аль и  не  заметила,  что  он
открыл глаза.
   Взошла луна, и в ее свете было хорошо видно лицо Веры.
   Звягинцев молчал, наслаждаясь тем, что может смотреть на Веру.  Но  чем
больше он вглядывался в ее лицо, тем яснее  видел,  как  изменилась  Вера.
Казалось, то страшное, что пережила она, навечно осталось запечатленным на
ее лице, в ее глазах.
   - Вера! - тихо позвал Звягинцев.
   Она вздрогнула, повернула к нему голову:
   - Ну как, Алеша? Лучше?
   - Так хорошо, как еще никогда не было! - с горькой усмешкой и в  то  же
время с нежностью в голосе ответил Звягинцев.
   - Ранение, Алеша, не очень  серьезное,  но,  наверное,  болезненное.  И
крови потеряно немало. Сильное было кровотечение?
   - К черту все это, Вера! Крови у меня достаточно, на двоих хватит. - Он
взял ее за руку. - Ты мне еще ничего не рассказала о себе!  Как  ты  здесь
оказалась?
   - Надо сказать товарищам, что тебе лучше, - не отвечая на  его  вопрос,
сказала Вера, - они думают, что ты заснул...
   Звягинцев повернул голову и  увидел,  что  Востряков  и  Голиков  сидят
метрах в десяти от них.
   - Подожди, - понижая голос, сказал  Звягинцев.  -  Давай  побудем  хоть
немного вдвоем... Послушай, ты же была где-то недалеко от  Острова,  когда
началась война, верно?
   - Да, была, - проговорила Вера.
   - Как тебе удалось уйти?
   Какое-то  время  Вера  молчала.  Потом  заговорила  неожиданно  сухо  и
отчужденно:
   - Возвращалась  домой  из  Белокаменска.  Поезд  разбомбили.  Дошла  до
деревни. Ночью туда вошли немцы... Деревенские женщины  переодели  меня...
вот в это платье. Потом немцы ушли вперед, на север... На другой  день  из
леса появились партизаны. Несколько дней была с ними. Потом встретилась  с
отрядом Вострякова. Они взяли меня с собой. Обещали довести до Луги.
   Вера говорила все это деревянным, бесстрастным голосом.
   - Расскажи подробнее... Я  хочу  знать  все,  все,  что  тебе  пришлось
пережить! - не выдержал Звягинцев.
   - Леша, прошу тебя, никогда не расспрашивай меня об этом! - не глядя на
него, проговорила Вера.
   - Но как же могло получиться, что ты... оказалась одна? А  как  же  тот
парень, Анатолий?
   - Его нет, - глухо ответила она, - немцы его расстреляли.
   - Что?! - воскликнул Звягинцев. - Но... но он сейчас в Ленинграде!
   Вера вздрогнула, точно от прикосновения раскаленного металла. Она резко
обернулась, вцепилась обеими руками в плечо Звягинцева:
   - Как?! Что ты сказал? Толя жив?!
   - Ну конечно жив, - поспешно повторил он. -  Он  шел  с  юга  вместе  с
нашими отступающими бойцами. Мы встретились на участке моего батальона.
   - Нет, нет, этого не может быть! - точно в забытьи  повторяла  Вера.  -
Толя жив, это правда?! Ну почему ты замолчал? Где он сейчас? Где?
   - Я же сказал тебе, в Ленинграде!
   И вдруг он увидел, что по лицу Веры текут слезы.
   И Звягинцев понял, все понял... Она по-прежнему любила Анатолия.
   "Все, все по-прежнему!" -  с  горечью  думал  Звягинцев.  Ему  хотелось
сказать ей, крикнуть: "Вера, милая, как  же  так?  Ведь  он  бросил  тебя,
предал... Как можно такое простить?" Но он молчал.
   Наконец тихо сказал:
   - Твой отец. Вера, здесь, неподалеку.
   - Да? - еще не вникая в смысл его слов, сказала она и потом уже  громче
переспросила: - Папа здесь?!
   - Он в дивизии народного ополчения. Комиссаром. Я его видел  позавчера.
Они стоят километрах... километрах в пятнадцати отсюда.
   - А мама?
   - Не знаю. Она по-прежнему в  Ленинграде,  но  я  не  видел  ее.  Когда
приедешь в Лугу, немедленно дай знать отцу, что ты жива. Востряков поможет
тебе связаться.
   Звягинцев говорил и слышал, как напряженно  звучит  теперь  его  голос.
