кания всей Германии?!
   И вдруг неожиданно пришедшая в  голову  мысль  прервала  цепь  приятных
размышлений фельдмаршала. И эта мысль была до примитивности  элементарной:
ведь Петербург еще не взят! И все, что он, фон Лееб, рисует сейчас в своем
воображении, может стать реальностью лишь в одном случае:  если  Петербург
падет...
   Но он не может не пасть, этот  проклятый  город!  Он  осажден  со  всех
сторон, а решающей помощи извне ему ждать неоткуда. Сталин не может  снять
войска ни  с  Московского,  ни  с  Южного  направлений.  Это  означало  бы
немедленный захват фон Боком и Рунштедтом советской столицы, всей Украины,
всего Кавказа.
   Следовательно, никто и ничто не может  вырвать  Петербург  из  железных
когтей немецкого орла. Сам фюрер не сомневается в том, что Петербург падет
в течение ближайшей недели, а этот человек,  что  ни  говори,  несомненно,
обладает даром предвидения.
   "Итак, - продолжал размышлять фон Лееб, - от взятия Петербурга  зависит
не только судьба Москвы, а следовательно, сроки окончательной победы, но и
моя личная судьба. Но,  с  другой  стороны,  если  подойти  трезво,  разве
исключена ситуация, что Петербург будет взят, а лавры достанутся не мне, а
кому-то другому? Разве мало людей, готовых возложить на меня основную вину
за срыв сроков, предусмотренных планом "Барбаросса"? И не  начнут  ли  они
нашептывать Гитлеру даже после падения Петербурга, что моя  заслуга  здесь
минимальная и что если раньше меня нельзя было снять, не возбудив  этим  в
мире толки о провале наступления под Петербургом, то  теперь  самое  время
отправить меня на покой?.."
   Фон Лееб хорошо знал нравы, царящие в Растенбургском лесу.  И  мысль  о
том, что найдется  много  охотников  вырвать  у  него  из  рук  наконец-то
обретенную победу, не оставляла фельдмаршала даже в тот момент,  когда  он
предавался самым соблазнительным мечтам.
   Он чувствовал, что "двор" Гитлера, как мысленно  называл  фон  Лееб  то
ближайшее окружение рейхсканцлера, которое давно уже заменило  практически
не существующий кабинет министров, не слишком благоволит к  нему,  старому
кайзеровскому офицеру, к тому же не  торопящемуся  вступить  в  нацистскую
партию.
   И фон Лееб решил сделать  ход,  который  должен  был  привлечь  к  нему
благосклонное внимание фюрера в дни раздела огромного русского пирога.
   Этот ход был связан с Данвицем, который, сам того не  сознавая,  должен
был стать его, Лееба, личным представителем, его ходатаем и  защитником  в
ставке фюрера после того, как Петербург будет взят.
   Фельдмаршал не сомневался, что Данвиц, о котором Гитлер не забыл, лично
наградив его орденом, после окончания войны снова будет своим человеком  и
в новой имперской канцелярии, и в Бергхофе. И надо сделать так, чтобы этот
фанатик-нацист имел все  основания  и  на  этот  раз  считать  себя  лично
обязанным ему, фон Леебу...


   - Господин генерал-фельдмаршал! Командир батальона майор Данвиц  явился
по вашему приказанию!
   Фон Лееб вскинул монокль и пристально посмотрел на Данвица.
   Однако, подумал  фельдмаршал,  за  полтора  месяца  этот  майор  сильно
изменился. Тогда, в июле, он  казался  воплощением  арийского  идеала,  по
крайней мере внешне. Рядом с ним сам Гитлер, не говоря  уже  о  Геббельсе,
выглядел бы как представитель неполноценной расы.  Бледное  лицо,  голубые
глаза, резко  очерченный  подбородок,  светлые  волосы  -  таким  запомнил
Данвица фон Лееб. Теперь перед ним стоял человек,  чьи  выгоревшие  волосы
приобрели рыжеватый оттенок, лицо побурело от солнца и ветра и даже  глаза
потеряли свой голубовато-стальной оттенок, став какими-то оловянными...
   Все это отметил  про  себя  фон  Лееб  почти  мгновенно.  Затем  сказал
подчеркнуто сухо, и смысл его слов по контрасту с тоном,  каким  они  были
произнесены, приобрел особое значение:
   - Не майор Данвиц, а оберст-лейтенант Данвиц. И не командир  батальона,
а командир полка. Повторите рапорт!
