Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
ова, который до
того командовал Волховским фронтом? В приказе его имя не упоминалось.
Может быть, Хозин знает, что с ним?..
Но Хозин находился за пределами Ленинграда. Он уже давно большую часть
времени проводил по ту сторону блокадного кольца, и в этом не было ничего
противоестественного: начиная с декабря основные усилия подчиненных ему
войск переместились к юго-востоку от Ленинграда.
Отпустив Васнецова и Гусева, Жданов вызвал своего помощника, полкового
комиссара Кузнецова, и поручил ему немедленно связаться с Хозиным по ВЧ.
Была еще одна возможность получить необходимые разъяснения - позвонить
непосредственно Сталину. Но Жданов знал, что Сталин воспримет его звонок
как проявление несогласия, как сомнение в правильности приказа Ставки. А
подобных сомнений после того, как приказ уже подписан, Верховный не
терпел. Во всяком случае, до разговора с Хозиным обращаться к нему не
следовало.
"Как можно объединить два фронта, разделенные пока что непроницаемой
стеной блокады? - продолжал недоумевать Жданов. - Где будет находиться
командование? Откуда и как руководить армиями? По радио? А если надо
выехать на место? Каким транспортом? Самолетом? Через линию фронта,
рискуя, что самолет подобьют?.."
Он откинулся на спинку кресла, прикрыл набрякшие от бессонных ночей
веки, снова спросил себя: "Что все-таки руководило Сталиным, когда он
принимал такое решение?" И перед ним тотчас возник образ Сталина -
последняя их, после долгого перерыва, встреча, состоявшаяся в декабре...
Тогда так же вот неожиданно Жданов получил приказ вылететь в Ставку
вместе с Хозиным. Их самолет, сопровождаемый шестеркой истребителей,
поднялся с Комендантского аэродрома, взял курс на Ладогу. И вдруг чувство
радости оттого, что вроде бы исчезает нестерпимая для Жданова
отчужденность Сталина, сменилась безотчетной тревогой, мрачными
раздумьями: "С чем я лечу к нему? Как отчитаюсь перед ним за то, что ненцы
стоят у порога Ленинграда, за десятки тысяч ленинградцев, погибших от
голода и вражеских снарядов?"
Странная вещь, Жданову тогда и в голову не приходило, что в предстоящем
разговоре со Сталиным он мог бы объяснить то положение, в котором оказался
Ленинград, ссылкой на общие неудачи, которые постигли всю страну в первые
месяцы войны, Он не мог и не хотел позволить себе сослаться на то, что
врага не удалось остановить и погнать вспять еще нигде, ни на одном из
направлений необъятного советско-германского фронта, - битва под Москвой
пока не закончилась, а голод, обрушившийся на ленинградцев, явился
неизбежным следствием сложившейся общей военной ситуации.
Жданов не хотел называть ни одного из этих очевидных фактов и, конечно,
не посмел бы поставить в заслугу себе стойкость ленинградцев, которые,
пройдя все круги блокадного ада, не покорились врагу. В отношениях между
Ждановым и Сталиным не было места для оправданий.
...Жданов не спросил встретившего его на аэродроме Власика, когда
состоится встреча со Сталиным. В том, что она произойдет, сомнений не
оставалось.
Проезжая по ночной Москве - сначала по Ленинградскому шоссе, а затем по
улице Горького и Красной площади, - Жданов старался рассмотреть, как же
выглядит теперь столица. И сразу отметил, что на мостовой и тротуарах
здесь тоже много снега. Фары машины, прикрытые синими светофильтрами,
часто выхватывали из темноты надолбы и баррикады - на Ленинградском шоссе
их было немало. Иногда в свете фар возникали патрули, но шофер не снижал
при этом скорости, а лишь подавал им условный звуковой сигнал.
На Красной площади, тоже засыпанной снегом, машина сделала резкий
поворот вправо и устремилась в Спасские ворота.
Жданов был привезен прямо на квартиру Сталина. Они оказались лицом к
лицу в крохотной прихожей - Сталин стоял в дверях, ведущих в столовую.
Несколько мгновений он молча разглядывал Жданова. Потом сказал
негромко:
- Здравствуй, Андрей. Раздевайся.
Жданову хорошо была известна манера Сталина не прощаться при
расставании и ограничиваться лишь кивком головы при встречах с ближайшими
сотрудниками. И то, что на этот раз он все же поздоровался, воспринималось
как нечто необычное.
Жданов молча снял бекешу и повесил ее на маленькую, прибитую к стене
вешалку, рядом с так давно знакомой ему шинелью.
- Проходи, - пригласил Сталин и первым пошел в столовую.
Круглый, полированный обеденный стол был пуст. Только какой-то вчетверо
сложенный листок бумаги сиротливо топорщился на нем.
- Садись, - кивнул Сталин в сторону стола. - Ты, наверное, хочешь
есть...
Жданов отрицательно покачал головой и только теперь как следует
разглядел его. Сталин был в неизменной своей серой тужурке, но с
непривычно расстегнутым воротом, в обычных, гражданского покроя брюках,
заправленных в голенища мягких сапог. Однако сам он сильно изменился -
стал как бы меньше ростом и похудел, волосы на лбу поредели, виски заметно
тронула седина.
- Садись, - повторил Сталин, но сам не сел.
Зная его привычку ходить по комнате в то время, как остальные сидят,
Жданов опустился на жесткий венский стул - один из тех, что стояли вокруг
стола. Он не знал, с чего начать разговор, и Сталин тоже не начинал его.
Это обоюдное молчание показалось Жданову мучительным.
Наконец Сталин спросил:
- Как в Питере?
Жданов ответил не сразу, хотя вопрос такой предвидел и уже десятки раз
мысленно формулировал ответ. Сейчас все эти заранее продуманные
формулировки показались почему-то неуместными. Жданов решил, что надо
просто доложить, в чем нуждается Ленинград, и уже опустил руку в карман
своей тужурки, намереваясь извлечь оттуда записку, в которой были
тщательно перечислены все главные нужды осажденного города. Лишь в самый
последний момент рука его непроизвольно задержалась, и он сказал со
вздохом:
- В Питере плохо, товарищ Сталин.
- Да, в Питере плохо, - как эхо, повторил Сталин и шагнул к двери,
предупредив: - Подожди минуту.
Вернулся он действительно скоро с красной папкой в руке.
- Мы предполагаем объявить это по радио и завтра утром опубликовать в
газетах, - сказал Сталин и положил папку перед Ждановым.
Раскрыв ее, Жданов прочел заголовок документа: "Провал немецкого плана
окружения и взятия Москвы". Это было то самое сообщение Совинформбюро,
которое на следующий день потрясло весь мир.
Потрясло оно и Жданова. Вчитываясь в строки сообщения, он забыл обо
всем остальном. Раскрытая красная папка вздрагивала в его руках.
Наконец он опустил папку на стол и голосом, дрожащим от волнения,
воскликнул:
- Это... великая радость, товарищ Сталин!
- Есть ли у тебя замечания... редакционного характера? - спросил тот
спокойным, деловым тоном.
- Товарищ Сталин! - искренне удивился Жданов. - О какой еще редакции
может идти речь? Сам факт разгрома немецких войск под Москвой...
И умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего его волнения.
Сталин медленно покачал головой:
- Тут многого не хватает. Не сказано, что это Питер помог нам
разгромить группировку фон Бока. Не сказано о понесенных жертвах на других
фронтах, о тех, кто погиб, не дав возможности Рунштедту прийти на выручку
фон Боку. Не сказано о нашем тыле, снабдившем армию вооружением...
Он говорил эти слова едва слышно, почти про себя.
- Всего сказать невозможно, - осторожно заметил Жданов. - Да, пожалуй,
и необходимости в этом нет: сам факт поражения немцев включает в себя все!
- Очевидно, ты прав, - после некоторой паузы согласился Сталин.
На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил:
- О Якове... ничего? - Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что
его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился на фронт
на второй день войны, причем на один из самых трудных участков - в
Белоруссию.
Знал Жданов и о том, что осенью немцы разбрасывали с самолетов
листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, - он выглядел
измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня.
И вот теперь Жданов почувствовал необходимость обратиться к
Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему сочувствие. Но, к
удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко:
- Ничего нового. - И, потянувшись рукой к лежавшему на противоположном
конце стола, встопорщенному на сгибах неказистому листку бумаги,
неожиданно спросил: - Ты не знал Реваза Баканидзе?
- Кого? - переспросил Жданов.
- Нет, ты, конечно, не знал его, - держа листок в руке, сказал Сталин.
- Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал у меня.
Потом... перестал бывать...
- Почему? - как-то автоматически спросил Жданов, но, встретившись
взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел он в
этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с тем такой злобы,
неизвестно к кому обращенной.
Когда Жданов снова поднял голову, это странное выражение в глазах
Сталина уже исчезло. Они смотрели на мир, как всегда, пристально и
спокойно. Сталин уже овладел собой.
- Баканидзе тоже спрашивал - "почему?", - задумчиво, будто обращаясь к
самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову.
На покоробленной, видимо, где-то подмокшей бумаге смутно проступали
отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки:
"По Вашему запросу сообщаем, что полковой комиссар Баканидзе Р.К. пал
смертью храбрых в боях под Клином 9 декабря 1941 года..."
И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает для Сталина
нечто большее, чем просто потеря старого товарища.
- Он был у меня перед отъездом на Западный фронт, - тихо продолжал
Сталин. - Задавал много вопросов. Их могли бы задать и другие. Мы
_договорились_, - это слово Сталин произнес медленнее и раздольнее, чем
остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный смысл, -
что ответы будут даны после войны.
Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал этот Баканидзе, но
спросить Сталина он не решился, - знал, сколь скрытен тот и сколь не любит
он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе.
Молча возвратил листок, и Сталин взял его как-то очень уж бережно,
будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а к трепетной человеческой
душе.
- Это цена нашей победы под Москвой, - сказал он совсем уж тихо и
положил листок снова на стол. - Десятки тысяч погибших в боях!.. Для них
был только один ответ: победа или смерть...
В этих его словах Жданов снова уловил отчетливо прозвучавшую щемящую
нотку, совсем не свойственную Сталину.
И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла о сыне,
Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то Баканидзе
говорит с таким нескрываемым волнением?
Но тут же понял: семейное горе было его личным, частным горем, таким
же, какое уже постигло десятки тысяч отцов и матерей. Сталин не хотел
отделять себя от них. В Баканидзе же он, очевидно, усматривал нечто
гораздо большее, тот представлял для него народ...
Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже обычным своим деловым
тоном неожиданно объявил:
- В Москву едет Иден.
- Зачем? - так же деловито осведомился Жданов.
- Торговаться, - с саркастической усмешкой бросил Сталин. - Они все
время торгуются. Это стало их профессией. Но мы... не уступим. Это было бы
предательством по отношению к тем, кто погиб... Таких вот, - добавил он,
еще раз осторожно коснувшись оставленного на столе извещения о гибели
Баканидзе...
Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально вгляделся в
него и спросил:
- Как твое здоровье, Андрей? Как астма?
Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко:
- Я здоров.
Сталин не спускал с него испытующего взгляда:
- Может быть, останешься с нами в Москве?
От этого вопроса у Жданова поплыл перед глазами красный туман. Он
сделал резкое движение головой, как бы отстраняясь от чего-то, и почти
выкрикнул:
- Нет!
- Но почему? - будто не замечая его состояния, спросил Сталин. - Работы
много и здесь, в ЦК.
- Потому что... - напряженно заговорил Жданов, не в силах сдержать свое
шумное, хриплое дыхание, - это тоже было бы предательством... В отношении
тех, кто погиб в Ленинграде... И тех, кто защищает его сейчас... Я могу
ошибаться, иногда не справляюсь - груз очень тяжел. Но предавать не
умею...
Сталин на мгновение приподнял руки над столом, слегка разводя их, и
сказал:
- Хорошо. Поговорим о Питере. Есть соображения создать новый фронт,
Волховский. Главная его задача - пробиться в Ленинград извне...
Этот вопрос и стал темой обсуждения на совещании, которое состоялось
часом позже, уже в служебном кабинете Сталина. Туда кроме Жданова были
приглашены Мерецков, Хозин, Микоян.
Очевидно, все уже было предрешено до совещания. И походило оно на
своего рода военный совет, проводимый на биваке. Никто не садился, все
стояли у стола, на котором лежала карта Северо-Западного направления.
Докладывал Шапошников, и смысл его короткого доклада заключался в том,
что Ставка считает целесообразным объединить все армии, действующие к
востоку от реки Волхов, в самостоятельный Волховский фронт, поставив перед
ним задачу вначале содействовать срыву наступления противника на
Ленинград, а затем совместно с войсками Ленинградского фронта
ликвидировать блокаду.
Шапошников показал на карте разграничительные линии армий, отметил, что
Ставка возлагает большие надежды на новый фронт, придает ему решающее
значение в ликвидации блокады. Затем назвал фамилии генералов, которым
предстояло возглавить фронт и включаемые в него армии, и, посмотрев на
Сталина, умолк.
Возник спор о 54-й армии. Мерецков требовал, чтобы она тоже была
подчинена ему. Хозин категорически возражал против этого. Жданов поддержал
Хозина.
Сталин сказал:
- Посчитаемся с мнением ленинградцев.
И вопрос был решен, армия осталась в составе Ленинградского фронта.
Затем Жданов вынул наконец из кармана свою тщательно подготовленную
записку о неотложных нуждах Ленинграда. Сталин слушал его сосредоточенно,
не прерывая ни репликами, ни вопросами. Он высказался лишь после того, как
записка была доложена полностью:
- Помощь Ленинграду находится в прямой зависимости от пропускной
способности Ладожской трассы. Ваша задача, товарищи Жданов и Хозин,
сделать все возможное, чтобы трасса работала бесперебойно. Возможное и
невозможное! А мы, - он взглянул при этом на Микояна, - в свою очередь
сделаем все возможное и невозможное, чтобы Ленинград получил то, о чем
говорил здесь товарищ Жданов. И еще один вопрос: надо вывезти из
Ленинграда всех, кто не нужен для обороны города. Очевидно, нам придется
послать туда авторитетного человека, который занялся бы специально
эвакуацией населения и помог Военному совету в решении задач и
материально-технического обеспечения...