"Вот мы и встретились, - думал он, - вот и произошло все то, на что я  уже
почти не надеялся: она жива, она здесь, рядом. Я вижу ее. Могу дотронуться
до нее рукой... Это счастье, что она жива.  Но  ее  нет  для  меня.  Снова
нет..."
   Он почувствовал страшную слабость и закрыл глаза.
   ...Звягинцев пришел в себя, только когда над  ним  склонился  Пастухов,
потряс его за плечи и крикнул почти в ухо: "Мы пришли,  майор!"  Звягинцев
очнулся. Несколько мгновений, не  понимая,  смотрел  на  Пастухова,  потом
обхватил руками его шею, прижался щекой к его лицу...
   - Как батальон? - торопливо спросил он.
   - Все в порядке, майор, батальон на месте, пополнение пришло,  пулеметы
дали, батарею противотанковых прислали... Сейчас мы тебя погрузим и...
   - Его надо в Лугу, в госпиталь, - вмешалась Вера.
   - Нет, - резко сказал Звягинцев, - в батальон.
   - Алеша, нельзя, - настойчиво сказала Вера, - за ногой нужен уход!..
   - В батальон, - коротко повторил Звягинцев.



10

   После того как  немецкие  танки  впервые  попытались  с  ходу  прорвать
Лужскую линию обороны и были  отброшены,  части  генерал-фельдмаршала  фон
Лееба снова и снова возобновляли атаки.
   Фельдмаршал неоднократно обращался  к  своим  войскам  с  приказами,  в
которых писал, что  необходимо  всего  лишь  одно,  решающее  усилие  -  и
сопротивление русских будет сломлено.
   Для того чтобы близость цели стала особенно ощутимой, кто-то  из  штаба
фон Лееба предложил отпечатать и раздать командирам  соединений  и  частей
билеты с приглашением на банкет в "Асторию". Этот кусочек  картона  должен
был служить призывом, наградой, выданной авансом,  напоминанием.  В  армии
ходили слухи, что приглашения отпечатаны по указанию самого Гитлера.
   Однако все было тщетным. Неоднократные попытки прорвать  Лужскую  линию
не приносили успеха.
   Отдавал ли Гитлер себе отчет, что его план захвата Ленинграда  оказался
под угрозой? Доходили  ли  в  Растенбургский  лес  правдивые  сообщения  о
неудачах немецких войск на Лужской линии советской обороны?..


   Самым любимым временем Гитлера был вечер - время ужина. Разумеется,  не
из-за  еды:  чревоугодие  не  принадлежало  к   числу   его   пороков,   а
заключительную трапезу фюрера, состоящую из чая с печеньем, вообще  трудно
было назвать ужином. Он любил вечерние чаепития, потому  что  в  эти  часы
ничто не ограничивало поток его красноречия.
   Разумеется, Гитлер и во время ежедневных оперативных совещаний, которые
проводились под его председательством  в  "Вольфшанце",  мало  считался  с
регламентом. Тем не  менее  там  он  чувствовал  себя  стесненным  рамками
обсуждаемых вопросов. По вечерам же Гитлер мог говорить сколько угодно и о
чем угодно.
   Чаепитие обычно затягивалось далеко за полночь: страдавший  бессонницей
Гитлер боялся приближения ночи и всячески  старался  оттянуть  время  сна.
Поэтому он говорил, говорил долго, упиваясь собственными словами, на самые
различные темы.
   Мартин  Борман,  ставший  после  того,  как  Гесс  оказался  в  Англии,
ближайшим  доверенным   лицом   Гитлера,   уговаривал   фюрера   разрешить
фиксировать и эти его высказывания, чтобы ни одно произнесенное  им  слово
не пропало для истории.
   Гитлер долго не соглашался. Он  испытывал  инстинктивное  отвращение  к
звукозаписывающим аппаратам. Может быть, ему неприятно было сознавать, что
та самая техника,  которую  гестапо  широко  применяло  для  подслушивания
вызывавших подозрение людей, теперь  будет  использована  для  записи  его
собственных высказываний. Но, вернее всего,  дело  заключалось  в  другом.
Гитлеру всегда были нужны слушатели, как кремню  необходим  камень,  чтобы
высечь искру. Сама мысль, что рядом может находиться бесстрастный аппарат,
который будет улавливать все его слова, никак при этом на них не реагируя,
была фюреру неприятна.
