Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
то там? - обернулся он к двери.
- Это я, Королева. Можно вас на минуту?
- Да, да, конечно, - поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: - Я
еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.
И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
- Ну как там, товарищ Королева? - с тревогой спросил он.
- Плохо, - ответила я. - Очень плохо. Ему нужно сделать несколько
вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.
- Найдем, - уверенно сказал Пастухов. - Я сейчас распоряжусь...
- Ничего вы не распорядитесь! - с отчаянием сказала я. - Он
отказывается.
- Как... отказывается?!
- Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает,
чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые.
Ясно?
- Но это же нелепо! - пожал плечами Пастухов. - Его жизнь не менее
ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!
- Вот вы ему это и объясните! А я не умею!
- Не кричите! - неожиданно строго проговорил Пастухов. - Пожалуйста,
без истерики. Пойдемте-ка сюда.
И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где
обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и
послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.
- Ну-ка, расскажите мне поподробнее, - сказал Пастухов, - только,
пожалуйста, без эмоций.
- Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, -
неуверенно проговорила я. - Не желает он принимать лекарств.
- Это я уже слышал. Почему?!
- Но я уже сказала вам почему!
- Других причин нет?
- Других?.. - Я задумалась. - Он уверен, что обречен. И считает, что
должен извлечь из этого пользу для науки. Он заставляет меня записывать
симптомы его болезни... ну, алиментарной дистрофии...
- На кой черт их записывать, когда дистрофия сейчас у тысяч
ленинградцев?
- И я так считаю... Но он говорит, что нужно точно зафиксировать
течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых медикаментов.
Чтобы потом не забылось.
- Ну и пусть забудется! - воскликнул Пастухов. - И чем скорее, тем
лучше. Героизм людей - вот что не должно забываться!.. - Он умолк, потом
сказал уже негромко: - Да, тяжелый случай... И нет возможности его
уговорить? Заставить?
- О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи. Вот если
уговорить... Но кто это сможет? Я не могу... У него есть друг, -
нерешительно продолжала я, - старый архитектор... Я подумала: что, если
разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..
- А где он сейчас? - оживился Пастухов.
- Я... не знаю, - презирая себя за ложь, тихо ответила я.
- А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?
- Я... я не спрашивала.
- Вы должны узнать это, Вера, - сказал Пастухов.
- Постараюсь, - кивнула я. - Ну, а вы убедили?
- Кого? - не понял Пастухов.
- Ну... Сергушина? Убедили, что с одной ногой жить не хуже, чем с
двумя?
Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное, от бессилия,
от сознания собственной слабости.
- Еще нет... - спокойно ответил Пастухов. - Но думаю, что уговорю.
- Вы сами-то верите в то, что внушаете ему? Или так, утешаете?
- Я не утешитель, товарищ Королева, - строго, но без всякой неприязни
ответил Пастухов. - Я комиссар. И в то, что говорю, верю. Я его сердце
лечу. Вы камфарой лечите. А я словом. И его и себя.
- Себя?..
- Я ведь тоже с костылем хожу. И врачи еще не уверены, что... Словом, -
закончил он, - идите отдыхать. И подумайте, как разыскать этого, ну,
архитектора.
- Товарищ Пастухов, - сказала я, пользуясь тем, что на площадке темно и
он не видит моего лица, - можно... личный вопрос?.. У вас есть семья? Ну,
жена, дети?
- Дети? Нет, детей нет. А жена... есть. Очень хорошая женщина... Ждет
меня...
- Тогда... вам легко... Помните, вы говорили, как хорошо, когда ждут.
- Конечно. Мне легко. Она меня и с костылем примет... Ну, идите. И еще
раз прошу... ну, насчет того архитектора. Надо его срочно найти.
- Я постараюсь.
- Спасибо. А теперь идите, отдохните, погрейтесь... - совсем не
по-военному сказал Пастухов и медленно пошел к двери.
А я пошла наверх, в сестринскую, сдала лекарства и поднялась в свою
комнату.
Нащупала на тумбочке коробку спичек, зажгла коптилку и неожиданно
увидела у печки дрова... Откуда они?
И вдруг я вспомнила слова Пастухова: "Отдохните, погрейтесь".