   Кровь прихлынула к липу Данвица, услышавшего  о  своем  производстве  в
следующий чин и повышении в должности.
   Стараясь справиться с охватившим  его  волнением,  с  трудом  произнося
слова,   Данвиц   повторил   рапорт,   впервые   в   жизни   назвав   себя
оберст-лейтенантом и командиром полка.
   "Значит, фюрер не потерял ко мне своего доверия!" - радостно думал он.
   Но Данвиц ошибался, считая, что своим повышением обязан лично  Гитлеру:
соответствующее представление было сделано несколько дней  тому  назад  по
инициативе фон Лееба генерал-полковником Хепнером.
   Всех этих подробностей Данвиц, естественно, не знал. В первые мгновения
он даже забыл поблагодарить фон Лееба.
   И, только увидев, что фельдмаршал выжидающе смотрит на него, понял, что
совершил бестактность.
   Ну, разумеется  же,  именно  фон  Леебу,  этому  старому,  заслуженному
полководцу, практически обязан он неожиданным повышением!
   Для Данвица не было секретом, что фельдмаршалом  в  ставке  недовольны.
Июльская  встреча  с  фюрером,  короткие  беседы  с  сопровождавшими   его
адъютантами, которых Данвиц хорошо знал,  лишь  подтвердили  это.  Тем  не
менее сам Данвиц, лично познавший,  что  значит  сопротивление  русских  и
каково воевать в стране, где, кажется, не только люди, но  и  сама  земля,
деревья, стены домов источают ненависть к  каждому,  кто  носит  вражескую
военную  форму,  был  в  душе  гораздо  более  снисходительным  к  старому
фельдмаршалу. Теперь же он кроме сочувствия испытывал к нему нечто большее
- уважение, смешанное с сыновней благодарностью.
   - Господин генерал-фельдмаршал, - внезапно севшим  голосом,  еще  более
вытягиваясь и вскинув голову, произнес  Данвиц,  -  разрешите  почтительно
выразить благодарность за столь высокую оценку, которую...
   Он сбился, замолчал, но, справившись с собой, громко продолжал:
   - Разрешите мне также поздравить вас  с  днем  рождения  и  телеграммой
нашего фюрера. Об этом уже знают в войсках...
   - Благодарю, - коротко ответил фон Лееб. Это слово ему сегодня пришлось
произнести уже очень много раз. - Кстати, - сказал он, переводя взгляд  на
Железный крест, резко выделяющийся на серо-зеленом  кителе  Данвица,  -  у
меня еще не было случая лично поздравить вас с орденом.  Я  знаю,  что  вы
получили эту награду из рук фюрера.
   - Наш фюрер проявил незаслуженную милость. За первый бой на Луге я  был
достоин не ордена, а сурового наказания, - ответил Данвиц.
   - Мы все в те дни вызвали справедливый  гнев  фюрера,  -  с  горечью  и
вместе с тем несколько снисходительно сказал фон Лееб. - Но так или  иначе
мы выполнили его волю: Петербург окружен и лежит у наших ног...
   - Никто в ваших войсках не сомневался, что  так  и  будет,  -  поспешно
отозвался Данвиц.
   Данвиц  говорил  совершенно  искренне.  А  некоторая  его   экзальтация
объяснялась   отнюдь   не   желанием   польстить   фельдмаршалу.   Данвицу
подсознательно казалось, что его слышит сейчас тот, кто уже ни  при  каких
обстоятельствах услышать его не мог, - покойный капитан Миллер.
   - В разговоре, которым удостоил  меня  фюрер,  я,  признав  собственную
вину, не мог распространить ее на моих солдат. Они выполняли свой долг, не
щадя жизни, - добавил Данвиц.
   - И вы сказали чистую правду, оберст-лейтенант! - с несвойственным  ему
пафосом воскликнул фон Лееб, стараясь понравиться гитлеровскому любимцу.
   И тут же, как бы увидев себя со стороны, с горечью  подумал:  "Сложные,
трудные  времена!..  Фельдмаршал  немецкой  армии  заигрывает  с  каким-то
офицеришкой, человеком без роду и племени..."
   Он не мог удержаться от легкой гримасы отвращения. И чтобы  скрыть  ее,
резко повернулся и пошел к стене, на которой висела прикрытая  драпировкой
карта.
   - Подойдите сюда! - приказал фон Лееб  и  потянул  шелковистый  шнурок.
Медленно раздвинулись шторы, открывая огромную, в полстены, карту.
   - Я  вызвал  вас,  оберст-лейтенант,  -  произнес  фон  Лееб,  стараясь
говорить сухо и отчужденно, чтобы хоть перед самим собой взять  реванш  за
свою недавнюю слабость, - не только для того, чтобы сообщить о повышении в
чине и должности. В конце концов,  вы  все  это  заслужили.  Ваши  солдаты
находятся ближе всех к Петербургу. Здесь. - Он указательным пальцем  обвел
на карте острие стрелы, изогнутой  с  юго-запада  на  север.  -  В  десяти
километрах от Царского Села. Верно?
   - В пятнадцати,  господин  генерал-фельдмаршал,  -  корректно  поправил
Данвиц.
   - Эти лишние пять километров уже не играют никакой  роли,  -  несколько
раздраженно отозвался фон Лееб. - Ни пять, ни  десять.  Петербург  взят  в
тиски. Когда вешают человека, - продолжал он с мрачной усмешкой, -  то  не
имеет значения, вплотную ли прилегает к его горлу  петля.  Она  все  равно
затянется, когда из-под ног вышибут табуретку. Так вот...
   Он подошел к письменному столу, взял из ящика сигару,  раскурил  ее  и,
вернувшись к карте, повторил:
   - Так вот... Если русские не капитулируют,  мы  начнем  решающий  штурм
Петербурга через два, вернее, через полтора дня. Главное бремя наступления
будет нести опять-таки  танковая  группа  Хепнера,  точнее,  сорок  первый
моторизованный  корпус  Рейнгардта.  В   остающееся   время   вы   примете
командование полком в этом корпусе, полком, которому  предстоит...  -  фон
Лееб сделал многозначительную паузу и торжественно  окончил:  -  ...первым
ворваться в Петербург. Здесь, - указал он концом сигары на район Петергофа
и Стрельны.
   Данвиц стоял, потеряв дар речи. Слова фельдмаршала  потрясли  его.  Они
были искуплением за все. За неудачи на Луге. За смерть  капитана  Миллера.
За мучительные размышления о невыполненном долге перед фюрером...
   - Разумеется,  -  продолжал  фон  Лееб,  делая  вид,  что  не  замечает
состояния Данвица, - вашему же полку  будет  предоставлена  честь  открыть
парад немецких войск на Дворцовой площади. Не  сомневаюсь,  что  принимать
парад будет сам фюрер.
   Данвиц подумал о том, что вот так  же  стоял  перед  фельдмаршалом  два
месяца  тому  назад,  не  находя  слов  благодарности  за  назначение  его
командиром  ударного  отряда.  Только  тогда  Петербург  был  еще  далекой
мечтой...
   - Вам предстоит немедленно направиться в штаб корпуса  и  представиться
генералу Рейнгардту в новом  качестве,  -  сказал  фон  Лееб.  -  О  вашем
назначении ему известно.
   Но Данвиц не двигался с места.
   Голос фельдмаршала доносился до него как бы издалека. В  его  ушах  все
еще звучали слова: "...первым ворваться в Петербург".
   В эти минуты Данвиц не думал о плане предстоящей операции, о населенных
пунктах, которые предстоит захватить на пути к Ленинграду.
   Пожалуй, впервые  после  неудачи  на  Луге  он  почувствовал  радостное
облегчение. Мучившие его угрызения совести, связанные с  тем,  что  приказ
фюрера не выполняется в установленные сроки, горькие размышления о причине
необъяснимого, все возрастающего сопротивления русских, предсмертные слова
капитана Миллера о том, что бур, легко входя в поверхностные  слои  земли,
ломается, наткнувшись на твердые породы, - все то, что в  последнее  время
отравляло существование Данвица, теперь исчезло. С его  плеч  точно  сняли
тяжелый груз. Он подумал о  том,  что  был  болен  странной,  необъяснимой
болезнью, подтачивавшей его силы.
   Нет, он ни в чем не мог себя упрекнуть. Болезнь не  отражалась  на  его
действиях, поступках. После встречи с фюрером он дрался  с  врагом  с  еще
большей яростью, а его отношение к пленным русским солдатам,  к  населению
стало еще более жестоким, как этого требовал фюрер.
   И тем не менее страшные слова Миллера время от  времени  раздавались  в
его ушах, он размышлял о них снова и снова. Эти навязчивые мысли  казались
ему результатом какого-то опасного, необъяснимого недуга, микробы которого
жили в этой чужой земле, в лесах и болотах ненавистной ему страны...
   И вот теперь Данвиц почувствовал, что болезнь прошла. Исчезла внезапно,
разом. Он ощутил пьянящий запах победы. Война  перестала  пахнуть  горелым
человеческим мясом, тошнотворными испарениями бензина,  болотной  тиной  и
грязным, подолгу не сменяемым бельем.
   Это был другой, почти забытый Данвицем запах, похожий на  тот,  который
он с наслаждением вдыхал в  Германии  накануне  войны,  который  ощущал  в
первые дни вторжения в Россию.
   Щелчок зажигалки фон Лееба, раскуривающего погасшую сигару, вернул  его
к действительности.  Прерывистым,  дрожащим  от  волнения  голосом  Данвиц
произнес:
   - Разрешите идти, господин генерал-фельдмаршал?
   - Идите, оберст-лейтенант! - милостиво кивнул фон Лееб.
   Потом поискал место, куда бы положить сигару, не нашел, с  раздражением
отбросил ее в сторону, на пол, и,  подобно  рядовому  штурмовику,  выкинув
вперед напряженную руку, крикнул:
   - Хайль Гитлер!


   - Садитесь, оберст-лейтенант, - сказал генерал  Рейнгардт  после  того,
как поднявшийся в его штабной автобус Данвиц доложил о своем прибытии.
   О том, что офицер его корпуса Данвиц назначен командиром полка, генерал
уже знал. Собственно, он не имел ничего  против  этого  выскочки,  который
хоть и допустил грубую ошибку в первый день боев на Луге, но в последующих
сражениях, и  в  особенности  под  Кингисеппом,  проявил  себя  храбрым  и
толковым командиром.
   Славу, размышлял Рейнгардт, всегда приходится  делить,  поскольку  сами
генералы в атаки не ходят. Делить с реальным  или  воображаемым  солдатом,
который,  судя  по  рапортам,  первым  ворвался  в  тот  или  иной  важный
населенный пункт или водрузил знамя на той или иной важной высоте,  делить
с командирами подразделения и части, где числился  этот  солдат.  Все  это
неизбежно - такова практика войны.
   Что ж, пусть в Петербург первым  ворвется  со  своим  полком  известный
самому фюреру офицер по имени  Арним  Данвиц.  Этот  факт  лишь  привлечет
дополнительное внимание ставки к тому  соединению,  в  которое  этот  полк
входит.
   Таким образом, интересы Рейнгардта и этого Данвица целиком совпадают.
   Как и у фон Лееба, у генерала Георга Ганса Рейнгардта были свои расчеты
и свои далеко идущие планы.
   Раньше, во время затяжных, неудачных боев на Луге, Рейнгардт  предпочел
бы, чтобы задача непосредственного выхода к Петербургу была  возложена  на
другое  воинское  соединение:  на  командире  такого   соединения   обычно
концентрируется внимание высшего начальства, и на него  же  падает  первая
молния гнева в случае невыполнения задачи.  Но  теперь,  когда  город  был
окружен, Рейнгардт радовался тому, что именно его моторизованному  корпусу
предстояло возглавить решающий удар.
   Не только слава покорителя Петербурга прельщала  Рейнгардта,  внутренне
убежденного, что ему, а не старику фон Леебу должен  был  поручить  Гитлер
командование группой армий "Север".  Приехавший  с  инспекционными  целями
генерал из штаба Йодля, приятель Рейнгардта  еще  по  довоенным  временам,
рассказал ему о некоторых подробностях недавнего совещания  у  фюрера.  Он
сообщил, что тотчас же после падения Петербурга  корпус  Рейнгардта  будет
переброшен под Москву.
   Это сулило командиру корпуса новые и весьма радужные перспективы.
   Песня старика Лееба, по существу, спета. Совершенно очевидно, что после
падения Петербурга здесь, на северо-востоке, все  же  останется  некоторое
количество войск, пусть  минимальное.  Место  командующего  группой  армий
"Центр" занято, к тому же двум  фельдмаршалам  на  одном  фронте  было  бы
слишком тесно. Следовательно, Лееба, скорей всего, оставят в Петербурге  в
его нынешней должности, которая в дальнейшем уже не будет  иметь  никакого
реального значения.
   Он же, Рейнгардт, только  выиграет  от  переброски  под  Москву.  Части
Гудериана сильно потрепаны, и на корпус Рейнгардта, по  всей  вероятности,
ляжет основная задача по прорыву  оборонительных  поясов  перед  советской
столицей. Таким образом, и там,  под  Москвой,  Рейнгардту  будет  суждено
сыграть одну из главных ролей. Он будет покорителем не только  Петербурга,
но и Москвы!