   Но в июльские  дни  1941  года,  уверенный,  что  победа  над  Россией,
знаменующая начало  царствования  "тысячелетнего  рейха",  стала  вопросом
ближайших недель, Гитлер пошел на уступки.
   Разумеется, он не согласился на диктофоны. Однако дал разрешение на то,
чтобы абсолютно доверенное лицо, стенограф с солидным стажем пребывания  в
национал-социалистской партии присутствовал на вечерних чаепитиях и,  сидя
где-то в дальнем углу комнаты, незаметно делал свои записи для истории.
   И вот со  второй  недели  июля  в  столовой  Гитлера  по  вечерам  стал
неизменно появляться невзрачный человек в эсэсовской форме по имени Генрих
Гейм с толстой прошнурованной и скрепленной сургучными печатями тетрадью в
руке.
   Он приходил за пять минут до появления фюрера и уходил последним. Прямо
из столовой он шел в специальную комнату, чтобы продиктовать  свои  записи
одному из стенографов Бормана. Поздно ночью стенограмма ложилась  на  стол
самому Борману. Тот читал ее, правил, ставил свою визу и  сам  подшивал  в
папку, которой -  он  не  сомневался  в  этом  -  предстояло  стать  новым
евангелием.
   В последние дни Гитлер с вожделением ожидал наступления  вечера,  чтобы
дать выход  клокотавшему  в  нем  фонтану  мыслей,  суждений,  пророчеств.
Сознание, что немцы движутся в глубь России, пьянило  его.  Это  опьянение
было столь велико, что 14 июля он издал  директиву,  предусматривающую  "в
ближайшем  будущем"  сокращение  численности  армии  и   перевод   военной
промышленности главным образом на производство кораблей  и  самолетов  для
"завершения  войны  против  единственного  из  оставшихся  противников   -
Великобритании и против Америки, если об этом встанет вопрос".
   Казалось,  что  "директиве"  не  хватает  только  вступительных   слов:
"Теперь, когда Германия одержала победу над Советским Союзом..."  -  чтобы
стать документом, подводящим итог восточной кампании.
   Но хотя Гитлер и его генеральный штаб в те июльские дни  были  опьянены
победами и убеждены, что  "отдельные  трудности"  на  Восточном  фронте  -
просто случайность, несмотря на все это, какая-то неясная тревога стала  с
каждым днем все более ощущаться в "Вольфшанце".
   "Директива" Гитлера от 14 июля была рассчитана на то,  чтобы  заглушить
тревогу в его ставке, подавить ее в самом зародыше.
   Фюрер умел играть на противоречиях в мире, но умение это  сочеталось  у
него с неспособностью  к  объективному  анализу  новой,  непредусмотренной
ситуации. Подобно пьянице, глушащему себя дополнительной  долей  алкоголя,
чтобы побороть мучительное состояние похмелья, подобно безумцу, который не
пытается обойти возникшую на его пути стену  или  вернуться  назад,  но  с
утроенным, хотя и тщетным усилием карабкается на нее, Гитлер  знал  только
один путь - идти напролом. При всей  своей  хитрости  и  расчетливости  он
мыслил  прямолинейно.  Факты  или  явления,  которые  не  укладывались   в
созданную им схему, Гитлер попросту отвергал.
   В докладах руководителей  генерального  штаба  начинали  проскальзывать
тревожные нотки. Но сам Гитлер не видел реальных причин для  беспокойства.
Разве фельдмаршал фон Бок с  двумя  полевыми  армиями  и  двумя  танковыми
группами не преодолел сотен километров, отделяющих Белосток от  Смоленска?
Разве на севере фон Лееб с двумя  полевыми  армиями,  танковой  группой  и
первым воздушным флотом не находится вблизи Петербурга? Разве на  юге  три
немецкие и две румынские армии,  венгерский  корпус  и  немецкая  танковая
группа при поддержке четвертого воздушного флота не заняли почти  половину
Украины?!
   Слушая руководителей своего генштаба,  Гитлер  выделял  в  их  докладах
только то, что ему хотелось: километры, пройденные  немецкими  войсками  в
глубь России, захваченные ими города и села, победы, победы, победы...  Он
не задавал себе главного вопроса: почему, несмотря на обилие побед, война,
которая была рассчитана на месяц-полтора, еще так  далека  от  завершения?
Почему Бок потерял десятки тысяч солдат,  сотни  танков  и  самолетов  под
Смоленском?  Почему  войска  фон  Лееба  не   могут   преодолеть   Лужских
оборонительных укреплений, созданных теми самыми  большевистскими  рабами,
которые, по предсказанию Геринга, должны были разбежаться после первых  же
сброшенных на них бомб?
   Разумеется, Гитлер знал  и  о  затруднениях  фон  Бока  на  Центральном
фронте, и о том, что наступление фон Лееба выдыхается.
   Однако он не видел в этом тревожных симптомов, считая, что это  частные
неудачи и причина их в нерадивости тех или иных генералов.  Точно  так  же
факты все возрастающего сопротивления, которое оказывали немецким  войскам
как советские солдаты, так и гражданское население, представлялись Гитлеру
фактами случайными.
   Но некоторые генералы его штаба уже в  середине  июля  1941  года  были
настроены менее оптимистично, чем фюрер.
   Пройдет много лет, и те из них, которым удастся  избежать  нюрнбергской
петли, бросятся  в  архивы,  станут  лихорадочно  листать  свои  дневники,
выискивая в них доказательства разногласий с Гитлером еще на ранней стадии
войны.
   Эти   генералы   начнут   рисовать   Гитлера   диктатором,   единолично
ответственным как за то,  что  война  вообще  разразилась,  так  и  за  ее
ведение. И это будет одним из  самых  разительных  примеров  фальсификации
истории, какие знало человечество.
   Нет, эти люди вместе с Гитлером не за страх, а  за  совесть  не  только
разработали планы фашистской агрессии, но и осуществляли ее.  Разногласия,
которые время от времени возникали между ними и фюрером, никогда  не  были
разногласиями по существу. Они сводились к разным точкам зрения на то, как
скорее разгромить Красную Армию, поставить Советский Союз на колени.
   Однако если Гитлер был просто не способен посмотреть  в  лицо  реальным
фактам, то сказать то же самое о всех его генералах было бы несправедливо.
   В июле 1941 года они были еще очень далеки от тревожных обобщений и  не
сомневались в скорой победе. Но кое-кто из этих генералов уже отдавал себе
отчет в том, что война на Востоке резко отличается от тех  войн,  что  они
вели на Западе. На совещаниях у Гитлера, в докладах руководителей генштаба
все чаще проскальзывали фразы  о  "возрастающем  ожесточении  русских",  о
"вводе в бой новых советских резервов".
   Эти фразы тонули, терялись среди  других,  проникнутых  уверенностью  и
оптимизмом, однако Гитлер весьма раздраженно реагировал на них  и  не  раз
обрывал  докладчиков,  пытавшихся  коснуться  вопроса  о   трудностях   на
Восточном фронте.


   Итак, на  вечерних  чаепитиях  Гитлер  отдыхал,  давая  простор  своему
болезненному воображению, поражая слушателей эквилибристикой своих мыслей.
Но постепенно он превратил эти сборища  в  своего  рода  сеансы  массового
гипноза.
   Гитлер  был  незаурядным  актером.  Он   гипнотически   действовал   на
слушателей. И тембр его голоса, спокойного в начале  речи  и  достигающего
истерического звучания в конце, и  манера  говорить,  бесконечно  повторяя
каждый раз в слегка измененном виде одну и ту же мысль - ту самую, которую
он хотел накрепко вбить в головы людей, - все было направлено на то, чтобы
произвести наибольшее впечатление.  Ему  удавалось  пробудить  в  зрителях
самые низменные, самые темные  инстинкты.  Не  к  разуму  и  не  к  сердцу
апеллировал Гитлер, а именно к этим низменным инстинктам.
   Человеку, впервые попавшему за чайный стол Гитлера,  могло  показаться,
что никаких целей, кроме желания поразить слушателей своей компетентностью
в самых различных сферах,  фюрер  не  преследует.  Он  рассуждал,  точнее,
изрекал категорические суждения о войне, религии, музыке, архитектуре,  об
апостоле Павле, большевиках, о короле Фаруке, о доисторических собаках,  о
том, какой суп предпочитали спартанцы, о преимуществах  вегетарианства,  о
Фридрихе Великом и английском историке Карлейле...
   Однако это не было  просто  вакханалией  неорганизованной,  болезненной
мысли.  Рассуждая,  казалось  бы,  на  самые  отвлеченные   темы,   Гитлер
преследовал определенную цель: подчинить окружающих своей  воле,  навязать
им свою мысль, подавить любые их сомнения и колебания.
   А наличие таких, пусть еще едва заметных, колебаний Гитлер в те дни уже
ощущал, подобно чувствительному сейсмографу. И причиной их  были  задержка
продвижения  армейской  группы  фон  Лееба  и  ожесточенное  сопротивление
русских в районе Смоленска, спутавшее все карты фон Бока.
   Было еще и третье обстоятельство:  12  июля  Англия  и  Советский  Союз
подписали соглашение о совместных действиях в войне против Германии.
   Правда, сам  Гитлер  считал,  что  это  соглашение  не  имеет  никакого
практического значения. Зная антикоммунистическую  настроенность  правящих
кругов великих империалистических держав, Гитлер  не  верил  в  реальность
союза между какой-либо из этих держав и Советским государством.
   По этой же причине он не придавал  значения  и  сообщениям  германского
посла из Вашингтона о том, что,  по  слухам,  Белый  дом  склонен  оказать
Советскому Союзу материально-техническую помощь.
   Гитлер был убежден, что любые попытки сколотить антигерманскую коалицию
обречены   на   неудачу,   поскольку   предполагают   объединение    таких
антагонистов, как Советский Союз, с одной стороны, и Соединенные  Штаты  и
Англия - с другой.
   Что же касается затруднений на Северном и Западном  фронтах,  то,  хотя
Гитлеру и казалось, что достаточно издать еще один приказ, произнести  еще
одну речь, сменить тех или иных офицеров  и  генералов,  чтобы  все  снова
пошло на лад, он тем не менее не мог не чувствовать, что  затруднения  эти
оказывают   определенное   влияние   на   состояние   умов   руководителей
генерального штаба...
   ...В тот день Гальдер  и  Браухич,  выступая  на  дневном  совещании  с
обзором военных  действий,  точно  сговорившись,  уделили  немало  времени
действиям партизан в тылу немецких войск. Очевидно, оба  они  преследовали
только одну цель: живописуя трудности на фронтах, косвенно  оправдать  фон
Лееба и фон Бока, а следовательно, и самих себя за неудачи в районе Луги и
Смоленска.
   Однако Гитлер был взбешен, усмотрев в  их  словах  чуть  ли  не  прямую
полемику со своими неоднократными утверждениями, что  советское  население
покорно  станет  на  колени,  как  только  избавится   от   страха   перед
большевистскими комиссарами.
   И может быть, именно под впечатлением этого  дневного  заседания  своей
первой темой на вечернем чаепитии Гитлер избрал тему народных движений.
   За большим овальным столом сидели Геринг, Геббельс и Гиммлер, Браухич и
Йодль,  Кейтель  и   Гальдер.   Из   непостоянных   гостей   присутствовал
группенфюрер Вольф, который вместе  с  Гиммлером  только  что  вернулся  с
охоты, устроенной для них в Судетах.
   В  дальнем,  специально  затененном  углу  столовой   расположился   за
отдельным столиком Генрих Гейм, стенограф.
   Чай в тонкостенной, саксонского фарфора чашке  давно  остыл,  а  фюрер,
откинувшись на высокую резную спинку стула, все говорил, сопровождая почти
каждую фразу резкими взмахами рук.
   Разумеется, Гитлер прямо не касался действий русских партизан или актов
саботажа советского населения на захваченных немцами  землях,  -  этим  он
показал бы, что его встревожили утренние сообщения. Длинно и  сбивчиво  он
разъяснял своим слушателям разницу между национал-социалистским  движением
в Германии, фашистским - в Италии и любыми народными движениями в России.
   На  первый  взгляд  могло  показаться,  что  фюрера  интересует  только
исторический аспект вопроса. Оживленно жестикулируя, Гитлер утверждал, что
фашизм в  Италии,  равно  как  и  национал-социализм  в  Германии,  -  это
возвращение к традициям Древнего Рима. Упомянув  Древний  Рим,  он,  точно
забыв о первоначальной теме,  произнес  целую  речь  о  том,  что  Римская
империя погибла, подточенная христианством...
   Однако сумбурность  словоизвержения  Гитлера  была  лишь  внешней.  Ибо
внутренне его речь подчинялась своего рода  логике.  В  основе  ее  лежала
прямо не высказываемая мысль о том, что, подобно Римской империи,  которая
была смертельно больна, когда ее завоевали германские варвары, современная
цивилизация - это порождение плутократии, еврейства, христианства -  также
смертельно больна  и  должна  быть  завоевана  новой  варварской  силой  -