко вооруженный магистр. Действительно, тот,  кто  не  стоит и не
лежит, тот  летает, может  быть парит, или  поражает.  Если  вы предполагали
высказать нечто  иное, чем порхание, как позволяет предположить общий смысл,
то я на  вашем месте, выбрал бы иное сравнение, а это выражает  нечто  иное.
(Стр. 5):  "Ветви старого  дерева,  которые  сделались общеизвестно сухими".
Какой общеизвестно сухой стиль! (Стр. 6):
     "Нельзя   отказать    непогрешимому    папе   в   уважении,   требуемом
необходимостью". Ни за какие деньги не следует смешивать падежа дательного и
винительного; даже  для мальчика  это  ошибка, а для образцового  прозаика -
преступление. На стр.  8 мы находим: "Новое  изображение новой организации в
идеальных элементах жизни народа". А  предположим,  что такая  бессмысленная
тавтология  вылилась  из чернильницы  на  бумагу,  но  тогда ее  не  следует
позволять печатать. Разве можно не заметить подобного  в корректуре, и еще в
корректуре 6-ти изданий. Далее (стр. 9), если  цитируют слова Шиллера, то по
возможности  точно,  а не  приблизительно.  Этого требует должное  уважение.
Итак, оно  должно звучать:  "Не страшась ничьей  зависти" (Стр. 16): "Потому
что  тогда  она сейчас же будет  заперта на замок,  окружена  преграждающими
стенами,  против   которых  направлено   со  страстным  неудовольствием  все
стремление прогрессирующего разума и всех таранов критики". "Здесь мы должны
кое о чем подумать. Во-первых, об этом "замке", а, во-вторых, о "стенах",  к
которым стремятся  тараны со страстным  нежеланием, или  даже  "направляется
стремление со страстным  нежеланием". Да говорите же вы  по-человечески, раз
вы  живете  с людьми!..  Тараны направляются  кем-либо,  а не сами собой,  и
только тот, кто их направляет, может иметь страстное нежелание, хотя едва ли
кто-либо  будет  иметь такое  нежелание против  стены. (Стр.  226):  "Почему
подобный слог образовал арену для демократической тупости". Это неясно! Слог
не  может  образовать  арены, но только выезжать на подобной  арене, Штраус,
может  быть,  желал сказать:  "Почему эти  исторические  моменты  всех  эпох
сделались  излюбленной ареной демократических речей и глупости". (Стр. 320):
"Внутренний смысл щедро и богато одаренного струнами поэтического призвания,
для  которого возвращение  к  милому  домашнему  очагу  честной  любви  было
постоянной потребностью, при  широкой  деятельности,  требованиях  поэзии  и
стремлении к  природе,  при  его общении с государственными  интересами".  Я
затрудняюсь вообразить призвание, которое, подобно арфе, снабжено струнами и
при  этом имеет  "широкую деятельность". Это какое-то несущееся во всю прыть
призвание, которое мчится, как вороной сказочный конь, и  потом возвращается
к мирному очагу.  Ведь  я прав, если  считаю это несущееся  во всю  прыть  и
возвращающееся  к   домашнему   очагу   призвание,  призвание,  занимающееся
политикой,   оригинальным   и  настолько  же  оригинальным  и  вышедшим   из
употребления,  насколько   невозможно  "поэтическое  призвание,   снабженное
струнами". По  таким одухотворенным изображениям или  абсурдам можно познать
классического прозаика". (Стр. 74): "Если мы откроем глаза и пожелаем честно
признаться в находке этого откровения". В этом  превосходном  обороте  ничто
так  не  бросается в  глаза,  как  это сопоставление  "находки"  со  словами
"честно". Если кто-нибудь находит что-либо  и  не  отдает, не  признается  в
находке,  то это  нечестно. Штраус поступает  наоборот и считает необходимым
открыто хвалить это и признаваться. "Но кто же бранит его", как спросил один
спартанец. Штраусу делается  еще веселее.  Вдруг  мы  видим "трех гениальных
мастеров,  из которых каждый следующий стоит  на  плечах  предшественников".
(Стр. 361):  Это  действительно образец высшей  школы верховой езды, которые