Значит... он? Думать о том, почему Пастухов это сделал и где взял
несколько полешек, не было сил...
Какое счастье - смотреть в разгорающуюся печку и чувствовать, как
идущее из открытой дверцы тепло согревает твое лицо!
"Счастье! - повторила я про себя и подумала: - Каким оно может быть
разным. Огромным, как Победа, как прорыв блокады, и маленьким, как кусок
хлеба, как огонек коптилки... Как все относительно в жизни!"
Неужели все это когда-нибудь забудется?.. Как он сказал, Пастухов? "Ну
и пусть забудется! Героизм людей - вот что на должно забываться!"
Наверное, он прав...
Но героизм - это не только когда в атаку, герой не только тот, кто
первым поднимается с винтовкой или с бутылкой зажигательной смеси в
руках...
А если врага не видно? Если он невидимка, как голод, как холод, как
дистрофия, как цинга?.. И если человек даже победу этого врага над собой
хочет превратить в его поражение? Вот как Осьминин... "Смертию смерть
поправ..."
Не знаю, почему мне пришли в голову эти слова. Не помню, где я их
слышала, может быть в театре или в кино... Я никогда не вдумывалась в их
смысл. А теперь они всплыли в памяти. Потому, наверное, что Осьминин
старый, и манера говорить у него тоже какая-то старая, дореволюционная, и
слова эти как-то вяжутся с его обликом...
Что это я о каких-то глупостях думаю! Ведь Андрей Григорьевич
сознательно обрекает себя на гибель!.. К чему любые слова, когда умирает
человек!.. Нужно срочно действовать! Надо пойти к Валицкому, во что бы то
ни стало пойти! Ведь он друг Осьминина, они сверстники, и Федор Васильевич
сумеет поговорить с ним так, как не могу, не умею я. Что для Осьминина мои
слова! А Федор Васильевич сумеет! Я помню, как он сказал мне тогда, давно,
когда я сидела в его кабинете: "Родная моя девочка... я знаю жизнь...
поверьте мне, это пройдет. Кончится война, снова всюду зажгутся огни..." А
я слушала и чувствовала, как оттаивает мое сердце...
Надо пойти к Федору Васильевичу. Заставить себя пойти. В конце концов,
я могу сказать ему всего несколько слов: "Ваш друг, доктор Осьминин, при
смерти. Вы можете ему помочь. Поживите с ним некоторое время..." И все. И
никаких других разговоров, никаких воспоминаний. "Я спешу на работу. Мне
надо идти. Вот адрес госпиталя. Или пойдемте вместе..."
Все это я говорила себе. Внушала. Но чувствовала, что не смогу пойти.
Это выше моих сил. Тех, что у меня еще остались.
Я знала, их у меня было бы больше, если бы... если бы я кого-нибудь
ждала. Пастухов прав. Война - это не только бой. Это - ожидание. Ожидание
победы. Ожидание встречи...
Ему легче, этому Пастухову. Его ждет жена. Как это важно, нужно,
необходимо знать, что тебя кто-то ждет, быть уверенным в этом, знать, что
ждет и будет ждать, несмотря ни на что...
Как он сказал Сергушину? "Я колдун..." Какой он колдун! Просто хороший,
добрый человек. Наверное, в душе мучается, что вынужден прозябать в нашем
госпитале, вместо того чтобы быть на фронте. Как тогда Суровцев... Но
выполняет свой долг. Комиссарский долг - поддерживать в людях силы,
вселять в них уверенность...
Колдун!.. Если б он мог сделать так, чтобы и я кого-то ждала. И чтобы
меня кто-то ждал. Ведь я одна, совсем одна... Человека, который любил
меня, я сама оттолкнула. Оттолкнула ради труса, ничтожества... И даже не
знаю, жив ли он сейчас...
Помоги же мне, колдун!
Я сидела на корточках у печки и смотрела на раскаленные угли. И мне
казалось, что я гляжу в другой мир. Яркий, теплый, ласковый...
Вдруг я услышала, что кто-то зовет меня.
- Королева! Вера Королева! Королева, вы там, у себя?
"Ну, вот и все, - подумала я, - наверняка зовут в операционную".