На другой день Жданов и Хозин вылетели обратно в Ленинград, очень
довольные результатами. По пути еще раз обсудили, какие выгоды сулит
создание Волховского фронта, и сошлись на том, что, поскольку эта идея
выдвинута, по-видимому, самим Верховным, он сделает все необходимое, чтобы
оснастить новый фронт техникой и обеспечить его боеприпасами.
"...Что же изменилось с тех пор?" - задавал себе вопрос Жданов,
перечитывая теперь телеграмму о слиянии двух фронтов в один. И, подумав,
ответил так: "С тех пор прошло четыре месяца! Четыре месяца новых
неудачных попыток прорвать блокаду. Значит, Волховский фронт не
оправдывает своего назначения..."
Да, с тех пор прошло четыре месяца.
В январе прибыл в Ленинград в качестве уполномоченного ГКО А.Н.Косыгин
и взял на себя огромное бремя забот по эвакуации сотен тысяч ленинградцев,
контроль за доставкой грузов из глубин страны и многие другие вопросы,
требующие централизованного решения. Эвакуация и доставка грузов до сих
пор осуществлялась по ледовой Ладожской трассе. Теперь трасса растаяла, а
надежд на скорый прорыв блокады все еще не было. Внесет ли кардинальную
перемену в дальнейший ход событий объединение Волховского фронта с
Ленинградским?..
В невеселые эти размышления вторгся Кузнецов. Он доложил, что с Хозиным
связаться не удалось, из штаба фронта сообщили, что командующий выехал в
войска.
- Из штаба фронта? - переспросил Жданов. - А где же он теперь
находится, этот штаб?
- В Малой Вишере, Андрей Александрович.
"В Малой Вишере! - с горечью и недоумением повторил про себя Жданов. -
Более чем в двухстах пятидесяти километрах от Ленинграда. Оттуда будет
теперь осуществляться руководство войсками, оставшимися в блокированном
городе. Но это же невозможно!.."
Был у Жданова разговор по прямому проводу с Генеральным штабом. Тогда
Жданов продиктовал бодистке вопрос: "Кто такой Говоров?"
Ответ гласил:
"Артиллерист. В зимних сражениях под Москвой командовал армией. Проявил
себя хорошо. Жуков дает отличную характеристику. В 1939 году во время
финской кампании был начальником штаба артиллерии в 7-й армии, приезжал в
Ленинград. Возможно, вы, Андрей Александрович, помните его".
Поднимаясь тогда из бомбоубежища, где располагался узел связи, Жданов,
мучительно напрягая память, старался припомнить всех, кто три года назад,
во время планирования прорыва "линии Маннергейма", приезжал в Ленинград из
7-й армии. Отличная память Жданова не подвела и на этот раз. Да, он
действительно видел этого Говорова, тогда, кажется, комбрига, Видел только
однажды. Именно видел, но ни разу не слышал.
Единственная эта встреча произошла в кабинете Жданова, Сам он сидел у
торца стола для заседаний. Справа расположился Мерецков. Остальные стояли.
Их было трое: начальник разведотдела штаба округа Евстигнеев, начальник
штаба 7-й армии комбриг Иссерсон и еще один комбриг, сухощавый,
подтянутый, несколько выше среднего роста, с тщательно расчесанными на
пробор волосами и коротко подстриженными усами, Этот комбриг все время
молчал - не проявил себя ни словом, ни жестом. Докладывал Иссерсон,
которого в ту пору считали в военных кругах серьезным теоретиком
планирования современных боевых операций. О том, что план артиллерийского
обеспечения прорыва "линии Маннергейма" разработал молчаливый комбриг,
Жданов не знал. Об этом только теперь, три года спустя, доложил ему
Евстигнеев, которого он сам спросил, знаком ли тот с генералом
Говоровым...
...Жданов посмотрел на круглые стенные часы. Сколько уже раз с начала
войны смотрел он на них - то с тревогой, то с надеждой, то с нетерпением!
Сейчас в его взгляде отразилось нетерпение: Говорову пора было
появиться.
На протяжении двух суток, истекших после разговора с Генеральным
штабом, Жданову удалось собрать некоторые дополнительные данные о
Говорове. Он, кажется, из крестьянской семьи, но был студентом
Петроградского политехнического института. В первую мировую войну -
офицер. В годы гражданской войны перешел на сторону Красной Армии.
Командовал артиллерийскими подразделениями и частями. Уже в звании
комбрига стал слушателем Академии Генерального штаба. Выпущен из нее
досрочно и назначен был преподавателем в Артиллерийскую академи