Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
лгода для всесторонней
подготовки удара на Восток.
Однако факты оставались фактами - на предложенные приманки Кремль не
пошел. Его не соблазнила ни "свобода рук" на юге, ни участие в разделе
британского "имения".
Поэтому половину следующей ночи и нового дня Гитлер, Риббентроп,
Геринг, Геббельс и Кейтель потратили на выработку нового варианта
предложений России.
В тот день предстояла последняя германо-советская встреча - советское
посольство уже уведомило германское министерство иностранных дел, что
Молотов готовится к отъезду.
На этот раз Гитлер решил, что не будет принимать участия в
заключительных переговорах. Он принял это решение не только потому, что
верил в неотразимую убедительность задуманной им новой демонстрации
миролюбия Германии, но и потому, что хотел своим отсутствием подчеркнуть
недовольство поведением Молотова и тем самым оказать давление на Кремль.
...Тяжелая дверь парадного входа в министерство иностранных дел в
ожидании Молотова и его спутников была открыта настежь. Этим
подчеркивалась торжественность посещения, поскольку в обычных случаях
открывался лишь небольшой проход рядом.
Молотов вошел и оказался между двумя огромными, загадочно глядящими на
него гранитными сфинксами. Скользнув по изваяниям взглядом, он усмехнулся,
видимо в ответ на какие-то свои мысли.
Мейснер поспешно провел гостей через белый вестибюль и жестом пригласил
подняться по широкой мраморной лестнице.
Кабинет Риббентропа помещался в бельэтаже, и от лестничной площадки к
нему вела широкая красная ковровая дорожка. Может быть, эта дорожка, а
может быть, и расставленная в холлах и кабинетах массивная красного дерева
мебель была причиной того, что на жаргоне чиновников министерства этот
этаж назывался "винным".
Встреча состоялась во второй половине дня в кабинете Риббентропа. Но ей
не суждено было закончиться там. После первых же произнесенных
Риббентропом слов - он еще раз поблагодарил за вчерашний прием в советском
посольстве, осведомился о самочувствии господина Молотова - раздался
сигнал сирены.
Риббентроп развел руками, посмотрел на часы, сказал, что англичане
прилетели в неурочное время, и предложил спуститься в бомбоубежище. Оно
оказалось хорошо обставленным помещением, как бы дублирующим кабинет
Риббентропа, только без окон: тяжелые портьеры на стенах, широкий красного
дерева стол, мраморные бюсты Фридриха Великого и Бисмарка по углам, люстра
из бронзы и хрусталя под высоким потолком. Риббентроп пригласил Молотова
занять одно из двух глубоких кожаных кресел у письменного стола, а
переводчиков - стулья с высокими спинками, расставленные тут же
полукругом.
- Итак, - с улыбкой сказал Риббентроп, когда все расселись, - никому из
наших врагов, - он поднял вверх указательный палец, явно имея в виду
английскую авиацию, - не удастся сорвать германо-советские переговоры. Нас
не разъединить ни там, на земле, ни здесь, под землей.
Улыбка сохранялась на лице Риббентропа и тогда, когда переводчик
переводил его слова.
Молотов молчал, как бы ожидая продолжения. Но это не обескуражило
Риббентропа.
- Здесь, - торжественно сказал он, кладя руку на левую сторону груди, -
находится документ, который, я уверен, откроет новую эру в
германо-советских отношениях...
Молотов недоуменно приподнял брови над овальными стеклышками пенсне.
- Великая Германия, - продолжал Риббентроп, - ничего не Делает
наполовину. Если она заносит меч, то опускает его на голову врага. Если
она протягивает руку дружбы, то для того, чтобы пожать руку друга. Вот...
И он вытащил из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный лист,
развернул и, держа за уголок, потряс им в воздухе.
В глазах Молотова, казалось, появилось любопытство. Он внимательно
глядел на листок бумаги, которым размахивал Риббентроп, и даже несколько
подался вперед.
- А теперь, - сказал Риббентроп, все еще держа бумагу в вытянутой руке,
- я хочу сделать Союзу Советских Социалистических Республик предложение
чрезвычайной важности...
Он встал. Поднялся и Молотов.
- Мы предлагаем России, - медленно, отчеканивая каждое слово, продолжал
Риббентроп, - присоединиться к пакту трех держав: Германии, Италии и
Японии, который с этой минуты станет четырехсторонним. Проект договора у
меня в руке...
И Риббентроп умолк, победно глядя на Молотова. Пожалуй, он и впрямь
достиг своей цели, ошеломив последнего. Молотов приподнял плечо, снял
пенсне, стал протирать стекла, щуря свои близорукие глаза...
- Оглашаю, - снова заговорил Риббентроп, - проект договора с тем, чтобы
его можно было обсудить и внести необходимые поправки...