Сняла перчатки, засунула их в карман ватника. Нащупала в кармане
сложенный вчетверо листок бумаги, тот самый, на котором я писала под
диктовку Осьминина. На какое-то мгновение мне захотелось бросить листок в
печку. Чтобы ничего этого не было. Не существовало. Но тут же я сказала
себе: "Не смей! Этим не поможешь". Открыла тумбочку, достала дневник и
вложила в него листок, не разворачивая.
В этот момент дверь раскрылась. На пороге стояла та женщина, которая
дежурила в сестринской, когда я в первый раз вернулась от Осьминина.
- Чего же вы не отвечаете? - недовольно спросила она, тяжело дыша.
- Извините, - виновато ответила я, - сейчас буду готова. В
операционную?
- Да нет, - устало сказала она. - Тут к вам опять военный приходил.
- Суровцев? Тот, что записку оставлял?
- Другой. Майор.
- Какой майор?
- Звягинцев фамилия.
- Звягинцев?!
- Чего вы испугались-то так? Сказал, что придет завтра к двум. И чтобы
вы обязательно ждали.
5
Я проснулась с мыслью о нем, об Алеше Звягинцеве.
Легла я очень поздно: меня все-таки вызвали в операционную, - почти в
полночь привезли новую партию раненых. Среди них был молодой парень с
ожогами первой степени. Редкий теперь случай - он пострадал не от
обстрела, не во время пожара, а при аварии на производстве. У них там в
цехе, на "Электросиле", прекратилась подача воды в котельную. Попытались
наладить водоснабжение с помощью пожарных насосов, вручную. Вот тогда-то
раскаленный пар и ударил в лицо парню.
Мы с ним провозились часа полтора, ожоги ужасные. Выживет ли?..
К себе я вернулась в третьем часу, легла не раздеваясь. А утром встала,
причесалась перед зеркальцем, стоявшим у меня на тумбочке, - это
единственная вещь, которую я захватила из дому, когда перешла на
казарменное положение, - спустилась вниз, в умывальную, ополоснула лицо. В
столовой выпила чаю без сахара, с заледенелым сухарем, который долго
пришлось размачивать в желтоватой горячей воде. Зашла в сестринскую,
справилась, как состояние того парня с ожогами. Потом явилась к главному
хирургу и, отводя глаза, попросила, чтобы меня на час - с двух до трех -
кто-нибудь подменил.
Дальше все пошло обычным, заведенным порядком. Я медленно, в
сопровождении санитарки, двигавшей перед собой столик на колесах, на
котором лежали металлические стерилизаторы, наборы ампул, таблеток и
порошков, а также тетрадь с назначениями врачей, переходила из палаты в
палату, в сотый, в тысячный раз спрашивая: "Как дела? Как самочувствие?
Как прошла ночь?.." Но делала это сегодня как-то механически, думая только
об одном - что скоро, очень скоро увижу Алешу. Поминутно поглядывала на
часы и ловила себя на желании перевести стрелки вперед, поторопить время.
Подошли мы и к Сергушину.
- Как себя чувствуете? - осведомилась я.
- Где комиссар? Он мне нужен... очень нужен, - тихо проговорил
Сергушин.
- Я еще не видела его сегодня. Увижу - обязательно передам, чтобы
зашел.
Заглянула в тетрадь. Никаких записей против фамилии Сергушина не было.
- Вас уже смотрел врач?
- Смотрел, - слегка поморщившись, ответил Сергушин, - говорит, что все
хорошо.
Лицо его было по-прежнему бледным, но не серым, как раньше, и губы не
такие синие.
Я прослушала пульс. Он был хотя и медленным - пятьдесят два удара в
минуту, но хорошего наполнения и ритмичный.
- Ну что ж, Сергушин, - сказала я, - дело идет на поправку. Спали
хорошо?
- Сон видел, - ответил он и улыбнулся, кажется, впервые за все время. -
Будто война кончилась. Мне раньше все сны про войну снились. Танк на меня
прет, а у меня ничего - ни гранаты, ни бутылки... Или немец штык надо мной
заносит, а я лежу, точно меня к земле тяжестью придавило... Штык вижу,
рожу зверскую вижу, а шелохнуться не могу. Или вот на палубе стою, и вдруг
грохот, мины...
