не  надо  спешить,  и  так
будет и завтра, и послезавтра, и еще много, много дней.
   Мысленно  повторяю,  точно  гипнотизирую  себя:  все  волнения  позади,
впереди тихий, безмятежный отдых, но знаю, что все это уже не так.
   С той минуты, как я увидела Анатолия в дальнем углу перрона,  для  меня
все изменилось.
   ...Мы  познакомились  в  позапрошлом  году  на  проводах  белых  ночей.
Случайно, нас никто не знакомил. Я терпеть не могу уличных знакомств, хотя
понимаю, что этот факт сам по себе еще ничего дурного не означает.
   А тут так получилось, что мы целой институтской  компанией  после  кино
поехали в парк вечером, часов в десять. И мне взбрело в голову  покататься
на лодке. Все вместе мы спустились к лодочной станции, но там  у  окошечка
стояла очередь. Небольшая, правда, человека четыре, но до закрытия станции
оставалось очень немного времени. И было  ясно,  что  до  нас  очередь  не
дойдет.
   Мои спутники стали уговаривать меня бросить эту затею, пойти в кафе или
ресторан.
   Но я не двигалась с места и твердила, что хочу кататься на лодке,  хотя
сама понимала, что это глупое упрямство.
   Ребята сердились, говорили, что я  ломаю  компанию,  что  мы  достоимся
здесь до того, что не попадем ни в кафе, ни в ресторан. А  на  меня  точно
нашло что-то. Я понимала, что они правы, что надежды  получить  лодку  нет
никакой, но повторяла, как попугай: "А я буду ждать".
   - Ну и жди! - наконец со злостью крикнул мне кто-то, и  все  они  стали
подниматься по лестнице вверх.
   Я поняла, что ребята не шутят, что через минуту и впрямь останусь одна,
и уже готова была окликнуть их и побежать следом, но в это время  услышала
чей-то голос:
   - Послушайте, девушка! Лодка вас ждет!
   Я посмотрела по сторонам, чтобы  увидеть  эту  счастливую  девушку,  но
голос раздался снова:
   - Я к вам обращаюсь, девушка  в  синем  берете!  Пожалуйста,  это  ваша
лодка!
   На мне и вправду был  синий  берет.  Я  посмотрела  вниз,  на  воду,  и
увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая
лодка, а в ней стоит,  широко  расставив  для  равновесия  ноги,  высокий,
широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках.
   Я нерешительно спустилась к причалу.
   - Это ваша лодка, -  сказал  он,  улыбаясь.  Качнулся  и,  одной  рукой
ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне.
   Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята
уже скрылись из виду.
   "А вот и поеду!" - упрямо сказала я  себе  и  шагнула  в  неустойчивую,
колеблющуюся на воде лодку.
   ...С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не
проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону.
   Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом,  но  из  этого  ничего
путного не получилось. Отец мой - человек сухой, неразговорчивый и к людям
подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному попятными мерками.
Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член  партии,
участник революционных боев, начисто лишен  чувства  романтики.  Иногда  я
смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера,  чем  на
кадрового рабочего, мастера  огромного  цеха.  Педант!  Утром  в  будни  и
праздники встает всегда в одно и то же  время,  минута  в  минуту;  газета
должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться -
ни я, ни мама, - пока он ее  не  прочтет;  обед,  когда  отец  приходит  с
работы, должен уже стоять на столе, а щи - он почти всегда ест  на  первое
щи - должны быть горячими, как кипяток.  Докторов  отец  не  признавал,  а
если, случалось,  заболевал,  то  лечился  травами,  которые  мать  всегда
хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика...
   Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он  пришел,  так  сказать,
уже подготовленный. Наверное, поэтому и  решил  польстить  отцу  и  затеял
какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: "Я всегда жалею,
что не пришлось жить в то время..."
   Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли  ему
непосредственно участвовать в штурме Зимнего.
   Отец сухо и коротко ответил, что в  ту  ночь  и  близко  к  Зимнему  не
подходил, а по заданию ревкома стоял  за  Нарвской,  часовым  у  склада  с
оружием, и никаких происшествий с ним не случалось.
   Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не  в  том,  где
именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем
революционном деле. Потом спросил отца,  что  он  думал,  когда  стоял  на
посту. А тот, сощурив глава, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту
ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли  товарищи  принести
ему тулуп или нет.
   Словом, разговора у них не получилось, и  я  предложила  Толе  пойти  в
кино.
   Когда я вернулась, отец не спал и спросил:
   - Это что же, ухажер твой, что ли?
   Я  смутилась  и  ответила,  что,  во-первых,  терпеть  не  могу   этого
мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился.
   - А кто тебе сказал, что не понравился? - ответил отец, пожал плечами и
добавил: - Говорит только много. Лет-то ему сколько?
   - Двадцать три.
   - Что ж, может, и обойдется, когда обкатку пройдет, - с усмешкой сказал
отец.
   Я обиделась, сказала,  что  Толя  не  болтун,  не  маменькин  сынок,  а
студент, будущий архитектор, член комитета комсомола в институте,  и  если
уж на то пошло, то затеял он весь разговор просто из вежливости.
   - А-а, это он мне, значит, уважение хотел сделать... А я, дурак,  и  не
понял, - снова сощурясь, сказал отец.
   - Ты, видно, многого не понимаешь, - сказала я в сердцах и отвернулась.
   Я была уверена, что отец сейчас сердито оборвет  меня,  потому  что  не
терпел, если я говорила с ним или с  матерью  без  должного  почтения,  но
вместо этого он неожиданно положил руки мне на  плечи,  повернул  к  себе,
пристально посмотрел в глаза и ушел в свою комнату.
   И тогда я поняла. Все поняла. Он просто боялся потерять  меня.  Боялся,
что настанет день и я уйду с  Анатолием...  Если  бы  он  знал!..  Ведь  я
никогда не признаюсь  ему,  что  люблю  Анатолия,  люблю  и...  боюсь  его
потерять! Мне даже самой себе страшно признаться в этом.
   ...Вдруг точно что-то толкнуло меня, и я с испугом взглянула  на  часы.
Половина седьмого. Он обещал прийти в семь. Еще полчаса!..
   Что ж я мудрю, зачем задаю себе все эти смешные  риторические  вопросы:
"Люблю - не люблю?" Разве я не понимаю, что  когда  сержусь  на  Анатолия,
даже делаю вид, что  без  него  мне  будет  лучше,  то  все  это  в  целях
самозащиты, чтобы обмануть его, не дать ему до конца понять, что я  тряпка
безвольная, готовая ради него на все.
   Когда я сердилась на него там, на перроне, когда убеждала себя  в  том,
что устала от него, - все это неправда, я обманывала и себя и его.
   А правда в том, что я боюсь потерять Толю. И знаю, что потеряю,  потому
что его увлечение мною ненадолго. Он никогда не захочет связать свою жизнь
с моей и будет прав. Он красивый,  умный,  сын  известного  ленинградского
архитектора, любой девушке будет лестно внимание такого парня.  А  кто  я?
Как  говорится,  ничего  особенного,  талантов  никаких.  И,   как   часто
напоминает отец, "если бы не советская власть", то  и  в  институт  бы  не
попала, осталась бы швеей или прислугой на всю жизнь.
   И если бы Анатолий ушел от  меня,  перестал  бы  встречаться  со  мной,
наверное, мне было бы легче. Я уговорила бы себя, убедила бы,  что  так  и
должно быть.
   Нет, наверное, не убедила бы... Я ведь  пробовала.  Представляла  себе,
что Анатолия нет, совсем нет, и старалась уговорить себя, что без него мне
легче и лучше.
   Но не могла уговорить. Не могла ни когда была  одна,  ни  тогда,  когда
рядом был Алеша Звягинцев.