нам  дают  Гайдн,  Моцарт  и Бетховен. Мы видим  Бетховена,  как он, подобно
лошади (стр.  356)  перепрыгивает  рогатку только что проведенной вымощенной
улицы (beschlagen - подкованный). Можем ли  мы представить это себе? Правда,
мы до сих пор знали, что подкованной может быть лишь лошадь.  Так же звучит:
"Роскошный  парник  для  грабежей  и убийств" (стр.287).  Кроме этих  чудес,
является  еще "чудо,  осужденное декретом  на изгнание" (стр. 176). Внезапно
являются кометы (стр. 164), но Штраус успокаивает  нас: "При слабых народцах
кометы не может быть никакой речи о Бетховене". Действительно, это утешение,
потому  что,  иначе, при  слабом  народце, принимая  в  соображение жителей,
нельзя ни за что поручиться. Между прочим новое зрелище: Штраус сам "вьется"
орколо национального чувства человечности (стр. 258),  в то время как другой
"все время скользит вниз к демократии" (стр. 267). Вниз! Да, не вверх! Молит
наш артист языка, который на стр. 269 действительно ложно утверждает, что "к
органическому строению  принадлежит  действительное благородство".  В высшей
сфере  движутся,  непостижимо  высоко,   над  нами  явления,   заслуживающие
внимания.   Например:  "Израсходование   спиритуалистических   предвзятостей
человека, законов природы" (стр. 201) или: "Опровержение недоступности".  На
стр. 241 разыгрывается опасная драма, где "борьба за существование в царстве
зверей будет  оставлена вследствие  достаточности". На стр. 359 удивительным
образом  "подскакивает  человеческий  голос при инструментальной  музыке". А
каким   чудом   открывается  дверь,   (стр.  177):   Она   "выбрасывается  в
невозвратное"...  (стр.  123):  "Взгляд во  время  смерти  видит,  как  весь
человек,  как  он есть, погибает". Никогда еще до  Штрауса, этого укротителя
языка, взгляд не видел,  но мы  дожили  до  его райка и  готовы  теперь  это
ценить. Только впервые мы узнали  и о том,  что "наше  чувство реагирует для
вселенной, когда оно повреждено и реагирует религиозно".  По этому поводу мы
вспоминаем о соответствующей процедуре...
     Мы уже знаем,  каково возбуждающее средство, дающее возможность увидеть
"выдающиеся фигуры",  хотя бы, по меньшей мере, по колено; и  почитаем  себя
счастливыми за то, что  мы отнеслись правдоподобно к классическому прозаику,
хотя и с ограничениями его взглядов.
     Говоря честно,  все  то, что мы  видели, было только "глиняные ноги", и
что-то,  что казалось натуральным  цветом  тела,  было  только  раскрашенной
глиной. Конечно, культура филистеров в Германии будет рассержена, если будут
говорить о  размалеванных  истуканах там, где  они видят живого Бога. Кто же
осмелится опровергнуть их образы,  тому следует  серьезно опасаться говорить
им в лицо из боязни их гнева,  потому что они разучились  различать жизнь от
смерти, действительное  от мнимого,  оригинальное от поддельного, и  Бога от
идолов,  и то, что  их  здоровый  человеческий инстинкт к  действительному и
справедливому совершенно потерян. Сама культура  склоняется к упадку  и  уже
теперь падают черты ее владычества, уже  теперь, падает ее пурпурная мантия,
а  когда  падает  пурпур,  то  за  ним  и  герцог. На этом я оканчиваю  свои
разоблачения. Эти  разоблачения принадлежат одному, а что может сделать один
против целого света, даже если его голос слышен повсюду? Его при говор будет
тоже  состоять в том, чтобы украсить вас даже слишком пышно  перьями страуса
(Штрауса?), "согласно такому же  количеству субъективной правды, как без нее
объективная бывает неопровержимой". Не правда ли, мои друзья? Поэтому будьте
все-таки полны бодрости духа; когда-нибудь  вы  будете иметь по меньшей мере
результаты  вашего "относительно  такого  же  количества,  как и  без него".
Когда-нибудь!  Именно  тогда,  когда  будет  несовременным  делать  то,  что
считается  всегда  современным,  а  теперь более  чем когда-либо  необходимо
говорить правду.


        "КОНЕ"



        "Фридрих Ницше. Несвоевременные размышления: "Шопенгауэр как воспитатель""


---------------------------------------------------------------
     OCR: Ихтик	http://www.ufacom.ru/~ihtik/ Ў http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------

    Friedrich Nietzsche

     Это  сочинение  является третьим по счету в  замысленной Ницше сразу по
выходе   в   свет  "Рождения  трагедии"   серии   культуркритических   эссе,
объединенных  общим названием  "Несвоевременные размышления". Первоначальный
замысел Ницше охватывает  двадцать  тем или,  точнее,  двадцать  вариаций на
единую  культуркритическую  тему.  Со  временем  этот план то сокращался (до
тринадцати), то увеличивался (до двадцати четырех).
     Из  замысленного  ряда  удалось осуществить лишь четыре  очерка: "Давид
Штраус, исповедник и  писатель" (1873), "О пользе и вреде истории для жизни"
(1874),  "Шопенгауэр  как  воспитатель" (1874),  "Рихард  Вагнер в Байрейте"
(1875-1876).
     Произведение  публикуется по изданию:  Фридрих Ницше,  сочинения в  3-х
томах, том 2: "Странник и его тень", издательство "REFL-book", Москва, 1994.




        "1"
     Некий  путешественник, повидавший  много  стран  и народов  и несколько
частей  света,  будучи  спрошен,  какое  свойство  людей он находил повсюду,
сказал: все они  склонны  к лености. Иному  может  показаться, что  было  бы
правильнее и точнее  сказать: все  они боязливы. Они прячутся  за  обычаи  и
мнения.  В сущности,  каждый  человек  хорошо  знает, что он живет на  свете
только один раз, что он есть нечто единственное, и что даже редчайший случай
не  сольет  уже  вторично  столь дивно-пестрое  многообразие в  то единство,
которое  составляет  его личность; он это знает, но  скрывает, как  нечистую
совесть, - почему? Из страха перед соседом, который требует условности и сам
прячется за  нее. Но что же  заставляет отдельного  человека бояться соседа,
мыслить и поступать стадно и не наслаждаться самим собой? Немногих и  редких
людей,  быть  может,  - стыдливость.  Но  для  огромного  большинства это  -
изнеженность, инертность, -  словом, та склонность к лени, о которой говорил
путешественник. Он прав: люди еще более ленивы, чем трусливы, и всего больше
боятся именно трудностей, которые  на них возложила бы безусловная честность
и  обнаженность. Одни  лишь художники  ненавидят  это  небрежное щеголяние в
чужих  манерах  и надетых  на  себя мнениях  и  обнажают тайну, злую совесть
каждого, - положение,  что каждый человек есть однажды случающееся чудо; они
осмеливаются показать нам  человека,  каков он есть,  и  он  один, в  каждом
движении его мускулов; более того, что в этой строго последовательной  своей
единственности  он прекрасен  и  достопримечателен,  нов  и  невероятен, как
всякое  произведение природы, а отнюдь  не  скучен. Если  великий  мыслитель
презирает людей, то он  презирает их леность,  ибо  из-за  нее  они  кажутся
фабричным  товаром,   безразличными   существами,  недостойными   общения  и
поучения. Человеку, который не хочет принадлежать к массе, достаточно только
перестать  быть инертным в отношении  самого себя; пусть  он  следует голосу
своей совести, который  говорит ему: "Будь самим собою!  Все,  что ты теперь
делаешь, думаешь и к чему стремишься, - это не ты сам".
     Каждая юная душа слышит этот призыв днем и ночью и содрогается, ибо она
чует предназначенную ей от века меру счастья, когда думает о своем подлинном
освобождении, - того счастья, достигнуть  которого никто не может ей помочь,
пока  она окована цепями  предвзятых  мнений  и страха. И сколь безутешной и
бессмысленной может стать жизнь без этого освобождения! Нет более пустынного
и  отвратительного создания в природе,  чем человек,  который  сошел с  пути
своего гения и косится направо и налево, назад и во все стороны. В сущности,
такого  человека не стоит даже трогать, ибо  он есть одна оболочка без ядра,
сгнившее,  раскрашенное,  надутое платье, разряженное привидение, которое не
может  внушить  даже  страха,  а  тем более  сострадания.  И если  о ленивом
справедливо говорят, что  он убивает время,  то  относительно эпохи, которая
ищет своего спасения в общественных мнениях, т.  е. в частной лености, нужно
серьезно позаботиться, чтобы такое  время  действительно было убито:  я хочу
сказать, чтобы оно было вычеркнуто  из истории истинного освобождения жизни.
Как  велико будет,  вероятно, отвращение  позднейших поколений  при изучении
наследия того периода, в котором господствовали не живые люди, а общественно
мнящие  подобия  людей!  Поэтому,  быть   может,  какому-нибудь  отдаленному
потомству наша эпоха будет  казаться самым  темным и неизвестным, ибо  самым
нечеловеческим отделом истории. Я иду по новым улицам наших городов и думаю,
как  через  столетие  ничего  не  останется  от  всех  этих  гнусных  домов,
построенных  поколением,  которое  имело  общественные  мнения,  и как тогда
будут, конечно, опрокинуты также и мнения этих домостроителей. Напротив, как
много надежд  могут питать  все те,  кто не чувствует себя  гражданами этого
времени; ибо будь они таковыми, они также служили бы тому,  чтобы убить свое
время и погибнуть вместе с ним, - тогда  как  они хотят, наоборот, пробудить
время к жизни, чтобы самим продолжать жить в этой жизни.
     Но если бы даже у нас не оставалось  никакой надежды на будущее,  -  то
наше странное существование  именно в этом нынче побуждает нас сильнее всего
жить по  собственной мерке и собственному закону: та необъяснимость,  что мы
живем именно сегодня и все же имели бесконечное время для возникновения, что
мы обладаем только отрезком сегодняшнего дня и должны в нем показать, почему
и  для  чего  мы возникли именно те