нул Валицкий, но уже не  визгливо,  а
по-мужски твердо, безапелляционно. Это был голос того, прежнего Валицкого,
голос, к которому с детства привык Анатолий.
   Он положил листок и укоризненно спросил:
   - Значит, между нами возникли тайны? Ты перестал верить мне?
   - Здесь нет никаких тайн, - все так же твердо произнес Валицкий. -  Это
наброски памятника Победы, которые я не хочу,  чтобы  ты  видел  из-за  их
несовершенства.
   - Памятника?..  -  все  еще  не  соображая,  что  имеет  в  виду  отец,
переспросил Анатолий. - Какого памятника? Какой победы?
   - Нашей победы! - сверкнул глазами Валицкий.
   Анатолий еще раз подумал, что отец сошел с ума.
   - Пожалуйста, не смотри на меня, как на  умалишенного,  -  будто  читая
мысли сына, с вызовом сказал Валицкий. - Я в ясном уме и твердой памяти.
   - Но тогда... отдаешь ли  ты  себе  отчет  в  происходящем?  -  спросил
изумленный Анатолий. - Я только что узнал,  что  немцы  фактически  уже  в
Ленинграде. Ты знаешь, где находится больница Фореля?
   Валицкий молчал.
   - Ты знаешь, - продолжал Анатолий, - что люди здесь уже мрут как  мухи?
Давай же смотреть правде в глаза!
   - Давай, - по-прежнему твердо произнес Федор Васильевич.  -  Но  прежде
всего договоримся: между нами действительно не должно быть никаких тайн...
То, что лежит на столе, - это наброски памятника Победы,  который  мог  бы
быть  установлен  где-то  в   районе   Нарвской   заставы   после   войны.
Несовершенные, плохие наброски... А теперь у меня вопрос к тебе: ты веришь
в победу?
   Такой вопрос застал Анатолия врасплох. В первые мгновения он  никак  не
мог сообразить, что следует ответить. Потом возмутился:
   -  Как  ты  можешь  задавать  мне  подобные  вопросы?  Мне,  одному  из
защитников Ленинграда, который с оружием в руках...
   - Подожди, - прервал его Валицкий, - это не ответ. Да иди нет?
   - Ну конечно - да! - воскликнул Анатолий. - Только...
   - Что "только"?
   Несколько мгновений длилось  молчание.  Размеренно  и  негромко  стучал
метроном в черной тарелке репродуктора, прикрепленной к стене.
   - Ну хорошо, - сказал Анатолий, - если начистоту, то изволь...
   Он вдруг почувствовал страшную усталость. Это  была  не  физическая,  а
какая-то духовная усталость.  Усталость  оттого,  что  ему  слишком  часто
приходилось  говорить  полуправду.  Сначала   Звягинцеву.   Потом   майору
Туликову... В институте... Затем Вере и отцу.
   Анатолий решил, что любой ценой должен освободиться от этой  усталости,
от этой гнетущей необходимости выдавать полуправду за правду.
   - Хорошо, - повторил он. - Как я уже сказал  тебе,  в  победу  я  верю.
Иначе... иначе я  мог  бы  остаться  там,  у  немцев!  -  Этот  неожиданно
пришедший в голову аргумент как-то  воодушевил  его.  -  Но,  -  продолжал
Анатолий  уже  с  большим  напором,  -  понятие  победы  диалектически  не
однозначно.
   - Что? - растерянно переспросил Валицкий. - При чем тут диалектика?
   - Ну вот, - с сожалением кивнул Анатолий. - А я по  диамату  получал  в
институте пятерки. И должен обратить твое внимание на следующее: жизнь,  а
следовательно,  и  история  развивается  не  по  прямой,  а  по   спирали.
Понимаешь? В конечном итоге никто  не  может  изменить  ход  жизни  и  ход
истории  по  восходящей.  Следовательно,  фашизм  в  конце  концов   будет
уничтожен. Только не надо забывать о спиралях! На каких-то  этапах,  когда
для реакции создаются благоприятные условия, она может победить. Временно,
конечно... Это и есть спираль. Но кто способен измерить ее,  так  сказать,
длину, протяженность? В историческом плане она может казаться  мигом.  Для
потомков, разумеется. А в повседневной жизни эта спираль может исчисляться
десятилетиями, даже столетиями...  Случилось  так,  что  у  фашистов  есть
сейчас  благоприятные  условия  для  победы.  Временной,  конечно.  У  них
оказалось больше вооружения, и оно лучше нашего. У них,  очевидно,  больше
солдат, офицеров, иначе они не смогли бы  за  какие-то  несколько  месяцев
подойти к Ленинграду и, по слухам, почти вплотную приблизиться к Москве...
   Анатолий говорил спокойно, рассудительно. Ему казалось, что  перед  ним
сидит не отец, а профессор институтской  кафедры  диамата,  которого  надо
поразить логикой своих рассуждений, глубиной познаний. Он уже не  замечал,
что отец смотрит на него немигающими глазами и в  глазах  этих  отражается
смятение...
   - Вот тебе и весь мой ответ, - с нескрываемым  превосходством  заключил
Анатолий. - У истории есть свои железные законы. В конечном  итоге  немцев
разгромят. Следующее поколение, несомненно, будет жить при коммунизме.  Но
я не хочу, чтобы мой отец задолго до этого умер от  голода  или  погиб  от
осколка снаряда.
   Он умолк, только  сейчас  заметив  необычность  устремленного  на  него
отцовского взгляда. А заметив эту необычность, подумал, что достиг цели  -
окончательно сразил старика логикой своих рассуждений, помог  ему  наконец
осознать истинное положение.
   Но Федор Васильевич в эти минуты думал совсем  о  другом.  В  том,  что
говорил  сейчас  Анатолий,  ему  слышались  отголоски  собственных  давних
рассуждений. Он читал Ленина мало и давно - только статьи, публиковавшиеся
в газетах при его жизни. Но историю, точнее, факты  истории  знал  хорошо.
Знал, что античную Грецию сменил рабовладельческий Рим.  Знал,  что  эпоху
расцвета  мысли  и  художественного  творчества  сменили  железные   тиски
средневековья. И  не  только  знал  все  это,  но  в  самом  начале  войны
разговаривал на эти темы со своим другом, доктором  Осьмининым.  "А  может
быть, и с Анатолием тоже разговаривал? - старался  вспомнить  Валицкий.  -
Может быть, отголоски моих собственных горестных мыслей, владевших мной  в
первые дни войны, звучат  сейчас  в  словах  сына,  произносимых  с  таким
апломбом?.. Но боже мой, ведь если  это  услышит  кто-то  другой,  что  он
подумает об Анатолии?"
   - Ты все это говорил и Вере? - спросил наконец Федор Васильевич.
   Услышав этот вопрос, Анатолий вдруг почувствовал новый  прилив  ярости.
Опять Вера?! Значит, все, что он только  что  говорил  отцу  ради  его  же
пользы,  с  единственным  желанием  спасти  его,  открыть  ему  глаза   на
положение, в котором тот находится, прошло бесследно?
   Сам не сознавая, что делает, Анатолий  с  размаху  стукнул  ладонью  по
столу. Удар пришелся  по  листку  бумаги  с  эскизом  памятника.  Анатолий
скомкал его и крикнул:
   - Хватит о Вере! Корчит из себя черт знает что! Какую-то  Луизу  Мишель
времен Парижской коммуны... Я не желаю больше слышать о  ней!  Понял?!  Не
желаю!
   С каким-то злорадством, с чувством жестокого удовлетворения он наблюдал
при том, как отец съеживался, вдавливал себя все глубже и глубже в  кресло
после каждого его выкрика. Беспощадные эти слова обрушивались на  старика,
как таран, как молот, бьющий с размаху.
   Вдруг руки Валицкого вцепились в подлокотники кресла. Одним усилием  он
встал, выпрямился, закинув голову назад, как делал это в прежние  времена,
и пронзительно закричал:
   - Не сметь! Не сметь трогать Веру! В таких, как она, - наше будущее! Не
сметь! Не...
   И  точно  сломался.  Голова  поникла,  подбородок  уперся   в   просвет
расстегнутой на груди телогрейки. Федор Васильевич сделал  шаг  куда-то  в
сторону, пошатнулся и рухнул на пол.
   - Папа! - воскликнул испуганный Анатолий, роняя на  стол  из  разжатого
кулака скомканный эскиз.
   Первым безотчетным чувством Анатолия был страх. Не  опасение  за  жизнь
отца, а именно страх оттого, что случилось что-то ужасное, непоправимое  и
виной тому он, Анатолий.
   - Папа! Что с тобой, папа?! - взывал  он  беспомощно,  склонившись  над
распластанным у стола Валицким.
   Осмысленное опасение за жизнь отца пришло минутой позже, когда Анатолий
увидел, что тот лежит с закрытыми глазами и совсем  не  реагирует  на  его
голос. И, как всегда, когда  случалось  Анатолию  попадать  в  критические
ситуации,  он  мгновение  потерял  волю,  способность   управлять   своими
чувствами, своими поступками.
   Анатолий стал тормошить отца  за  плечи.  Потом  метнулся  к  телефону,
схватил трубку, еще не зная, куда собирается  звонить,  и,  вспомнив,  что
телефон давно не работает, бросил трубку прямо на стол...
   Он не сразу догадался расстегнуть на отце  ватник,  поднять  рубашку  и
приложить ухо к сердцу. А когда сделал это, то не столько услышал, сколько
ощутил едва уловимые удары. Анатолий даже засомневался: сердце это  стучит
или метроном в черной тарелке репродуктора? Он подбежал к стене, вырвал из
штепселя вилку со шнуром и, снова встав на колени, приложил  ухо  к  груди
отца. Да, сердце билось, однако лицо Валицкого было землисто-серым,  глаза
не открывались и дыхание пропало.
   С огромным  трудом  Анатолий  перетащил  тело  отца,  показавшееся  ему
неимоверно тяжелым, на кожаный диван-кушетку. Снова приложил ухо к  груди,
и теперь ему почудилось, что сердце перестало биться.
   "Врача, врача, немедленно врача! - заторопил он  себя.  -  Но  где  его
взять? Откуда?.."
   Анатолий как был - в гимнастерке без ремня и без  шапки  -  бросился  к
двери, сбежал вниз по лестнице.
   Теперь у него уже  была  цель:  остановить  первую  попавшуюся  машину,
доехать до больницы или амбулатории и во что  бы  то  ни  стало  раздобыть
врача.
   Не чувствуя ни мороза, ни ветра,  сталкивая  с  узкой,  протоптанной  в
снегу тропинки  редких  прохожих,  Анатолий  выскочил  на  проспект  25-го
Октября, встал на середине мостовой. Первой появилась перед ним  полуторка
с бойцами в кузове. Анатолий поднял руку, но  машина,  не  замедляя  хода,
пронеслась мимо; он едва успел отступить в снег. Второй была "эмка", но  и
она не остановилась.
   Затем он увидел еще одну машину, тоже "эмку", с  бело-серыми  разводами
зимнего камуфляжа, и твердо решил: "Если не замедлит хода, лягу перед  ней
на дорогу".
   Анатолий побежал навстречу этой машине,  размахивая  руками,  и  тотчас
заметил,  что  она  сбавляет  ход.  В  двух-трех  метрах  от  него  "эмка"
остановилась. Сквозь слегка заиндевевшее ветровое стекло  Анатолий  увидел
рядом с шофером бровастого человека в полушубке и шапке-ушанке,  очевидно,
командира. Бровастый распахнул дверцу и,  высунувшись  наполовину,  строго
спросил:
   - В чем дело?
   - Я прошу вас... я умоляю вас... - задыхаясь, бормотал Анатолий. -  Мой
отец умирает... Нужен врач... Нужен немедленно врач!..
   - Спокойно, спокойно,  -  по-прежнему  строго  сказал  командир,  хмуря
густые черные брови. - Где ваш отец? На работе, что ли?
   - Нет, нет, он дома... Это совсем  рядом...  Совсем  близко  отсюда,  -
продолжал бормотать Анатолий. - Мой отец - архитектор Валицкий,  известный
человек, академик, я прошу вас...
   Командир взялся за ручку автомобильной дверцы, и  Анатолию  показалось,
что он собирается уехать. Анатолий обеими руками вцепился в  край  дверцы,
крича в отчаянии:
   - Я прошу вас, прошу!..
   - Перестаньте зря тратить время, -  услышал  он  в  ответ.  -  Садитесь
сзади.
   Анатолий рывком раскрыл заднюю дверь, сидевшие за нею  два  автоматчика
подвинулись, освобождая ему место. А командир, не спросив у  него  адреса,
сам распорядился:
   - На Мойку!
   ...Через три-четыре минуты машина остановилась  у  подъезда  дома,  где
жили Валицкие. Командир вышел из кабины и приказал шоферу:
   - В ближайшую поликлинику. Привезите врача...
   Дверь в квартиру была распахнута. Анатолий забыл закрыть ее. Незнакомый
военный вошел именно  в  эту  дверь,  как  будто  знал,  что  здесь  живет
Валицкий. Только в передней, обернувшись к Анатолию, спросил:
   - Где он лежит?
   - Сюда, сюда, пожалуйста, - заторопился Анатолий, забегая вперед.
   ...Валицкий по-прежнему неподвижно лежал на диване лицом вверх,  свесив
к полу безжизненную руку.
   - Что с ним случилось? - спросил командир Анатолия.
   - Я не знаю... Просто не знаю,  -  растерянно  откликнулся  тот.  -  Мы
сидели, разговаривали, потом он встал и... почему-то упал.
   Командир подошел к дивану, некоторое время  сосредоточенно  смотрел  на
Валицкого. Не оборачиваясь, сказал:
   - Он дышит.
   Да, да, теперь и Анатолий видел, что отец дышал.  Полуобнаженная  грудь
заметно приподнималась и опускалась. Открытие это разом успокоило его.
   - Значит, вы сын? - спросил командир, рассматривая теперь Анатолия.
   Анатолий в свою очередь скользнул  по  незнакомцу  изучающим  взглядом.
Хотелось увидеть  его  знаки  различия,  однако  их  скрывал  тугой  ворот
полушубка. Войдя в квартиру, незнакомец  снял  лишь  шапку  со  звездой  и
теперь держал ее в руках.
   Но какие бы знаки различия ни носил этот человек, он,  несомненно,  был
начальником. Анатолий торопливо застегнул ворот своей гимнастерки, схватил
свой ремень, подпоясался и лишь после этого ответил ему:
   - Да, я его сын, товарищ командир.
   - Где служите?
   - В отдельном строительном батальоне двадцать  третьей  армии,  товарищ
командир.
   - Имеете образование?
   - Да. Почти закончил строительный институт.
   - Значит, служба по специальности?
   - Так точно.
   - Идите встречайте врача. Он должен быть сейчас.
   Анатолий схватил шинель, шапку и послушно направился к двери...
   "Эмка" подъехала минут через десять. Из нее вышел немолодой  человек  с
небольшим саквояжем в руке.  Анатолий  выхватил  у  него  этот  саквояж  и
устремился к подъезду, приговаривая:
   - Сюда, доктор... Скорее, пожалуйста...
   Когда они вошли в  кабинет  Валицкого,  командир  сидел  за  письменным
столом. Врач поздоровался с ним, как с давним знакомым:
   - Здравствуйте, Сергей Афанасьевич!
   - Здравствуйте, - ответил тот, вставая. -  Прошу  вас  срочно  заняться
больным. Это очень нужный и... очень хороший человек. К сожалению,  сам  я
спешу по неотложным делам. С вами останется сын больного. Если потребуется
какая-то помощь с моей стороны, позвоните.
   - Товарищ командир, - нерешительно подал голос Анатолий, - я через  два
часа должен возвращаться в часть. У меня увольнение только на сутки.
   - Дайте вашу увольнительную, - приказал незнакомец.
   Еще плохо отдавая себе отчет в происходящем, Анатолий торопливо вытащил
из  кармана  отпускное  свидетельство.  Незнакомый  военный   вернулся   к
письменному столу, взял один из лежавших там карандашей, написал что-то на
документе и оставил его там же, на столе.
   Анатолий пошел проводить командира, и, когда  они  очутились  вдвоем  в
пустом коридоре, тот спросил неожиданно:
   - Там на столе... рисунок. Я нашел его на полу. Почему он смят?
   - Я... не знаю, - дрогнувшим голосом ответил Анатолий.  -  Может,  отец
сам...
   - Этого не может быть! - тоном, не  терпящим  возражений,  прервал  его
странный военный. - Он сам этого  сделать  не  мог.  -  Помедлил  секунду,
поднес руку к шапке и, перешагнув порог, захлопнул за собой дверь.
   Анатолий медленно пошел назад, в кабинет отца, тщетно  гадая:  "Кто  он
такой, этот человек? Откуда знает отца и то, в каком доме  квартируют  они
на Мойке? Почему так уверенно поднимался по лестнице  -  уж  не  бывал  ли
здесь раньше?.. И что он знает об этом злополучном рисунке?!"
   Вернувшись, Анатолий хотел первым делом посмотреть, что именно  написал
этот командир на его отпускном свидетельстве, но врач помешал.
   - Я полагаю, - заговорил он, укладывая в чемодан шприц и  стетоскоп,  -
что у отца  вашего  гипертонический  криз.  Скажите,  больной  не  перенес
какого-нибудь внезапного потрясения?
   - Нет, что вы! - поспешно ответил Анатолий. - Я только что  вернулся  с
фронта, и он был так обрадован!
   - Это тоже могло быть причиной, - заключил  врач.  -  Сильное  душевное
волнение. Представляю себе, если бы мой сын... Но мой не  вернется:  погиб
на "Невском пятачке"...
   Что говорил врач дальше, Анатолий уже не слышал. Не заметил  даже,  как
он оделся и вышел. Анатолий читал и перечитывал надпись, сделанную красным
карандашом на отпускном свидетельстве: "Пребывание в  Ленинграде  продлено
на  пять  дней.  Член  Военного  совета  Ленфронта  дивизионный   комиссар
Васнецов".



13

   Придя в себя, Федор Васильевич понял, что быстро оказанной ему  помощью
он обязан в первую очередь  Васнецову,  хотя  Анатолий  долго  и  с  жаром
рассказывал,  каких  трудов  стоило  ему  остановить  машину  и  уговорить
секретаря горкома принять участие в судьбе отца.
   Вечером снова пришел врач, проверил пульс Валицкого, измерил  давление,
поводил пальцем перед  глазами  Федора  Васильевича,  сделал  ему  укол  и
сказал, что имеется распоряжение товарища Васнецова госпитализировать его.
Валицкий буквально восстал. Никогда в жизни он не лежал в больнице, и  она
представлялась ему своего рода преддверием на тот свет.
   Федор Васильевич  попросил  врача  честно  и  прямо  сказать,  как  тот
оценивает его  физическое  состояние.  Врач  ответил,  что  оно  мало  чем
отличается от  нынешнего  состояния  большинства  ленинградцев  такого  же
возраста, как Валицкий. И тут же добавил, что молодые иной  раз  чувствуют
себя даже хуже.
   Валицкий подумал, что было  бы  гораздо  лучше,  если  б  его  осмотрел
Осьминин, но тут же понял, насколько  несбыточно  такое  желание:  где,  в
каком госпитале работает сейчас  его  старый  знакомый,  ему  неведомо.  А
вообще-то Федор Васильевич не  очень  беспокоился  о  своем  здоровье.  Он
больше огорчался тем, что Анатолий чуть не насильно привел сюда  Васнецова
и что Сергей Афанасьевич застал его в столь беспомощном состоянии.
   В тот же вечер Валицкий написал секретарю горкома  короткое  письмо,  в
котором благодарил за внимание, приносил извинения, что по его, Валицкого,
вине Васнецову пришлось оторваться от важных дел, а в конце  сообщил,  что
чувствует себя превосходно и ни в чем не нуждается. Завтра утром  Анатолий
должен был отнести письмо в Смольный. Он сам вызвался сделать это и нехотя
- по крайней мере внешне - смирился с нежеланием старика лечь в больницу.
   На деле же он сознавал, что если бы отца госпитализировали, то у  него,
Анатолия, фактически исчезло бы основание для задержки в Ленинграде, хотя,
конечно, формально разрешение Васнецова продолжало бы действовать.
   Тем не менее это был бы подлог, а на очевидный подлог Анатолий пойти не
решился бы. Особенность его характера заключалась в том,  что  он  всегда,
сознательно или интуитивно, искал таких решений, которые,  будучи  выгодны
ему, в то же время никак не могли компрометировать его.
   Ночь Анатолий провел в отцовском кабинете, устроившись  спать  на  двух
кожаных креслах, сдвинутых сиденьями друг к другу. Отец держался спокойно,
и Анатолию показалось, что  вчерашняя  ссора  между  ними  забыта  Федором
Васильевичем. Но наутро, когда  сын  подчеркнуто  приветливо  обратился  к
нему, ответ последовал сухой и односложный. Да и после того старик  словно
бы не замечал иди не желал замечать сына.
   Анатолий сам растопил печь, сам приготовил завтрак - то есть набрал  из
стоявшего на  кухне  ведра  воды  в  чайник,  вскипятил  ее,  разложил  на
письменном  стопе  продукты,  -  их  оставалось  еще   достаточно   много,
применительно к ленинградским нормам могло хватить на неделю.  Отец  молча
выпил стакан кипятку, съел кусок хлеба, но к остальному не притронулся. На
все уговоры Анатолия ответил, что есть не хочет.
   А когда Анатолий оделся и сказал,  что  отправится  в  Смольный,  чтобы
отнести письмо  Васнецову,  отец  даже  не  удостоил  его  словом.  Только
кивнул...
   В молчании прошел весь день. И следующий  -  тоже.  Это  была  какая-то
пытка молчанием! Анатолий мог бы облегчить свое положение, перебравшись  в
другую комнату. Но железная печурка была  в  кабинете  отца.  В  остальных
комнатах царил холод.
   Время от времени Анатолий, отчаявшись, хватал  свою  шинель  и  шел  на
улицу. Однако и там тоже было холодно - больше  часа  бесцельных  скитаний
Анатолий выдержать не мог.
   Несколько раз он порывался пойти к Вере. Ему  казалось,