Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
щим - с другой. Воронов, высказав в осторожной
форме свое личное мнение, не считал возможным оказывать дальнейшее
давление: его полномочия распространялись лишь на одну операцию
Ленинградского фронта, которая фактически уже закончилась неудачей.
Остальные участники заседания испытывали еще большие затруднения.
Многоопытные партийные и советские работники, они не считали и не могли
считать себя достаточно искушенными в чисто военных делах, да и других
забот им хватало с избытком.
Им, людям невоенным, трудно было так вот, с ходу, высказаться по
существу возникшего спора. Целесообразность предложений Хозина вызывала у
них сомнение. Зато ясно осознавалось другое: необходимость быстрейшего
прорыва блокады. Проститься с надеждой на это они не могли и осуществление
такой надежды по-прежнему связывали с исходом боев у Невской Дубровки, а
точнее у Дубровки Московской, на противоположном берегу. Давно все
привыкли к мысли о нехватке сил для отражения натиска противника, а
командующий предлагает уменьшить и эти явно недостаточные силы - вывести
часть войск за пределы блокадного кольца. С этим трудно было согласиться.
Да и то, что Жданов и Васнецов не скрывали своего несогласия с
предложениями Хозина, фактически предопределяло исход обсуждения. В
конечном счете и Бумагин, и Капустин, и Попков короткими репликами своими
дали понять, что они тоже за сохранение в Ленинграде всей наличной
численности войск и за продолжение наступательных действий на "Невском
пятачке".
- Вы хотите что-нибудь добавить, Михаил Семенович? - неожиданно мягко
спросил Жданов.
Хозин снова встал. Несколько мгновений всем, кто наблюдал за ним,
казалось, что командующий собирается с мыслями, ищет новые аргументы в
пользу своих предложений. Однако дополнительной аргументации не
последовало.
- Никак нет, - коротко ответил Хозин. - Добавлений не имею. - И опять
опустился на свое место.
- Что ж, товарищи, - подвел итог Жданов, - по-видимому, вопрос ясен. Мы
ценим Михаила Семеновича как опытного военачальника, но... в данном случае
наши мнения расходятся. На этом и закончим. Товарища Хозина прошу
задержаться, - добавил он уже вполголоса.
...И вот они остались в комнате одни: Жданов и Хозин. Оба на тех же
местах, что и во время заседания. Жданов взял из раскрытой коробки
"Северной Пальмиры" папиросу, нервно размял ее, закурил, закашлялся,
положил папиросу на край тяжелой, граненого стекла пепельницы и сказал,
следя за тонкой струйкой дыма:
- Все же я не понимаю вас, Михаил Семенович! Когда я утром предложил
обсудить ваши соображения, так сказать, коллективно, то, откровенно
говоря, надеялся, что вы откажетесь. И моя и Васнецова точка зрения вам
уже была известна. На что же вы рассчитывали?
Хозин по привычке сделал попытку встать.
- Нет, нет, сидите, пожалуйста, - удержал его Жданов. - Я хочу, чтобы
мы поговорили без официальностей. - Он взял с края пепельницы папиросу,
сделал две-три затяжки и, слегка наклоняясь к Хозину, продолжал: - Я
искренне ценю вас, Михаил Семенович. Потому и не возражал, чтобы вы и
Федюнинский поменялись местами. Но начинать нам совместную работу с
конфликта нельзя. В особенности в теперешних чрезвычайных обстоятельствах.
Хозин молчал. Можно было подумать, что генерал никак не реагирует на
явную попытку Жданова смягчить их противоречия и восстановить те ровные
отношения, которые установились между ними с момента недавнего возвращения
Хозина в Ленинград уже в качестве командующего.
И это удивляло Жданова, вызывало в нем глухое, пока еще тщательно
подавляемое раздражение.
- Вся наша надежда, - снова заговорил он, - связана о прорывом блокады.
Иначе мы задохнемся, и вы это понимаете не хуже меня. За вчерашний день,
по сводке горздрава, уже четыреста ленинградцев умерли голодной смертью.
Сегодня, очевидно, эта цифра возросла. И с каждым днем, с каждой неделей
голод будет ощущаться все сильнее. А вы, командующий фронтом, в такой
момент предлагаете свернуть операции в района Невской Дубровки! Не
обижайтесь на меня, Михаил Семенович, но я начинаю думать, что за время
пребывания там, на Большой земле, вы... ну, - как бы это поточнее сказать?
- перестали понимать психологию ленинградцев. И, кроме того, хочу вам
напомнить, что никаких указаний из Ставки о свертывании операции не
поступало. Наоборот, и вы это отлично знаете, не так давно Василевский
звонил вашему предшественнику Федюнинскому от имени товарища Сталина и
выражал крайнее недовольство темпами нашего наступления.
Хозин по-прежнему безмолвствовал и неподвижно сидел на стуле, устремив
взгляд куда-то в пространство. Все попытки Жданова побудить его хотя бы
сейчас, в беседе с глазу на глаз, признать свою неправоту оставались
напрасными.
Жданов резким движением бросил в пепельницу погасшую папиросу и уже
требовательно спросил:
- Как понимать ваше молчание?
- Я высказал все, что мог, - ответил Хозин.
- Но в этих ваших высказываниях не видно перспективы. Вывести из
Ленинграда часть войск, прекратить наступление, а дальше что? Что же
дальше?!
Хозин резко, всем корпусом, повернулся к Жданову и, глядя на него в
упор, подчеркивая каждое слово, сказал:
- Андрей Александрович, это и есть тот самый вопрос, который я хотел
задать вам: что же дальше?
- Драться! - воскликнул Жданов. - Лед на Неве окрепнет ее позже чем
через неделю, и я не верю, что, перебросив на плацдарм тяжелые танки,
подтянув туда побольше артиллерии, сконцентрировав там усилия авиации, мы
не сможем преодолеть эти проклятые двенадцать километров. Когда возникает
дилемма: иди голодная смерть, или прорыв, то выбор может быть лишь один!
Хозин медленно покачал головой.
- Андрей Александрович, вы только что назвали цифру умерших от голода
за вчерашний день. Но помните ли вы цифры погибших на Невском плацдарме?
Жданов нахмурился.
- А вы помните, сколько перемолото там вражеских войск? Наши бойцы
погибли за святое дело. Войны без жертв не бывает.
- Конечно, - согласился Хозин. - Только жертвы должны быть
оправданными. Простите, Андрей Александрович, что вступаю с вами в спор, в
иное время никогда не решился бы на это. А сейчас я вижу свой долг в том,
чтобы еще раз попытаться предостеречь вас и избавить себя от ошибочного
шага. Вспомните историю "Невского пятачка". В сентябре, когда принималось
решение отбить у немцев плацдарм на левобережье, оно было правильно:
противник тогда еще не успел как следует укрепиться, блокада только что
замкнулась, и попытка сразу; же прорвать ее сулила реальный успех.
Двадцатого октября, когда началась операция по прорыву, тоже можно было
надеяться на успех, поскольку у Невской Дубровки удалось создать;
значительное численное превосходство над противником, да еще и в тылу у
него оказалась наша армия, нацеленная на Синявино. Жертвы, понесенные в
тех боях, были, конечно, оправданными. И тогдашнее требование Ставки
форсировать наступление не вызывало сомнений. Но с той-то поры ситуация
резко изменилась. Немцы начали наступление юго-восточнее Ленинграда, моему
преемнику Федюнинскому пришлось перегруппировать силы пятьдесят четвертой
армии, чтобы отстоять Волхов. Да и сейчас ему впору защитить от врага
Ладожское побережье, а не о прорыве думать! Если уж нам не удалось
прорвать блокаду двадцатого октября, когда удары по врагу наносились с
двух сторон, то чего же можно ждать от теперешнего наступления только со
стороны Ленинграда? Если тогда наши войска сумели продвинуться лишь на
считанные десятки метров, какие же шансы имеются у нас сегодня, в гораздо
худших условиях, пробить двенадцатикилометровую глубину обороны
противника? Чем оправдаете вы новые жертвы, которые будут огромны, если
наши части на "пятачке" не перейдут к обороне? Чем оправдаемся мы сами за
свои ошибочные решения перед Ставкой, перед народом, перед собственной
совестью, если враг прорвется к Ладоге? Только тем, что мы дрались и
хотели прорвать блокаду?!
Хозину стоило больших усилий произнести такую длинную речь. И в первые
мгновения она произвела впечатление на Жданова. Однако очень скоро Жданов
почувствовал, что командующий все-таки не убедил его. Психологический
барьер непреодолимо преграждал доступ к нему любых аргументов в пользу
предложения Хозина.
Генерал Хозин был человеком военным до мозга костей. Эмоциональная
сторона вопроса, так или иначе связанного с боевыми действиями, всегда
отступала у него на дальний план. Для него были куда важнее соотношение
сил и средств, выбор главной цели и способов достижения ее, точный расчет
времени и пространства. Жданов же, даже приобретя за эти месяцы некоторый
военный опыт, оставался прежде всего политическим деятелем. То, что в
партийной терминологии именуется политико-моральным состоянием масс,
принималось им во внимание в первую очередь.
Отличало этих двух людей и нечто другое.
Приехав с Жуковым, Хозин находился в блокированном Ленинграде
относительно недолго и в то время, когда продовольственная проблема не
приобрела еще первостепенного значения. Главное тогда заключалось в том,
чтобы не пустить врага в город, отбить его штурм. И эту задачу под
руководством Жукова удалось выполнить, после чего Хозин вступил в
командование 54-й армией и весь следующий месяц провел уже за пределами
блокадного кольца - на Большой земле.
А Жданов находился в Ленинграде неотлучно. Пережил здесь первые тяжкие
поражения - прорыв врагом Лужской оборонительной линии, вторжение
противника в пригороды. Познал горечь обиды от жестких, уничижительных
сталинских телеграмм. На его, Жданова, глазах замкнулось кольцо блокады в
снаряды вражеской артиллерии стали рваться в центре города. И вот теперь
новый страшный союзник немцев - голод - медленно, но беспощадно терзает
людей, сводит их в могилу...
Жданову казалось, что сотни тысяч глаз смотрят на него с немым укором и
безмолвно спрашивают: "Доколе?!"
На этот вопрос нельзя было ответить словами. Только делами надо
отвечать! Точнее, только одним, главным, решающим делом: прорывом блокады.
И все, что отодвигало это главное дело куда-то в отдаленное будущее, было
решительно неприемлемо для Жданова.
- Вам нечего больше сказать? - спросил он Хозина, нахмурившись.
Хозин промолчал. Лишь спустя некоторое время последовал его
неторопливый ответ:
- Есть, Андрей Александрович! Прошу вас подойти сюда. - И сам
направился к стене, где висела большая карта, испещренная извилистыми
красными и синими линиями, стрелами, флажками. Не оборачиваясь, но слыша,
что Жданов тоже поднялся с кресла и встал за его спиной, Хозин ткнул в
карту пальцем: - Вот отсюда, из района Кириши, Любани, противник начал
свое октябрьское наступление. Его основные силы двинулись вот сюда, на
Тихвин, через Грузине и Будогощь. Какова, по-вашему, последующая цель
врага?
- Это элементарно, - сухо ответил Жданов, все еще не понимая, куда
клонит командующий. - Конечно, немцы будут пробиваться к Лодейному Полю,
постараются выйти на Свирь и соединиться с финнами. Мы же только что
говорили об этом.
- Да, вы правы, - кивнул Хозин. - Но мы не коснулись другого - того,
что имеет огромное значение не только для Ленинграда, а и для всей страны,
для советско-германского фронта в целом. Простите меня, Андрей
Александрович, но я хочу спросить вас напрямую: не ускользает ли от вашего
внимания ясно наметившийся второй, вспомогательный удар немецкой
группировки, действующей в районах Тихвина и Волхова? Учитываете вы или
нет, что, наступая одновременно на Малую Вишеру и Бологое, противник имеет
далеко идущие замыслы?
- Какие? - автоматически спросил Жданов.
- Выйти отсюда навстречу левому крылу группировки фон Бока. И он это
сделает, если мы не навяжем ему серьезных боев за Тихвин и Волхов.
- Но есть еще Калининский фронт, - пожимая плечами, сказал Жданов. - Он
отделяет...
- Да, сегодня пока отделяет фон Бока от фон Лееба, - продолжал Хозин. -
Однако если они соединятся где-то в районе Вышнего Волочка, вы понимаете,
что это будет означать для Москвы?
Жданов молчал. В этих доводах Хозина для него тоже не было ничего
принципиально нового. Как один из руководителей партии, он всегда мыслил
общегосударственными масштабами. И все-таки трагическое положение
Ленинграда действительно приковало к себе все его помыслы. По-видимому,
тут сказывались еще и отсутствие в последнее время прямых контактов со
Сталиным и частая смена командующих. Все это вместе взятое конечно же
ограничивало возможности Жданова, несколько сужало поле его зрения. Однако
прямота Хозина показалась ему чрезмерной, больно задела самолюбие.
- Наступление немцев на Москву, пожалуй, уже выдохлось... - как бы про
себя, не то спрашивая, не то утверждая", проговорил Жданов.
- Если не связать немцев боями в районе Тихвина и на Волховском
направлении, если позволить фон Леебу вывести оттуда часть своих войск,
оно может возобновиться, - убежденно сказал Хозин.
Жданов медленно пошел к столу, остановился у торца, взял из коробки
новую папиросу, но не закурил, будто забыв о ней, и снова обернулся к
Хозину:
- Во всем, что вы сейчас говорили, не учитывается только одно:
возможность штурма Ленинграда.
- Я думая и об этом, Андрей Александрович, - ответил Хозин, тоже
подходя к столу. - Полностью исключить такую возможность нельзя...
- И для нас, ленинградцев, это является решающим обстоятельством! -
быстро подхватил Жданов.
- Однако, по моему убеждению, - продолжал Хозин, - фон Лееб не в
состоянии сейчас штурмовать город. Вы знаете, что то же утверждал и Жуков,
уезжая от нас в Москву. А после отъезда Георгия Константиновича, насколько
мне известно, немецкая группировка под Ленинградом пополнения не получала.
Да и не может фон Лееб рассчитывать на пополнения, пока на решен исход
битвы за Москву. Все взаимосвязано, Андрей Александрович!
Жданов еще сжимал в пальцах так и не закуренную папиросу. Потом сломал
ее, бросил в пепельницу и сделал несколько медленных шагов по комнате...
Он думал о том, о чем не мог забыть ни днем, ни в ночные бессонные
часы. Мысль об этом не оставляла Жданова ни на минуту, что бы он ни делал
и о чем бы ни говорил. Она, эта мысль, укладывалась в четыре страшных
слова; враг вблизи Кировского завода.
"Будущее всегда судит о прошлом по конечным результатам, - размышлял
Жданов. - Оно, это будущее, наверное, поймет, что в сложившейся обстановке
Ленинград не в силах был не пустить врага на свои окраины. Но если немцы
захватят город, потому что руководители обороны уступили чьей-то
сомнительной концепции и в угоду ей бездумно вывели за пределы блокадного
кольца значительную часть войск, этого нам не простит никто - ни
современники, ни потомки!"
Сделав такой, теперь уже бесповоротный вывод, Жданов прекратил
медленное шагание по своему большому, слабо освещенному кабинету и
остановился все у того же длинного стола, по другую сторону которого
застыл в ожидании Хозин.
- Нет, Михаил Семенович, - твердо сказал он, - я не могу согласиться с
вами. Слишком велик риск. А Ленинград - чересчур высокая цена за успех на
любом другом участке советско-германского фронта. Народ проклянет всех
нас, если мы, ослабив ленинградский гарнизон, облегчим врагу штурм города.
Да, я знаю, что фон Лееб не только не получает пополнений, а сам вынужден
был передать часть своих войск фон Боку. Знаю и о том, что войска его
измотаны. В этих обстоятельствах он едва ли решится на штурм. Но если мы
примем ваши предложения, обстоятельства существенно изменятся, возникнут
новые условия. Вывод трех дивизий и двух бригад, включая танковую, по
единственному пути, который возможен, - через Ладогу, - навряд ли
останется не замеченным разведкой противника. Да в прекращение нашего
наступления с Невского плацдарма натолкнет немцев на некоторые невыгодные
для нас умозаключения. Враг решит, что мы полностью выдохлись. Раньше или
позже проникнутся таким же настроением и наши собственные войска и
население Ленинграда. Сейчас люди все еще верят в скорый прорыв блокады и
держатся. А если вы отнимете у них эту веру?! Словом, я против.
И Жданов направился к своему письменному столу, зажег там вторую
настольную лампу, склонил голову над разложенными бумагами, давая понять
командующему, что разговор окончен. Хозин едва заметно пожал плечами.
- Разрешите идти? - негромко спросил он.
- Да. Пожалуйста.
Хозин пошел к двери. Он уже полуоткрыл ее, когда снова услышал голос
Жданова:
- Одну минуту!
Хозин повернулся.
- Я... не убедил вас? - В голосе Жданова прозвучала несвойственная ему
просящая интонация.
- Нет, Андрей Александрович, - твердо ответил Хозин.
- Очень сожалею, - уже резко произнес Жданов. - Не буду вас больше
задерживать.
И он опять склонился над бумагами.
В то же самое время в другой комнате Смольного генерал Воронов
заканчивал свои не слишком обременительные сборы в дорогу.
За час до выезда на комендантский аэродром он отправился к Хозину.
- Хочу попрощаться, Михаил Семенович...
Хозин сидел за письменным столом и что-то сосредоточенно писал.
Оглянувшись на голос Воронова, он отложил перо, посмотрел на ручные часы,
спросил:
- Вы наметили отбыть в двадцать один ноль-ноль?.. Если разрешите, я сам
зайду к вам минут через тридцать. Будет одна просьба, Николай Николаевич.
- Рад ее выполнить, - ответил Воронов. - Что-нибудь семье передать?
- Да, передать... Только не семье.
- Что же? И кому?
- Письмо. В Генштаб. Товарищу Шапошникову.
Воронов пристально посмотрел на Хозина.
- Хотите... настаивать?
- Не могу иначе, Николай Николаевич.
Воронов слегка развел руками. Молча опустился в кресло.
- Вам... все же не удалось убедить Андрея Александровича? - спросил
Воронов.
- Нет. После заседания у нас был длинный разговор. Но Жданов остался
при своем мнении.
- А Васнецов?
- С ним я больше не разговаривал.
Воронов медленно покачал головой:
- Идете на риск, Михаил Семенович.
- Мы с вами военные люди, Николай Николаевич. В случае необходимости
обязаны рисковать. Даже жизнью.
- Жизнью пожертвовать иногда легче.
- Вы считаете, что я не прав?
- Нет, совсем наоборот, полагаю, что ваши предложения разумны, и я дал
это понять на Военном совете. Но настаивать не мог. Не имел на то даже
морального права... Думаете, мне легко возвращаться в Москву, не выполнив
приказа Ставки? - горько улыбнулся Воронов.
- Он и не мог быть выполнен, - сказал Хозин. - Никто не знал, что немцы
опередят нас, начнут наступление на Тихвин.
- "Никто не знал"!.. - все с той же горечью повторил Воронов. - Нас с
вами, кажется, учили, что предвидение входит в круг обязанностей
военачальника.
- Этот упрек можно адресовать не только нам.
На мгновение в глазах Воронова зажглись тревожные огоньки. Он наклонил
голову и сказал тихо:
- Это не утешение. Мы обязаны отвечать за каждую неудачу и перед своей
совестью и перед народом. Списывать собственные неудачи за счет противника
- значит признать, что ход войны определяет он.
- Но до сих пор так оно и получалось, - угрюмо сказал Хозин.