Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
и войска, нанесете удар через Тихвин на Лодейное Поле и
соединитесь с финнами на реке Свирь! Для этого вам за глаза достаточно
вашего тридцать девятого моторизованного корпуса шестнадцатой армии и
первого армейского из восемнадцатой! Создавая второе кольцо блокады, вы
тем самым добьетесь решения и второй, тоже важной задачи - окружения
русской пятьдесят четвертой армии, которая, как вам известно, находится
все еще вот здесь, по внешнюю сторону блокадного кольца, и может быть в
любую минуту переброшена Сталиным на помощь Москве. Итак, слушайте! Свой
главный удар вы нанесете силами тридцать девятого моторизованного корпуса
из района Чудова. Отсюда - сюда, в стык между четвертой и пятьдесят второй
армиями русских. Через эту брешь вы будете развивать наступление на
Будогощь и Тихвин, пока не соединитесь с финнами на реке Свирь. Дивизии
вашего первого армейского корпуса двинутся на север, по берегам реки
Волхов. В то же время часть своих сил вам надлежит бросить на юго-восток,
на Малую Вишеру - Бологое, с целью соединиться с левым крылом армий фон
Бока. Таков мой план! Вам ясно?..
Память фюрера была сущим проклятием для окружающих. Зная, какое
впечатление производит его осведомленность на генералов и фельдмаршалов,
Гитлер специально вызубривал те данные, перечислением которых он хотел
поразить подчиненных. Позже он с таким же апломбом станет оперировать
частями и соединениями, которых к тому времени не будет существовать на
свете...
Ошеломив фон Лееба количеством названий населенных пунктов и номеров
воинских соединений, Гитлер заключил:
- Это все, генерал-фельдмаршал! Наступление начнется шестнадцатого
октября! Ни днем позже! А теперь отправляйтесь к себе и выполняйте.
Фон Лееб все еще молчал, пытаясь собраться с мыслями. В том, что фюрер
диктовал ему детали предстоящей операции, для фон Лееба не было ничего
удивительного: Гитлер всегда рассматривал командующих армиями и группами
армий как технических исполнителей своих замыслов. И если сейчас
фельдмаршал был ошеломлен, то в основном потому, что переход от состояния
обреченности к сознанию, что не все еще потеряно, что, выполнив новую
боевую задачу, он может еще восстановить собственную репутацию, снова
заслужить расположение фюрера, был слишком неожиданным.
Наконец, овладев собой, фон Лееб сказал:
- Я все понял, мой фюрер! Я немедленно возвращаюсь в Псков и...
- Все должно быть сохранено в глубокой тайне! - прервал его Гитлер. -
Пусть русские по-прежнему ждут наступления где-то здесь, - он ткнул
пальцем в карту, - в районе Петергофа, или здесь, с юга, у Пулковских
высот. И помните, фон Лееб, это ваш последний шанс! Идите!
Фельдмаршал сделал уставный поворот и направился к выходу.
В дверях он остановился, повернулся к стоявшему у стола Гитлеру и
прочувствованно сказал:
- Вы можете не сомневаться, мой фюрер! Я приложу все свои силы...
- Надеюсь, не меньшие, чем вы прилагали в Цоссене, в тридцать восьмом
году! - медленно произнес Гитлер и посмотрел на фон Лееба с нескрываемой
ненавистью.
...Фельдмаршал медленно спускался по лестнице, с трудом передвигая
внезапно одеревеневшие ноги.
А Гитлер нажал кнопку звонка и сказал появившемуся Фегелейну:
- Предупредите фрейлейн Браун, что я сейчас к ней приду.
Итак, наступление войск Ленинградского фронта с целью прорвать блокаду
Ленинграда было запланировано на двадцатое октября.
И начиная с пятнадцатого в район Невской Дубровки командующий фронтом
стал подтягивать силы: пехоту, артиллерию и танки, которым предстояло под
непрерывным огнем врага переправиться на левый берег Невы, на плацдарм,
вот уже несколько недель удерживаемый советскими войсками, в оттуда
устремиться навстречу частям 54-й армии.
Но шестнадцатого октября, на три дня опередив операцию по деблокаде
Ленинграда, начали свое наступление немцы.
И наступление это было нацелено на Тихвин - тот самый железнодорожный
узел к юго-востоку от Ленинграда, через который в осажденный город шли
грузы с продовольствием, - и на Малую Вишеру, скромную железнодорожную
станцию, расположенную между Ленинградом и Москвой.
Но теперь, в октябрьские дни сорок первого года, захват немцами этих
двух железнодорожных узлов означал бы уже полную изоляцию Ленинграда от
страны и дал бы возможность войскам группы армий "Север" соединиться с
армиями фон Бока, ведущими наступление на Москву.
Положение на северо-востоке советско-германского фронта резко
ухудшилось...
6
В эти октябрьские дни мы жили надеждой.
Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего фронта начали
решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии.
Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг подошел
почти к улице Стачек и чуть ли не к Международному проспекту, мы боялись
худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады.
Мы с нетерпением разворачивали "Ленинградскую правду" и фронтовую
газету "На страже Родины", которую тоже получал наш госпиталь.
Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом состоянии,
допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось,
что боец или командир доставлен из района Невской Дубровки, ну тогда в
приемном покое собирался чуть ли не весь медперсонал. "Где наши? Где
пятьдесят четвертая? Где немцы?.." - один за другим сыпались вопросы.
И ждали одного, только одного-единственного ответа: "Мы соединились!" -
или на худой конец: "Остался один километр... два километра... три..."
И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может просто не
знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя в
самом начале наступления.
Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более интенсивным.
Особенно опасно было ходить по улицам утром - как раз когда люди спешили
на работу - и вечером, в шесть-семь часов, когда они возвращались домой.
Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков мы знали,
какие чудеса храбрости проявляли наши истребители, чтобы закрыть врагу
доступ в воздушное пространство над Ленинградом.
В середине октября в городе была проведена перерегистрация
продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что делается
это для того, чтобы пресечь спекуляцию карточками и изъять фальшивые,
которые немцы забрасывали в город, стремясь внести хаос в систему
продовольственного снабжения.
Мы не сомневались, что решение о перерегистрации правильное.
Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки, а
потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи.
Но мы знали и другое. Что многие используют до конца месяца карточки,
оставшиеся после эвакуации родных.
Может быть, я бы так и не поступила. А может, мне потому легко
рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский паек...
Во всяком случае, обвинять этих люден не решаюсь. Ведь нормы снижали уже
три раза, последний раз - первого октября.
После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но в двадцатых
числах октября люди, кажется, просто перестали замечать все невзгоды.
Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще через неделю все
это кончится! Кончится навсегда!..
В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.
Еще в сентябре я потеряла с ним связь. В городе выключили все
квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что
в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить его. А когда через
несколько дней, отпросившись после дежурства у начальника госпиталя,
приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила и
стучала в дверь, а потом пошла к дворнику, который сказал мне, что
Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на
спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое "спецзадание" мог получить
Федор Васильевич в его возрасте?
Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла
о Федоре Васильевиче. Работать приходилось сутками. Раненые поступали
беспрерывно - с разных участков фронта и прямо с ленинградских улиц -
после бомбежек и обстрелов. Я до того измоталась, что у меня почти
постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.
Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков
вдруг сказал:
- Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг
подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю,
что с ним. Вернулся ли он со "спецзадания", здоров ли?
За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на
казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же
подъезде, но двумя этажами выше, - мы были с ними очень дружны. Я
несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор
Васильевич...
Я решила снова поехать на Мойку.
С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким
мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда
я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть,
видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не
из-за него самого?
Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо,
бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось
воедино: воспоминания, отвращение к себе... Я не в силах была даже
представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть
он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что
предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с
Толей, я не могла.
И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве
блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться
в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге
к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю
назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай - мрачный, темный и
полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке,
взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые,
костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору
Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
Но главное - застать его дома, увидеть его!
Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома... Едва я
успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
"Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много... Но мне не
до длинных писем - здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься
смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его
закончить...
Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем,
что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал
тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но
тщетно: в то время ты еще не вернулась...
Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому
единственное, что могу сказать тебе, - это что я защищаю великий город
Ленина.
Люблю тебя по-прежнему.
Твой Анатолий".
Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно
было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени,
то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не
раздумывая, протянула ему письмо.
Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо
ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной,
а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается
смертельной опасности.
А потом... потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне,
что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с
водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил
что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я
заснула тут же, сидя в кресле.
Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии
сообразить, долго ли спала.
- Верочка, - тихо сказал он, - вы ведь получили отпуск на сутки.
Идемте, я провожу вас в спальню.
- Нет, нет, что вы! - воскликнула я. - Давно я заснула?
- Две минуты назад.
- Я должна идти, Федор Васильевич!
- Нет, - твердо и в то же время как-то просяще произнес он. - Вы сами
сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы
будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю
себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели
моей жены, на чистых простынях, в тишине... если, конечно, не будет
обстрела.
- Нет, спасибо, нет! - все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к
ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое "нет" относится к словам о
постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
- Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, - повторил
он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. - Вы будете спать в
комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по
коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: "Вот здесь
жил Толя..."
Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в
глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был
откинут, на большой подушке лежала маленькая "думка" в голубой с
кружевными оборками наволочке.
Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
- Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы
сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь...
Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
Потоптался на месте и виновато сказал:
- К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы
затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
И вышел из комнаты.
"Зачем, зачем я осталась? - подумала я. - Ведь я нужна там, в
госпитале!.."
Но глаза мои слипались...
"Побуду до утра, - сказала я себе, - прилягу не раздеваясь, потом
первым трамваем уеду".
Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
- Вот, - сказал он, - это любимый халат Маши... Марии Антоновны, -
строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. - А теперь
спать. Ложитесь и спите!
Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
- Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет
прорвана?.. Я вдруг подумал... Ведь вы работаете в госпитале. Туда
поступают раненые с фронта... словом, может быть, у вас есть более точные
сведения?..
- Идут ожесточенные бои, - ответила я.
Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на
политинформациях, - те самые слова, которыми нам приказано было отвечать
на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров
частей, известных нам от раненых.
И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой?
Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя
сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
- Федор Васильевич, - решительно произнесла я, - идут ожесточенные бои
на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со
дня на день соединиться.
И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше,
глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
- Где, вы сказали, где?!
- На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
- Синявина? - переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь
вспомнить, где находится этот населенный пункт.
Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
- Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С
одной стороны наступают ленинградцы, с другой - пятьдесят четвертая армия.
- Да, да, понимаю, - точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом
вдруг улыбнулся и воскликнул: - Но ведь это прекрасно! - Задумался на
мгновение, сказал: - Подождите! - и почти выбежал из комнаты.
Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том
Большой Советской Энциклопедии.
Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал
торопливо листать ее, бормоча:
- Эл... эл... Ленинград... Ленинградская область... Тут должна быть
карта... Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это
Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне.
Волнуясь, я читала надписи на карте.
И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
- Синявино! Вот! Нашла!
Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
- Где, где?! - спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом
напечатанное название.
- Смотрите, - сказала я, - вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А
тут, - я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, - Синявино!
А еще ниже - Мга. Теперь видите?
- Да, да, теперь я вижу... - кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз
от карты. - Значит, здесь...
- А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы -
Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый
немцами. Вот здесь и идут бои.
Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
- И... и все происходит... успешно? Да? Вы точно знаете?..
Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском "пятачке", идут
очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была уверена, что в
ближайшие дни блокада будет прорвана.
Поэтому я твердо сказала:
- Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.
Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.
Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в руках у
него были листки плотной бумаги. Он торопливо разложил их на столе и
сказал:
- Подойдите-ка сюда, Верочка.
Это были какие-то рисунки. Приглядевшись, я увидела, что везде
изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных видах. На одном
листке - в шинели, с винтовкой, на другом - в гимнастерке с расстегнутым
воротом, с повязкой на лбу, на третьем - со знаменем в руках.
Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на рисунки и
спросил:
- Какого вы мнения об этом, Вера?
Я как-то даже растерялась. Что я могла сказать ему, известному
архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..
- Мне нравится. Хорошо нарисовано, - произнесла я нерешительно.
- Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде плакатов вы можете
встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я