   Впрочем, с Алексеем мы редко встречались. Я не хотела этого.  Часто  не
подходила к телефону, когда он звонил. Правда, он два или три раза бывал у
нас дома, случалось, ходила с ним в театр. Только очень редко. А он звонил
и звонил... Иногда мне хотелось ему сказать: "Не надо, Алеша, не надо!.."
   Ну конечно, я сама виновата. Вначале  мне  было  интересно  с  ним.  Мы
познакомились вскоре после окончания войны  с  белофиннами.  Мне  хотелось
узнать как можно больше об этой войне. Хотелось представить, смогла  бы  я
выдержать, если бы пришлось в ней участвовать. Я слушала  его  рассказы  и
пыталась вообразить, увидеть все это как бы  наяву.  И  думала:  нет,  мне
этого никогда бы не выдержать - холода, ветры, смерть, поджидающая тебя за
каждым сугробом...
   А он, Алеша, воспринял все это совсем иначе. Ему  показалось,  что  мое
отношение к нему совсем иное. Сперва мне это даже в голову  не  пришло.  Я
поняла это только там, в парке,  на  скамье,  когда  он  попытался  обнять
меня...
   Да, конечно, я сама во всем виновата. Мне надо было сразу сказать  ему,
что это совсем другое, что наши отношения должны быть  только  дружескими,
иных между нами не может быть...
   Но... как-то язык не поворачивался, боялась обидеть. А вот матери  моей
он нравится. Однажды, когда я в  очередной  раз  попросила  ее  подойти  к
телефону  и,  если  звонит  Алеша,  ответить,  что  меня  нет  дома,   она
рассердилась. Сказала: "Вот сейчас возьму и все расскажу! Врет, мол,  она!
И бросьте  вы  ей  звонить!  Такой  человек,  майор,  самостоятельный,  не
женатый! Да любая девка..."
   А я только рассмеялась в ответ. Я знала - он  хороший  человек,  Алеша.
Как он расстроился, когда я сказала ему, что  уезжаю  на  все  лето!..  Но
Анатолий заслонил для меня всех. Я люблю его и всегда боюсь, что вижу  его
в последний раз. Боюсь, что он уйдет и уже не вернется...
   ...Но он не уходит. Вот и сюда, в Белокаменск, приехал.
   Я снова посмотрела  на  часы,  сорвалась  с  места  и  стала  торопливо
одеваться, - он должен был прийти через десять минут...
   Они сидели в кино, в маленьком, летнего типа зале, и смотрели  картину,
которую и он и она видели уже по нескольку раз.
   Фильм назывался "Петер". Забавная история девушки, современной  наивной
Золушки, которая волею обстоятельств и собственного очарования пробивается
к благополучию и соединяет свою судьбу с красивым, немного  легкомысленным
молодым доктором.
   Все было так, как  и  должно  быть  в  маленьком  провинциальном  кино.
Занявшие первые ряды мальчишки звонко чмокали губами, когда герои -  он  и
она - целовались, все - и мальчишки и взрослые  -  дружно  топали  ногами,
когда рвалась лента.
   И все неотрывно следили за  событиями  на  экране,  где  развертывалась
чужая, занятная жизнь,  отраженная  в  зеркальных  витринах  магазинов,  в
стеклах элегантных автомашин, в до блеска начищенных ботинках прохожих.
   Когда  раздались  звуки  знаменитого  танго,  которое  комично  танцует
героиня,  переодетая  в  мужской  костюм,  танго,   уже   давно   ставшего
непременным "боевиком" на всех советских  танцплощадках  и  в  ресторанах,
Анатолий положил свою широкую ладонь на Верино колено.
   Она вздрогнула, но не отодвинулась, не стала убирать его руку, даже  не
прошептала обычное "не надо". Она просто не смогла этого сделать, у нее не
было для этого сил. Ей было и приятно и тревожно, гораздо более  тревожно,
чем там, в  Ленинграде,  потому  что  здесь,  в  этом  городке,  они  были
по-настоящему вдвоем и как бы отгорожены от всего света.
   Вера нерешительно положила свою ладонь сверху на кисть его руки, еще не
зная, для того ли, чтобы отодвинуть ее, или, наоборот, как-то ответить  на
прикосновение. Но, уже почувствовав тепло его руки, поняла, что не сделает
ничего для того, чтобы перестать ощущать это тепло. Так бывало  и  раньше.
Он обнимал ее в темноте кинозалов,  целовал,  когда  прощались,  но  тогда
чувство безопасности не покидало ее.
   А теперь все ощущалось иначе...
   Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на  улицу.  Около
кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса.
   - В третий раз смотрю эту чепуху, - сказал Анатолий, - и в третий раз с
удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь?
   - Тоже третий, - ответила  Вера.  -  Очень  хорошая  актриса  Франческа
Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии.
   - Что именно?
   -  Ну  вот  вся  эта  жизнь...  И  люди   такие   мирные,   остроумные,
доброжелательные...
   - По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии.
   - Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем... Знаешь,  о
чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем?
   - В каком смысле?
   - Может быть, все, что там происходит, не затрагивает... ну как бы  это
выразить, весь народ? Где-то что-то  громят,  кого-то  бьют,  истязают,  а
народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той  самой,
которую мы сейчас видели. Неужели так может быть?
   -  Во-первых,  то,  что  мы  сейчас  видели,  не  народная   жизнь,   -
назидательно сказал Анатолий. -  Если  говорить  всерьез,  то  этот  самый
"Петер" не что иное, как типичный  мелкобуржуазный  фильм.  Хотят  посеять
иллюзию, что счастье доступно каждому...
   - Ты не ответил на мой вопрос.
   - А на твой вопрос  ответить  очень  легко.  Преуменьшать  опасность  и
массовость фашизма - значит впадать в серьезную ошибку.
   - Я не впадаю в "серьезную ошибку", -  с  добродушной  иронией  сказала
Вера, - просто мне  интересно,  может  ли  так  быть.  Совершается  что-то
страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и  этим  -
как бы стена.
   - Разумеется, для обывателей жизнь всегда...
   - Очевидно, ты прав, - сказала, прерывая его, Вера.
   На главной улице шло гулянье.  Люди  медленно  двигались  по  тротуару,
толпились возле  сатуратора  с  газированной  водой,  у  бочки  с  квасом,
встречали знакомых и останавливались с ними  посреди  тротуара,  заставляя
других  гуляющих  идти  в  обход;  шныряли  мальчишки,   засунув   в   рот
леденцы-петушки так, что снаружи  торчала  лишь  одна  палочка;  невидимый
репродуктор  обрушивал  на  город  потоки  музыки  -  попурри   из   песен
Дунаевского...
   Теперь они  проходили  мимо  тира.  Он  располагался  чуть  поодаль  от
тротуара,  на  пустыре,  похожий  на  кукольный  театр  из-за  своих  ярко
освещенных, раскрашенных мишеней.
   У барьера толпились ребята.
   - Давай постреляем? - неожиданно предложил Анатолий.
   "Что за ребячество!" - подумала  Вера,  но  Анатолий  уже  тащил  ее  к
барьеру, который при ближайшем рассмотрении  оказался  широким  прилавком,
как в магазине, и приговаривал:
   -  Ты  никогда  не  видела,  как  я  стреляю,  нет?   Никогда?   Сейчас
посмотришь!..
   Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по  ту  сторону
прилавка человеку и сказал:
   - На все. Кутить так кутить.
   Человек поднялся - Вера заметила, что одна его нога была деревянная,  -
покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и  высыпал
в подставленную Анатолием ладонь пригоршню  маленьких  темно-серых  пулек.
Затем он подал ему винтовку.
   - Ну, кого для тебя убить? - спросил Анатолий, резким  движением  ломая
винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. - Зайца?
   Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти  от  них,
жил своей собственной жизнью какой-то  странный,  диковинный  мир.  Скалил
зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост,
куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял  на  задних  лапах  бурый  медведь.
Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над  неестественно  зелеными
зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно.
   - Не надо зайца, давай лучше фашиста, - сказала Вера.
   - Смерть фашизму! - весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку.
   Затихшие  ребята  настороженно  глядели  на  него.   Щелкнул   выстрел.
Фашистская свастика - сердце - повернулась и упала, переместившись  теперь
на живот фигурки в зелено-сером мундире.
   Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере.
   - Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, - он рассмеялся, - ты предпочитаешь
классовых врагов.
   Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь.  Папаха
на голове волосатого Махно откинулась в сторону.
   - Вот это да! - восхищенно проговорил один  из  толпившихся  у  барьера
мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия.
   - Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. - спросил он. - У  меня  еще  целых
восемь патронов осталось.
   - Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от  этих  выстрелов,  -
сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски  жалко  этих
аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать  мишенями
для Анатолия.
   - А патроны? - в замешательстве спросил он.
   - А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят  пострелять.  А  денег  нету.
Верно, ребята?
   - Идея! - воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на
прилавке. - Налетайте!
   Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку...
   - Ну как, - с улыбкой спросил Анатолий, когда  они  вышли  из  тира,  -
талант?
   - Дай бог, чтобы этот талант никогда  тебе  не  пригодился,  -  тихо  и
как-то по-старушечьи горестно сказала Вера.
   - Ты что имеешь в виду? - сразу посерьезнел Анатолий.  -  "Если  завтра
война"? К сожалению, война неизбежна.  Это  тебе  даже  твой  майор  может
подтвердить. - Последнюю фразу он произнес не без иронии.
   Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что  все
последние  годы  слово  "война"  всегда  произносилось  рядом  со   словом
"неизбежна".
   Два точно приросшие друг к другу слова: "война  неизбежна"...  Это  уже
как-то само собой разумелось. Она не  помнила  ни  одной  речи,  ни  одной
посвященной  международному  положению  газетной  статьи,  в  которой   не
говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные
романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли.  И
казалось, если завтра вдруг объявят, что война качалась, это уже не  будет
ни для кого неожиданностью.
   - Чего ты замолчала? - спросил Анатолий.
   - Не знаю, - ответила Вера. - Наверное, потому,  что  думала  о  войне.
Ужасно, если она все-таки начнется. Мне  кажется,  что  только  теперь  мы
начинаем жить по-настоящему.  И  отец  всегда  так  говорит.  И  мама.  То
разруха, то голод, то карточки... Того нет, этого не достать...  А  теперь
все иначе.
   - Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, - сказал Анатолий.
   - Ты про кино? Наверное. Только я себе не  представляю,  смогла  ли  бы
жить так, как они. А ты?
   - Я ее презираю, такую жизнь, - убежденно  ответил  Анатолий,  -  тупые
мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким  же.
Все течет медленно, точно вода в узкой,  мутной  речушке...  А  знаешь,  -
сказал он, понижая голос, - мне иногда хочется, чтобы скорее была война.
   - Ты что, с ума сошел?
   - Нет, нет, я все понимаю... Любая  война  -  это  бедствие...  Но  мне
кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею...
   - Перестань!
   - Конечно, все это звучит несколько... глупо, - сказал  Анатолий.  -  И
все же мне... ну, как бы тебе это  объяснить,  хочется  настоящей  борьбы,
опасностей, что ли... Я понимаю, это звучит по-мальчишески.  Но  я  говорю
искренне. Мне иногда кажется, что, когда я окончу институт, все уже  будет
позади. Все главное будет  уже  построено,  основные  дела  сделаны...  Ты
подумай только, сколько мы уже пропустили: Комсомольск - без нас,  Кузнецк
и Магнитка - без нас, Днепрострой - без нас. Все главное - без нас. Но  уж
война без нас не обойдется!
   - Перестань, - снова сказала Вера.
   Он умолк.
   Вера тоже молчала. Но последние слова Анатолия дали толчок  ее  мыслям.
Она  подумала:  "А  что  будет,  если  война?.."  Раньше  она  никогда  не
размышляла о