Он широким жестом указал уже надевшему свое пенсне Молотову на кресло и
сел сам.
У Риббентропа была назойливая привычка: беседуя, он передвигал все
лежащие на столе предметы - пресс-папье, карандаши, линейку, скрепки,
перемещал их, соединял, снова отделял друг от друга.
Так и сейчас, опустившись в кресло, он быстро расставил перед собой
пресс-папье, коробку с сигарами, чернильницу с бронзовой крышкой и в
некотором отдалении положил вечное перо.
- Итак, - продолжал Риббентроп, - политическая конфигурация мира
изменится. Разделенные сотнями и тысячами километров страны объединятся. -
Широко раскинув руки, он провел ими по столу, сгребая в одну кучу
пресс-папье, сигарную коробку и чернильницу, однако не трогая ручку. Потом
откинулся в кресле и, снова взяв в руки документ, начал читать...
Все еще не произнесший ни единого слова, Молотов внимательно слушал
Риббентропа, с некоторым недоумением следя за его манипуляциями на столе.
Первые пункты, содержавшие обычные в международных соглашениях
перечисления и формулы, Риббентроп читал скороговоркой. Но постепенно темп
чтения замедлялся.
- "...статья одиннадцатая, - громко произнес Риббентроп, сделал паузу и
продолжал, но теперь уже совсем медленно, тихо, даже таинственно, как если
бы поверял Молотову тайну огромного государственного значения: - Статья
одиннадцатая, секретная... Участники договора обязываются уважать
естественные сферы влияния друг друга и, в частности, России, которая,
несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану..."
Риббентроп сделал паузу и добавил:
- Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем. Все
остальное может быть предано гласности хотя бы завтра.
Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью, быстро ребром
ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым с
места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония и Россия
были объединены. И он победно взглянул на Молотова.
Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал:
- Советский Союз совершенно не заинтересован в Индийском океане. Он
расположен достаточно далеко от него...
Потом сделал паузу, неожиданно подался вперед, к Риббентропу, и
продолжал, но теперь уже энергично:
- А вот в европейских делах и в безопасности своих южных границ мы
заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру.
Нас интересуют не слова и не бумажки, - продолжал он все громче и
настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы требуем эффективных гарантий
нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и еще
раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав оси в отношении
Югославии и Греции? Что будет в дальнейшем с Польшей? Когда немецкие
войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство считаться
с нейтралитетом Швеции?
Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая давать
Риббентропу время для обдумывания ответов.
Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к
Риббентропу, и наконец умолк.
Наступила пауза. Откуда-то сверху доносились глухие разрывы бомб и
очереди зениток.
- Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес
наконец Риббентроп.
Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами:
- Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы благодарно
за соответствующие разъяснения...
- Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп почти с
отчаянием. - К тому же и вы до сих пор не ответили на главный вопрос
фюрера: намерена ли Россия сотрудничать с нами в деле ликвидации
английской империи?
Молотов прищурил глаза.
- Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он.
- Несомненно!
- Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, - разрешите задать
последний вопрос: если это так, то п-почему мы сейчас сидим в этом
бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?..
...В тот же день вечером Риббентроп доложил Гитлеру, что переговоры
оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого интереса
к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде.
5
...Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились знакомые мне
приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы,
огороженный невысоким забором стадион.
Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько минут я
приеду, а завтра проснусь рано утром в маленькой, чисто прибранной
комнатке и буду долго лежать в постели, не двигаясь, в полудремоте, и
слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких, длинных,
чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и ленивое
цоканье копыт - все эти милые, простые, успокаивающие звуки, которые
никогда не услышишь в Ленинграде.
Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной жизни. Каникулы. Как
хорошо!..
Все осталось позади. Зачеты, Анатолий, Звягинцев с его телефонными
звонками, отец, мама, библиотечный зал, анатомичка, этот лекарственный
запах - смесь йода, формалина и карболки, который въедается в кожу,
постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади!
Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю Машу и дядю
Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами. Увидев
меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это знаю наперед,
потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в
позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда на каникулы -
когда-то школьницей, а теперь вот студенткой.
Итак, два с половиной месяца буду жить ни о чем не думая. Ни одной
книги не возьму в руки, буду рано вставать, долго купаться в тихой,
ласковой речке Знаменке, спать после обеда, вечером ходить в кино,
смотреть по второму и третьему разу картины, которые шли в Ленинграде
полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться от стука колес и
крика петуха... Хорошо!
Я вернулась к своей полке, стащила с нее чемодан, попрощалась с
попутчиками и стала продвигаться к выходу.
Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение я уже
бежала навстречу тете Маше и дяде Егору, волоча чемодан по дощатому
настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца... Дядя Егор
берет мой чемодан, по старой привычке вскидывает его на плечо - он
когда-то работал носильщиком, - и вот мы все трое идем по пустынному
перрону туда, к маленькой привокзальной площади, где стоит на конечной
остановке в ожидании пассажиров автобус.
Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а четырнадцать,
как тогда, когда я в первый раз приехала сюда уже самостоятельно, без
мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно
короткие вопросы; "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?"
И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем конце перрона,
стоит Анатолии. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали его
в Гостином - в другой.
Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении:
шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли.
А я не знаю, что мне делать. Как он попал сюда? Ведь только вчера
вечером мы попрощались на Варшавском вокзале и он сказал мне, что,
очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего белокаменского не
попросил, и я обиделась, хотя где-то в душе почувствовала облегчение:
немножко устала я от мыслей об Анатолии...
А он... Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале, у
него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел отнести
в свой вагон перед тем, как мы встретились.
И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и смотрит на меня, как
будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась, все вместе.
"До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то слишком спокойно, даже
равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия!
- Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор.
Я отвечаю:
- Нет, нет, ничего... С каблуком что-то, в щели застрял.
Мы идем вдоль перрона. Анатолий все еще стоит неподвижно, потом
небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни в чем
не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом.
Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут же сознаю,
отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на него в
упор. Когда нас отделяет всего лишь несколько шагов, Анатолий с плохо
разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает свой чемодан и
восклицает театрально:
- Верочка?! Вот так встреча!..
Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша и дядя Егор
останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то на
него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу:
- Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда?
Сознаю, что это тоже звучит наивно, неестественно, как-то Деревянно.
Поспешно добавляю:
- Знакомьтесь. Это Анатолий... Тоже из Ленинграда.
Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как иначе
могла я объяснить в ту минуту наше знакомство?
Анатолий кланяется, то есть кивает, его мягкие волосы слегка
рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки.
- Вот решил отдохнуть в этом богоспасаемом городке после праведных
трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь не то
ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне.
- Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор, - что ж,
родственников здесь имеете или знакомых?
- Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто ребята с
курса в Сочи собрались, а я, значит, соригинальничал. Положил на стол
карту, ткнул пальцем, попал в Белокаменск. Что ж, думаю, название
красивое...
- Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали?
- Кто знает! - беспечно ответил Анатолий. - Сегодня двадцать первое
июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак.
- Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан.
- Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется.
Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы с
Анатолием шагали за ними.
- Злишься? - тихо спросил он меня.
- Ничего я не злюсь, - сказала я сердито, - только... только это...
авантюра какая-то! Зачем ты это сделал?
- Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий.
- Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно.
- И не подумаю. И куда мне ехать? В Сочи? Смотреть, как пижоны и
людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже?
Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но я и виду не подала.
Сказала:
- Неужели ты не понимаешь, что это... неприлично! Ведь они мои
родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту ткнул!.. Ты их
что же, за детей считаешь?
- Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я тебя
знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А теперь
вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь?
- А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить.
Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал:
- Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок.
- При чем тут Торжок?
- Ну... "Закройщик...". Помнишь? С Игорем Ильинским.
- Ничего не помню, - буркнула я.
"Люблю я его или нет?" - спросила я себя, когда осталась одна в
комнате.
...Мы только что расстались с Анатолием, вместе ехали в автобусе, и
теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному зеленым
свежепокрашенным забором-штакетником. Он болтал без умолку, наверно,
чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его.
Я тоже ужасно волновалась.
Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова:
"Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у меня с
языка.
Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил мой чемодан на землю,
повернулся к Анатолию:
- Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете?
Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно:
- Да нет... Я только так... проводить.
- Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до сих
пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно.
- Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже с некоторой бравадой
Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный.
- Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, -
себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья
поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они, кажется,
в прошлом году дачников брали.
- Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что все
так просто и благополучно разрешается. - Сейчас и пойдем! Они недалеко
отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов не будет. Вот только Верочку
устроим...
- Верочку устраивать нечего, - прервал ее дядя Егор, - она домой
приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой человек
тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет...
Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне, что зайдет вечером,
часов в семь.
...И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже, под
самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе все тот
же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю?
В моей "мансарде" метров восемь, не больше, железная кровать с
никелированными шишечками, две табуретки, тумбочка, на ней кувшин с
цветами, над кроватью на стене тканый коврик - по морю-окияну плывут
лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с острыми,
загнутыми кверху Носками, и смотрит на лебедей.
Я сижу на табуретке и гляжу в окно.
Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами.
Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики. Повесила
плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята.
А теперь я сижу у окна, опершись локтями на подоконник и подперев
голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице.
А там ничего особенного не происходит. Не спеша идут по своим делам
люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь в
Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка
- вот и все уличное движение.
Я сижу и хочу думать о том, как хорошо и спокойно здесь, в
Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда