вцев,  -  что
взрыватель может быть установлен на неизвлекаемость.  Жить  тебе  надоело,
что ли?
   - Не уйду, - упрямо сказал Савельев.
   - Младший лейтенант, выполняй приказ. Назад!
   - Не... не выполню, товарищ капитан! -  с  каким-то  отчаянием  ответил
Савельев и добавил, почему-то перейдя  на  "вы":  -  Вам  одной  рукой  не
справиться.
   - Ну черт с тобой, - в сердцах сказал Суровцев и  попробовал  повернуть
долото.
   Но и на этот раз красная стрелка не сдвинулась с места.
   "Э-э, будь что будет", - мысленно  произнес  Суровцев  и  уже  с  силой
попытался повернуть ручку, но опять безуспешно.
   - Держите фонарь,  -  снова  обращаясь  к  Суровцеву  на  "вы",  сказал
Савельев. - Я попробую. Ну... держите!
   И Суровцев понял, что иного выхода нет. Может быть, все дело в том, что
он просто устал? Молча передал долото Савельеву и взял у него фонарь.  Тот
вставил лезвие в углубление, спросил:
   - Куда поворачивать? Вправо? Влево?
   - Влево. Но чуть-чуть! Чтобы только сдвинулась...
   Он поднял фонарь на уровень взрывателя и впился глазами в  полированную
поверхность дна стакана.
   Савельев ухватил ручку долота обеими руками, лицо его  мгновенно  стало
мокрым от пота, хотя он еще и не пытался ее повернуть...
   Но вот он отступил на полшага, нажал сильнее. И  Суровцев  увидел,  как
поблескивающая при свете фонаря выкрашенная  красным  лаком  стрелка  чуть
отклонилась от буквы "S".
   - Стоп! - крикнул Суровцев.
   - Что, капитан? Ведь пошла!
   - Вижу, что пошла! Но теперь я сам. Все. Уходи. И без разговоров. Обоим
погибать ни к чему.
   - Уходи сам, если хочешь, а я никуда  не  уйду,  -  грубо  ответил  ему
Савельев и поднял фонарь.
   Суровцев молча повернулся, снова вложил долото  в  риску  и,  в  ту  же
секунду забыв обо всем на свете, как бы слившись воедино с зажатым в  руке
долотом,  плавно  повернул  его  один  раз,  затем  -  второй.  Взрыва  не
последовало.
   Суровцев знал, что  радоваться  еще  рано.  Для  того  чтобы  вывинтить
стакан-взрыватель, надо было сделать еще несколько оборотов, и  каждый  из
них, возможно, грозил смертью.
   Он повернул еще и еще раз.
   Ранее утопленный в теле бомбы, стакан уже на сантиметр  возвышался  над
ее серой, мышиного цвета поверхностью...
   Суровцев опять дважды или трижды повернул долото и,  почувствовав,  что
резьба кончилась, бросил инструмент на пол и,  обхватив  пальцами  гладкий
латунный стакан, осторожно, бережно вынул его...
   Голова у Суровцева кружилась. Он стоял, прижимая  к  груди  взрыватель.
Нетяжелый, до половины покрытый резьбой, а в нижней своей части совершенно
гладкий, проклятый этот стакан был теперь никому не страшен.
   Суровцев отдал его Савельеву:
   - Посмотри игрушку.
   Оставался  еще  один  взрыватель.  Он  тоже  мог  быть  установлен   на
неизвлекаемость.  Но  чувство  опасности  у  Суровцева  уже   притупилось,
напряжение спало.
   - Будем извлекать второй, - как-то равнодушно сказал он.
   Присел  на  корточки  и,  вставив  долото  в  прорезь,  сделал  попытку
повернуть стакан. У него опять ничего не вышло - одной рукой работать было
трудно.
   Он вылез из-под бомбы и сам протянул долото Савельеву:
   - Давай действуй.
   Теперь, сидя на корточках, Суровцев держал фонарь и неотрывно следил за
каждым движением Савельева.
   -  Не  спеши...  Спокойно.  Так...  пошла,  пошла!  Отдохни...   теперь
отворачивай дальше...
   Гладкий полированный стакан медленно вылезал наружу.
   - Все, убери долото! - приказал  Суровцев  и  стал  вывинчивать  стакан
пальцами. Через мгновение он уже сжимал взрыватель в руке. Потом  поставил
его на цементный пол рядом о первым, в отдалении от бомбы.
   - Сволочь... - Он глядел на взрыватели и  повторял:  -  Сволочь...  Вот
сволочь!
   Поднялся на затекших ногах и усталым, тусклым голосом сказал в темноту:
   - Все, товарищи!
   Затем вытащил из кармана часы.
   - Наверное, поздно, капитан, - спросил Савельев, - никуда не успеем?
   Андрей, видимо, все еще не отдавал себе отчета в том, что выбраться  из
подвала без посторонней помощи невозможно.
   - Без пяти семь, - сказал Суровцев и прислушался. Наверху было тихо.
   Он стоял, задумавшись и по-прежнему держа  часы  на  раскрытой  ладони.
Потом неожиданно протянул их Савельеву:
   - Возьми.
   - Чего? - недоуменно переспросил Савельев.
   - Часы, говорю, возьми.
   - Зачем, капитан?
   - Бери, говорю! - повторил Суровцев. - Ну... на память.
   - Да ты что, капитан! Это ж боевые, дареные!
   - Вот и будут дареные.
   - Дак там же имя ваше написано!
   - Имя, если хочешь, сотри. Рашпилем.
   - Ну... спасибо, - улыбнулся Андрей. - Только имя  ваше  я  стирать  не
буду.
   Он взял часы и осторожно опустил их в брючный карман.
   - Теперь что будем делать, товарищ капитан?
   - Спать, - усталым голосом произнес Суровцев.
   - А как же насчет?..
   - Не знаю. Хочу спать.
   При свете фонаря они отыскали свободное место у стены  и  легли  рядом.
Суровцев заснул мгновенно.
   Среди ночи бомба сорвалась с перекрытий и с грохотом упала на  каменный
пол. Но она была уже безопасна.
   ...Откопали их только под утро.



12

   В грохоте вражеских бомб и снарядов, в огне пожарищ встречал  Ленинград
приближающуюся   двадцать   четвертую   годовщину   Великой    Октябрьской
социалистической революции.
   С  наступлением  темноты  высоко  в  небе  раздавался  характерный  гул
вражеских бомбовозов. Сотни фашистских самолетов были уже сбиты советскими
летчиками  и  зенитной  артиллерией,  но  количественное  превосходство  в
авиации оставалось на стороне противника. Относительно небольшие воздушные
подкрепления, которые время от  времени  направляла  в  Ленинград  Ставка,
небольшие потому, что ожесточенным бомбежкам подвергалась  в  то  время  и
Москва и другие города, не могли кардинально изменить соотношение сил.
   Нашим истребителям приходилось совершать по нескольку вылетов за  ночь.
Летчики вступали в бой с двумя, тремя, пятью  вражескими  самолетами,  это
стало обычным явлением. В  начале  ноября  младший  лейтенант  Севастьянов
совершил первый в ленинградском небе ночной таран.
   Бомбы и снаряды рвались повсюду. Они настигали трамваи, превращая их  в
месиво  искореженного  металла,  битого   стекла   и   человеческих   тел,
обрушивались на детские дома,  госпитали.  И  никто  в  городе,  ложась  в
постель, не был уверен в том, что она не станет его могилой.
   Городские пожарные команды были уже не в силах справиться с морем огня,
заливавшего Ленинград каждую ночь. На помощь им пришли добровольцы. Тысячи
людей,  пренебрегая  опасностью,  занимались  спасением  пострадавших   от
обстрелов и бомбежек. По сигналу тревоги они  спешили  туда,  где  рвались
бомбы, чтобы вынести раненых, раскопать заваленные убежища,  ликвидировать
очаги пожаров...
   Два с половиной миллиона человек жили в этом зажатом вражеским кольцом,
беспрерывно обстреливаемом, оставшемся почти без электроэнергии городе.
   Жили?! Нет, люди не просто жили и умирали. Они работали. Впрочем, и это
слово недостаточно емко, чтобы передать весь смысл того, что совершалось.
   Происходило чудо, подлинное значение которого мир сможет оценить  много
позже. Сотни танков, бронемашин, артиллерийских орудий выходили в  те  дни
из ворот, ленинградских  заводов.  Минометы,  полковые  и  противотанковые
пушки,  десятки  тысяч  реактивных  снарядов  и  авиабомб   поступали   из
Ленинграда на вооружение Красной Армии.
   День за днем!..
   Постепенно к тем неимоверным лишениям и страданиям, которые  испытывали
ленинградцы в осажденном городе, прибавился еще  и  голод.  В  отличие  от
обстрелов,  начинавшихся  внезапно,  он  подбирался  к  горлу   Ленинграда
медленно, исподволь.
   Уже трижды снижали продовольственные нормы, и все чаще люди, стоявшие у
станков, идущие на работу  или  возвращавшиеся  домой,  ощущали  внезапные
приступы головокружения, все чаще им казалось, что невидимые,  но  тяжелые
цепи притягивают их к земле.
   Люди слабели, двигались с трудом и уже почти не  обращали  внимания  на
близость смерти, уже не спешили, как раньше, укрыться в убежищах, когда на
улицах начинали рваться снаряды и лихорадочно стучал метроном...
   Но шестого  ноября  город  будто  вздрогнул  от  внезапного  толчка,  и
ленинградцы, подчиняясь какому-то душевному порыву, сбросили с себя  оковы
голода и усталости.
   Нет,  не  жалкая  прибавка  к   празднику,   о   которой   объявили   в
"Ленинградской правде" и по радио, - двести граммов сметаны и сто  граммов
картофельной муки детям и по пять штук соленых помидоров взрослым, -  была
тому причиной, хотя и она показалась населению Ленинграда щедрым подарком.
   Приближалось седьмое ноября, и с датой этой столь многое было связано в
душах людей, что, как ни  измучены  были  ленинградцы,  они  не  могли  не
откликнуться, не приободриться.
   Впервые  за  долгие  недели   блокады   очереди   образовались   не   у
продовольственных магазинов, а у парикмахерских и  бань,  у  театра  имени
Пушкина,  в  помещении  которого  давала   свои   спектакли   оперетта   -
единственный театральный коллектив, работавший в блокадном Ленинграде.
   Ничего из того, что было  доступно  людям  ранее,  не  осталось  у  них
теперь, чтобы достойно отпраздновать годовщину великой  революции.  Только
лишним снарядом,  только  отремонтированным  сверх  плана  танком,  только
дополнительно сданной армии  пушкой  могли  они  отметить  седьмое  ноября
страшного сорок первого года.
   В Лепном зале Смольного  состоялось  короткое  собрание  представителей
партийного  и  советского  актива,  которое   нельзя   было   назвать   ни
праздничным, ни торжественным.
   Здесь, в  Смольном,  где  Ленин  провозгласил  победу  социалистической
революции, теперь, почти четверть века спустя, речь шла  о  том,  что  над
великим государством рабочих и крестьян нависла смертельная опасность.
   Одно мог сказать собравшимся секретарь Центрального Комитета  и  обкома
партии Андрей Александрович Жданов - горькую правду. И эта правда состояла
в том, что на всех фронтах идут тяжелые оборонительные бои, что Москва все
еще на осадном положении, а враг находится на  подступах  к  столице.  Эта
правда состояла в том, что, по  данным  на  первое  ноября,  в  Ленинграде
оставалось муки всего лишь на две недели, крупы - на шестнадцать  дней,  а
покрытая ледяной шугой Ладога перестала быть судоходной, и  продовольствие
в Ленинград теперь доставляется только по воздуху.
   Такого безрадостного собрания еще, пожалуй, не видели стены Смольного.
   После того как собрание кончилось, Жданов пригласил к  себе  в  кабинет
Воронова,  нового  командующего  войсками  Ленинградского  фронта  Хозина,
Васнецова, Павлова и заместителя командующего по тылу Лагунова.
   Жданов тяжело, прерывисто дышал, - приступы астмы стали  повторяться  у
него по нескольку раз в  день.  Сев  за  стол,  он,  не  глядя,  привычным
движением  нащупал  папиросу  в  раскрытой  коробке  "Северной  Пальмиры",
закурил  и  тяжело  закашлялся.   Откашлявшись,   виновато   взглянул   на
присутствующих, но тут же стер с лица это несвойственное ему  выражение  и
строго  сказал,  точно  стремясь  подчеркнуть,   что   вполне   здоров   и
работоспособен:
   - Товарищ Лагунов, докладывайте, мы слушаем.
   На  начальника  тыла  фронта  Лагунова  была   возложена   персональная
ответственность за сооружение новой трассы, которая  должна  была  связать
Ленинград со страной в случае, если Тихвин захватит враг.
   Хотя Тихвин оставался еще в наших руках  и  руководители  ленинградской
обороны не теряли надежды на то, что его удастся отстоять,  тем  не  менее
было принято решение приступить к  строительству  автомобильной  дороги  в
обход Тихвина с севера -  от  железнодорожной  станции  Заборье  до  Новой
Ладоги. Трассу общей протяженностью более двухсот  километров  нужно  было
проложить через лесные чащобы, минуя болота и трясины, которыми изобиловал
этот край.
   Тысячи колхозников из районов,  расположенных  между  Новой  Ладогой  и
Заборьем, подразделения бойцов тыловых частей Ленинградского фронта дни  и
ночи работали на строительстве дороги. И ежедневно  Военный  совет  фронта
выслушивал доклад Лагунова о ходе строительства...
   Не меньшую остроту приобрел и другой вопрос:  когда  наконец  замерзнет
Ладога и по ее льду можно будет пустить машины с грузом?
   Жданов  собрал  у  себя  ученых  и   моряков.   Их   мнения   оказались
противоречивыми.  Лагунову  было  поручено   продолжить   консультации   с
гидрологами, метеорологами, гляциологами и  обратиться  к  опыту  рыбаков,
живущих на ладожском побережье...
   И вот сейчас Лагунов докладывал:
   - То, что удалось выяснить, сводится в  основном  к  следующему.  Никто
систематических наблюдений за температурой воды в Ладоге не вел. Работники
Гидрологического института и гидрографическая служба Балтфлота утверждают,
что первый снег над озером нередко выпадает уже в сентябре...
   К Лагунову Жданов всегда относился  с  большим  доверием  и  симпатией.
Однако на этот раз раздраженно прервал генерала:
   - Сегодня шестое ноября, товарищ Лагунов, и сентябрь нас не интересует.
Мы хотим наконец узнать, когда на Ладоге устанавливается  твердый  ледяной
покров. Вы выезжали на побережье?
   - Да. Два раза за истекшие сутки. И  тем  не  менее,  -  твердо  сказал
Лагунов,  -  я  убежден,  что  на  ваш  вопрос,  Андрей  Александрович,  с
определенностью ответить невозможно.
   Он сделал паузу, ожидая, что Жданов заговорит снова, но тот молчал.
   - Дело в том, - продолжал Лагунов, - что, как я уже сказал, до сих  пор
ледовый  режим  озера  систематически  не  изучался,  в   этом   не   было
практической  необходимости.  Нам  удалось  разыскать  в  архивах   доклад
смотрителя  маяка  Сухо  некоего  Захарова,  опубликованный  в  "Известиях
Русского географического общества" за тысяча девятьсот пятый год. Книга  у
меня с собой, и я просил бы разрешения зачитать из нее небольшую выдержку.
Это - свидетельство очевидца.
   Жданов хмуро кивнул.
   Лагунов вынул  из  лежавшего  перед  ним  на  столе  портфеля  книгу  в
выцветшем дерматиновом переплете  с  торчащей  из  нее  красной  картонной
закладкой, раскрыл и громко прочел:
   - "Озеро без числа раз замерзает, и лед ломается и уносится.  И  так  в
продолжение трех месяцев. Редко когда лед простоит неделю на одном  месте.
Все озеро никогда не замерзает. В продолжение тридцати лет я еще не  видел
на нем сплошного льда".
   Лагунов захлопнул книгу.
   - Нас интересует сейчас  не  все  озеро,  а  Шлиссельбургская  губа,  -
сдвигая густые брови, сказал Васнецов.
   - Так точно, - подтвердил Лагунов, - к этому я и хотел сейчас  перейти.
Согласно наблюдениям местных жителей, которых я опрашивал лично,  наиболее
ранний ледостав в Шлиссельбургской губе наблюдался в  середине  ноября,  а
самый поздний - под  Новый  год.  Разумеется,  даты  эти  приблизительные,
поскольку льдообразование - процесс сложный, происходящий не в один  день.
Кроме того, в течение всей зимы на Ладоге свирепствуют  бураны  и  штормы,
происходят подвижки льда. Местные жители рассказывают, что  даже  в  самые
сильные морозы на льду остаются широкие полыньи. Они  утверждают,  что  на
мелях  торосистый  лед  образует  валы  высотой  в   несколько   метров...
Разумеется, это - чисто визуальные наблюдения...
   - Товарищ Лагунов! - снова нетерпеливо  произнес  Васнецов.  -  Нам  не
нужны сейчас общие рассуждения. Мы хотим знать, когда станет Ладога в этом
году. Вы должны, наконец... - Но тут он понял, что требует невозможного, и
сдержанно, точно извиняясь за резкость, сказал: - Продолжайте, пожалуйста.
   -  Удалось  установить,  -  заговорил  Лагунов,  по-прежнему  ровно   и
спокойно, - что ледовый режим губы аналогичен режиму Невы, точнее, тесно с
ним связан. А сведения о замерзании Невы у нас имеются,  причем  за  очень
долгое время...
   На лицах всех, кто слушал его, тревога сменилась надеждой.
   - О чем же говорят эти сведения? - спросил Хозин.
   -  О   том,   товарищ   командующий,   -   ответил   Лагунов,   -   что
среднеарифметическая  дата  замерзания  Невы  -  двадцать  шестое  ноября.
Принимая во внимание раннюю зиму нынешнего года,  можно  полагать,  что  и
Шлиссельбургская губа покроется льдом в ноябре.
   - Но какой  толщины  будет  лед?!  -  воскликнул  Жданов,  нервно  гася
папиросу о дно массивной стеклянной пепельницы.
   Лагунов пожал плечами:
   - Этого, Андрей Александрович, предсказать нельзя...
   Да, этого предсказать не мог никто. Но именно от того, когда  замерзнет
Ладога, зависела судьба ленинградцев. Жизнь  впроголодь,  жизнь  на  самой
границе со смертью, но все-таки жизнь - в том случае, если  лед  на  озере
станет достаточно прочным хотя бы во второй  половине  ноября  и  по  нему
удастся проложить дорогу в несколько десятков километров.  В  ином  случае
городу угрожала гибель...
   Две тысячи тонн продовольствия  в  день  были  тем  минимумом,  который
требовался,  чтобы  поддерживать  существование  городского  населения   и
накормить войска. Перебросить такой груз по воздуху было невозможно.
   - Значит, - подытожил Жданов, -  мы  обречены  на  то,  чтобы  ждать...
Разумеется,  ждать  сложа  руки  было  бы   преступлением.   Строительство
автотрассы Заборье - Новая Ладога остается  главной  задачей.  Но  есть  и
вторая, не менее важная, - приступить к прокладке ледовой дороги по Ладоге
в первый же день, когда лед достигнет необходимой прочности.  Я  предлагаю
сегодня же обсудить вопрос о руководстве будущей Ладожской трассы.  Приказ
на этот счет мы издадим позже,  непосредственно  перед  открытием  трассы,
чтобы  соблюсти  необходимую  секретность.  Но  предварительно   утвердить
кандидатуры необходимо уже сегодня. Кого вы, товарищ Лагунов,  предлагаете
назначить начальником дороги?
   - Генерал-майора Шилова, - без промедления ответил Лагунов.
   - А комиссаром? - спросил Жданов, обращаясь на этот раз к Васнецову.
   - Полагаю,  что  как  только  дорога  по-настоящему  вступит  в  строй,
наиболее подходящей была бы кандидатура бригадного комиссара Шикина.
   Жданов хорошо знал и того и другого. Он согласно кивнул и спросил, есть
ли у членов Военного совета иные мнения.
   Других мнений не было.
   - Вернемся к приказу, - сказал Жданов, доставая  из  коробки  очередную
папиросу. - В нем надо предусмотреть  весь  комплекс  задач,  связанных  с
перевозкой грузов до берега Ладоги и далее, по льду.
   Он хотел сказать что-то еще, но в это время раздался телефонный звонок.
Звонила  смольнинская  "вертушка"  -  аппарат  внутригородской  спецсвязи.
Жданов снял трубку.
   Он слушал молча, однако с каждой секундой выражение его лица  менялось.
Казалось, что лежавшая на нем пепельно-серая тень  усталости  исчезла,  на
щеках выступил слабый румянец.
   Неожиданно звонким голосом Жданов сказал:
   - Обеспечить, чтобы все шло без перебоев. Это очень, очень важно!..
   Повесил трубку, посмотрел на часы и обвел  глазами  присутствующих.  По
лицу его было видно, что он хочет сообщить  какую-то  приятную  новость  и
сейчас уже как-то по-детски медлит, испытывает терпение людей  перед  тем,
как преподнести им подарок...
   - Товарищи! - взволнованно произнес он наконец. - Через полчаса,  ровно
в семь, начнется трансляция торжественного заседания  из  Москвы  в  честь
нашего великого праздника!
   Какое-то время все ошеломленно молчали. Однако уже в  следующую  минуту
на Жданова обрушился град вопросов: в самой ли  Москве  будет  происходить
заседание, не  в  Куйбышеве  ли,  в  каком  помещении,  кто  будет  делать
доклад?..
   Жданов развел руками и с улыбкой, не сходившей с его лица, отвечал:
   - Заседание будет происходить в Москве - это  факт,  товарищи!  Но  где
именно и кто будет делать доклад  -  не  знаю,  честное  слово,  не  знаю!
Ходоренко по своей линии, от Радиокомитета,  получил