- Почему на палубе? Разве вы моряк?
- Был моряком. А потом стал вроде морской пехоты. Гогланд-остров -
слыхали? В Финском заливе. Оборону мы там держали. Из последних сил, можно
сказать. А как зима наступила, вывезли нас. И бойцов и гражданских,
которые оставались.
- Там вас и ранило?
- Не, - отрицательно мотнул головой Сергушин. - Это уже потом. Я в
лыжном отряде был. Морской канал знаете? Мы там проруби свежие обнаружили.
И следы от саней к Петергофу уходят. Поняли, нет? Это фрицы мины
устанавливали, чтобы наши корабли подрывать. Там ведь ледоколы наши ходят,
а за ними корабли. Ну, мы стали следить за фрицами. И подстерегли, когда
они мины закладывали. Ну и в бой вступили. Тут меня и шарахнуло...
- Почему же вас не отправили в морской госпиталь?
- Кто знает, - пожал плечами Сергушин. - Наверно, раненых было много.
Да какая разница. Я не об этом. Я про сон... Представляете, приснилось,
будто нет войны. Кончилась... И я дома. В поле. Рожь колышется. Ветер...
теплый такой... Солнце... А я иду тропинкой. На двух ногах иду. Иду и
думаю: откуда же у меня вторая-то нога появилась? Так получается, что знаю
- нет ноги, а иду на двух...
Он прикрыл глаза, помолчал немного. Потом вдруг приподнялся на локтях и
требовательно сказал:
- Где комиссар?
- Он придет, Сергушин, обязательно! Я передам ему, - ответила я и
почему-то спросила: - Нравится вам наш комиссар?
- Мне каша пшенная, в русской печи томленная, нравится. А комиссар не
каша. Он... он тайну знает... Скажите, сестра, вы сердце видели?
- Сердце?
- Ну да. В натуре. Какое оно?
- Ну как объяснить. Вроде кулака большого. И все время сокращается. Вот
так, - я несколько раз сжала и разжала кулак. - Кровь по сосудам гонит.
Как насос.
- Как помпа, значит? - разочарованно проговорил Сергушин. Посмотрел на
меня с сожалением и повторил: - Попросите комиссара, чтобы зашел.
И отвернулся к стене.
Закончив обход, я пошла искать Пастухова, но оказалось, что он уехал в
политуправление и будет часам к двум.
Эти слова - "часам к двум" - вернули мои мысли к Алеше...
Без четверти два я оделась и вышла во двор. Подошла к воротам. В
переулке, ведущем к проспекту Карла Маркса, было пустынно. Снег, снег.
Сугробы почти до окон. Посреди улицы наезженная автомобильная колея, здесь
проходили машины, доставлявшие в наш госпиталь раненых.
Я почему-то не сомневалась, что Алеша появится со стороны проспекта -
придет или приедет на попутной.
Постояла несколько минут, взглянула на часы: без пяти два. И вдруг
увидела в конце переулка военного в полушубке. Бросилась ему навстречу,
но, подбежав, поняла, что это не Алеша... Встретила недоуменный взгляд и
быстро отошла.
Снова вернулась к воротам, снова посмотрела на часы. Три минуты
третьего...
"Нелепо предполагать, что он будет точно в назначенное время, -
успокаивала я себя. - Ведь транспорт не работает".
Снегопад усилился. Теперь перед глазами была сплошная снежная пелена, и
я поняла, что если буду бегать из одного конца переулка в другой, то легко
могу разминуться с Алешей, пропустить его.
Прислонилась к железной изгороди. Где-то мерно стучал метроном. "Только
бы не начался обстрел! - со страхом подумала я. - Тогда все движение
прекратится..."
Услышала позвякивание цепей на колесах грузовика. Увязая в сугробах,
вышла к дороге, но машина - груженная бензобаками полуторка - проехала не
останавливаясь.
Я опять посмотрела на часы. Двенадцать минут третьего.
"Не придет, не придет! - стучало в мозгу. - Ведь он военный человек,
мог получить какое-то задание, вчера предполагал одно, а сегодня случилось
другое..."