   Но для того чтобы все это осуществилось, размышлял  генерал,  надо  как
можно скорее покончить с Петербургом.
   Вызвав командира моторизованной дивизии, куда входил полк,  командовать
которым   теперь   поручалось   Данвицу,    Рейнгардт    представил    ему
новоиспеченного оберст-лейтенанта,  а  затем  изложил  стоящую  перед  ним
задачу. Смысл ее заключался в том, чтобы нанести  решающий  удар  в  центр
обороны русских в районе Дудергофских высот, расположенных в двух десятках
километров от Петербурга, юго-восточнее Красного Села и западнее  Пушкина.
Моторизованной дивизии надлежало быть как бы стрелой этого удара, а  полку
Данвица - острием этой стрелы.
   - Разумеется, - сказал Рейнгардт,  -  вам  придется  захватить  Красное
Село.
   Он   усмехнулся   и   уже   другим,    не    официально-командным,    а
грубовато-фамильярным тоном заметил:
   - Что ж, мы сделаем его действительно красным. Красным от крови.
   Эта  мрачная  острота  показалась  Рейнгардту  очень  удачной,   и   он
продолжал:
   -  Собственно,  и  захват  Дудергофских  высот  имеет,  помимо  важного
тактического, еще и символическое значение. Я читал где-то, что  именно  с
этих высот русские цари обычно наблюдали маневры гвардейских  полков  близ
Петербурга. Хочу предупредить, что, хотя все связанное с царями вызывает у
большевиков  ненависть,  они  будут  защищать   Дудергофские   высоты   со
свойственными  им  яростью  и  исступлением.  По  данным  нашей  разведки,
сегодняшний петербургский вождь Жданов направил  туда  соединения  молодых
фанатиков-коммунистов и так называемое народное ополчение. Так что  легкой
победы не ждите. Но там, где победа может быть легкой, - добавил он уже  с
некоторой напыщенностью, - фюрер не использует наш корпус.
   Было 13 часов 30 минут, когда Данвиц покинул автобус командира корпуса,
чтобы отправиться в расположение полка,  командовать  которым  ему  отныне
предстояло.
   Данвиц торопился:  до  начала  наступления  у  него  оставалось  меньше
полутора суток.



7

   Девятого сентября  на  рассвете  моторизованный  корпус  Рейнгардта  во
взаимодействии с пехотным корпусом после длившейся два часа артиллерийской
и авиационной подготовки начал генеральное наступление.
   Еще ранее немецкая разведка донесла, что в районе Красного Села оборону
держит не кадровое воинское подразделение, а дивизия народного  ополчения.
Ни фон Лееб, ни Рейнгардт, что бы ни  говорили  они  Данвицу,  не  ожидали
поэтому встретить  здесь  серьезное  сопротивление.  Однако  первые  атаки
Рейнгардта были отбиты, причем его корпус потерял около тридцати танков.
   Фон Лееб приказал поднять  в  воздух  несколько  эскадрилий  самолетов,
которые, сменяя одна другую, в течение всего дня бомбили боевые порядки  и
тылы ополченцев, и к вечеру  Рейнгардту  удалось  вклиниться  в  советскую
оборону на глубину от одного до трех километров.
   Ворошилов, стремясь во что бы то  ни  стало  приостановить  продвижение
немцев, приказал командующему 42-й армией, оборонявшей  южные  подступы  к
Ленинграду,   использовать   двухдневную   норму   снарядов   на    каждое
артиллерийское орудие. Но не  хватало  не  только  снарядов,  но  и  самих
орудий.
   Тем не менее после активной артподготовки ополченцы пошли в контратаку.
Но ни беспримерная храбрость бойцов ополченской дивизии, ни помощь морской
артиллерии, начавшей вести  огонь  из  Кронштадта,  не  могли  кардинально
изменить положение.
   Правда, продвижение противника к Красному Селу  удалось  задержать.  Но
менее чем на сутки.
   На следующий день,  10  сентября,  Рейнгардт,  бросив  в  бой  танковую
дивизию из второго эшелона, возобновил наступление.
   Когда вступивший в командование фронтом Жуков  резко  упрекнул  Военный
совет Ленинградского фронта в том, что не было предпринято необходимых мер
для укрепления линии фронта на участке, где  неприятель  наносит  основной
удар, он был прав ли