Прошло еще минут десять. И вдруг я подумала о том, что Алексею
наверняка и в голову не приходит, что я жду его с таким нетерпением!
Вспомнила нашу встречу в лесу под Лугой, когда он лежал раненый, наше
последнее прощание у проходной Кировского завода. У него нет оснований
думать, что я сейчас так жду его... Хотел проведать, не застал... И все...
Снова послышалось позвякивание цепей еще неразличимой за метелью
машины. Я сделала шаг в сторону, в снег, чтобы пропустить ее... Из окошка
кабины высунулась чья-то голова в ушанке:
- Эй, дорогуша, тут госпиталь где-то должен быть!
- Здесь, здесь! - крикнула я в ответ.
Машина замедлила ход. Наверное, в кузове раненые.
Хлопнула дверца по другую сторону кабины. И вдруг я услышала:
- Вера! Веруня!..
Ко мне бежал Алексей...
- Алеша! Алеша! - повторяла я.
- Собирайся, едем! - проговорил он, едва только поздоровался.
- Но куда, я же в госпитале, Алеша, на работе...
- Отпросись! На три часа отпросись, мы опаздываем!
- Хорошо, сейчас я попробую, - ответила я, ничего не понимая, и
побежала обратно в госпиталь.
Узнав, что главный хирург на операции, я помчалась наверх к Пастухову.
Он сидел за столом и что-то писал.
- Товарищ комиссар, очень прошу, - задыхаясь от быстрой ходьбы и
волнения, проговорила я, - мне надо отлучиться... на три часа... очень
надо!
Пастухов отложил ручку и внимательно посмотрел на пеня.
- Почему вы ко мне обращаетесь? Вами ведь доктора командуют...
- Я договорилась с главным хирургом, что с двух до трех могу быть
свободна, в операционной меня подменили. Но сейчас выяснилось, что мне
необходимо уйти... отлучиться на три часа. Не на час, а на три! А главный
хирург на операции. Очень прошу, разрешите!
- Случилось что-нибудь? Дома, в семье?
- Нет у меня никакой семьи! Я же вам говорила... Ко мне человек
приехал!.. Друг мой, старый друг, понимаете? С фронта приехал.
- Так, понятно, - кивнул Пастухов. Посмотрел на часы и как-то
подчеркнуто официальна сказал: - Разрешаю увольнение... Пропуск на
хождение в ночное время имеете?
- Имею.
- Можете быть свободной до двадцати четырех ноль-ноль.
- Так много не нужно. Мне на три часа!
- Я лучше вас знаю, на сколько. До двадцати четырех ноль-ноль, -
повторил Пастухов. - Ну, чего же вы стоите? Кругом марш!
Последние слова он произнес, уже не скрывая улыбки.
- Спасибо, товарищ комиссар, спасибо! - выпалила я. Ужа у двери
вспомнила: - Вас Сергушин просил зайти!
- Был уже у него. Ну, я же сказал: марш!
Я забежала к себе в комнату, чтобы захватить санитарную сумку. Носить
ее с собой вошло в привычку. В сумке было все необходимое для оказания
первой помощи. Кроме того, в ней лежала другая сумочка, маленькая,
оставшаяся с довоенных времен, где хранились документы и продовольственные
карточки...
Когда я выбежала на дорогу, то увидела, что машина все еще стоит, а
Алеша ходит возле нее, поглядывая на часы.
- Садись в кабину! Опаздываем! - крикнул он мне и полез в кузов.
Я села в кабину, захлопнула дверцу, и машина тронулась.
Куда мы едем? Зачем? Я не успела перемолвиться с Алексеем ни единым
словом...
- Скажите, - неуверенно спросила я у шофера, - а куда мы едем?
- Как куда? - удивленно посмотрел он на меня. - В эту самую... ну,
Филармонию.
- Что?! - опешила я. - В какую Филармонию? Зачем?!
- Зачем туда люди ездят? - пожал плечами шофер. - Музыку слушать. Или
концерт какой.
- Да вы что?! Какие сейчас могут быть концерты?!
И тут я вспомнила, что на последней странице "Ленинградской правды"
видела объявления о спектаклях Театра оперетты и о концертах в