тов.
   - Нет, - покачал головой Суровцев, - неправда. Что-то у вас  случилось.
- Робость его исчезла. Все заслонила мысль: ей плохо, у нее какое-то горе.
- Вы что-то скрываете от меня, - сказал он. - Зачем?
   В эту минуту одно желание владело им: утешить девушку, во что бы то  ни
стало помочь ей.
   - Ничего не случилось, - ответила Вера  чужим,  сдавленным  голосом,  и
вдруг с таким трудом сдерживаемые слезы хлынули у нее из глаз.
   - Вера, Верочка, что с вами?! - воскликнул Суровцев.
   Она выхватила из кармана халата платок и прижала его к глазам.  Посидев
так и немного успокоившись, отняла платок от лица и,  глядя  на  Суровцева
глазами, все еще полными слез, сказала:
   - Ну чего вы от меня хотите? Неужели вам непонятно,  что  происходит  в
городе?! Ведь те, кто не погибнет от обстрелов, умрут с голоду!
   - Но, Вера, - взволнованно  сказал  Суровцев,  -  ведь  все  это  скоро
кончится, ведь прорыв блокады...
   - Где, где он, этот прорыв?!
   - Я знаю, что это обязательно будет... Я знаю...
   - Откуда вы знаете? - с горечью прервала его  Вера.  -  Что  вы  можете
знать, лежа на госпитальной койке?
   Кровь прихлынула к лицу Суровцева. Он отшатнулся, точно от  удара.  Ему
захотелось ответить ей резкостью, даже грубостью,  сказать,  что  очутился
здесь, в  госпитале,  не  по  своей  вине  и  что,  несмотря  ни  на  что,
представляет   себе   положение   дел   на   фронте   лучше,   чем    иные
паникеры-тыловики...
   Но он Промолчал.
   - Простите, Володя, - тихо проговорила  Вера,  -  я  сказала  глупость.
Гадкую глупость. Не обращайте внимания. Забудьте. Просто слишком тяжело на
душе. Вчера вечером была у мамы. Ей очень плохо...
   - Что с ней? - встревоженно спросил  Суровцев,  сразу  же  забывший  об
обиде. - Попала под обстрел? Ранена?
   Вера покачала головой.
   - Ей почти  нечего  есть,  Володя.  Ведь  у  нее  только  иждивенческая
карточка...
   Суровцев молчал. Да, конечно, он хорошо знал, что в Ленинграде голодно.
Он уже давно заметил, как торопливо убирала его тарелку тетя Паша, если на
ней оставалась хоть капля еды, и, заметив это, стал регулярно  не  доедать
суп и второе. Но сейчас эти тихо и как-то безнадежно  произнесенные  Верой
слова потрясли его.
   - А мама живет одна? - спросил он,  только  чтобы  сказать  что-то,  не
молчать. - А отец? У вас есть отец?
   - Да, - ответила Вера так, будто думала в эти минуты совсем о другом, -
он работает на заводе. И живет там. На казарменном.
   - Но ведь рабочих снабжают  лучше?  -  продолжал  спрашивать  Суровцев,
подсознательно желая натолкнуть Веру на какую-нибудь утешительную мысль.
   - Да, - все так же монотонно ответила она. - Половину своего хлеба отец
оставляет для мамы. Сушит сухари. Но и рабочие недоедают...
   Суровцев молчал. Чем он  мог  утешить  ее?  Снова  сказать,  что  ждать
осталось недолго и не может быть, чтобы  в  ближайшее  время  не  прорвали
блокаду?..
   Он не знал того, о чем уже давно знали в Смольном, - не имел понятия  о
том, что немцы продвигаются к Тихвину и что не прорыва блокады можно ждать
в ближайшие дни, а окружения Ленинграда вторым осадным кольцом.
   Всем своим существом Суровцев продолжал верить, хотел верить  в  скорое
освобождение города от вражеских тисков. Но он  понимал,  что  одной  этой
безотчетной веры недостаточно, чтобы не только обнадежить эту ставшую  ему
дорогой девушку, но и помочь ей.
   Внезапно у него возникла простая и, как  ему  показалось,  спасительная
мысль.
   - Знаете что? - сказал он, радуясь своей  идее  и  удивляясь,  как  она
раньше не пришла ему в голову. - Я прошу вас с  завтрашнего  дня  забирать
мой хлеб. Мне, наверное,  уже  недолго  осталось  здесь  находиться,  и  я
отлично обойдусь без хлеба.
   Вера печально улыбнулась, покачала головой, ласково коснулась  пальцами
руки Суровцева и сказала:
   - Спасибо, Володя. Это невозможно.
   Она не стала объяснять,  почему  невозможно,  но  произнесла  последние
слова  столь  твердо,  категорично,   что   Суровцев   понял:   настаивать
бесполезно.
   Он  глядел  на  осунувшееся,  побледневшее  лицо  Веры   и   мучительно
размышлял, как же помочь ей.
   - А больше... у вас никого нет? - неуверенно спросил он.
   Вера как-то настороженно посмотрела на него.
   - Ну, брата, сестры?..
   Она отрицательно покачала головой:
   - Нет. Я одна.
   - Совсем одна?
   - О чем вы, Володя?
   Он смешался. Потом, запинаясь, проговорил:
   - Ну... Я не знаю... Ну, например, друг... Может быть, жених...
   Произнеся слово "жених", Суровцев  еще  больше  смутился.  Звучало  оно
старомодно и как-то даже  нелепо.  Но  слово  уже  сорвалось  с  языка,  и
Суровцев понял, что ничего  в  эту  минуту  так  страстно  не  хочет,  как
услышать отрицательный ответ.
   Однако Вера промолчала.
   И тогда Суровцев, кляня себя, что не удержался и спросил о том,  о  чем
спрашивать, вероятно, не  следовало,  сказал  первое,  что  пришло  ему  в
голову, с единственным желанием сменить тему разговора:
   - А на каком заводе работает ваш отец?
   - На Кировском, - сказала Вера, и Суровцеву показалось,  что  она  рада
возможности не отвечать на тот, первый его вопрос.
   - Ну вот видите! - с явно преувеличенным интересом, как будто ему  и  в
самом деле было очень важно знать,  где  работает  отец  Веры,  воскликнул
Суровцев. - И Савельев, мой сосед, работает на  Кировском,  и  приятель  у
меня там был, майор Звягинцев...
   Он с недоумением увидел, как внезапно изменилось лицо  Веры.  Глаза  ее
оживились, она вся подалась вперед и удивленно спросила:
   - Вы... знаете Алешу?!
   - Алешу?.. - переспросил Суровцев, стараясь вспомнить имя Звягинцева. -
Ну да, правильно, его Алексеем зовут. Но... разве вы его тоже знаете?
   - Конечно, - уже явно обрадовалась Вера. - Это мой большой друг!
   Суровцев растерянно молчал.  Он  не  знал,  чего  ему  сейчас  хочется:
окончательно убедиться в том, что речь идет именно о его боевом  товарище,
или, наоборот, выяснить, что произошла  ошибка,  просто  совпали  имена  и
фамилии.
   "Кто он ей, Алеша Звягинцев, кто? - растерянно  думал  Суровцев.  -  Не
может  быть,  чтобы  он  был  ей  безразличен:  она  так  оживилась,   так
обрадовалась, когда я произнес его имя..."
   - И вы... часто встречались? - спросил Суровцев, стараясь, чтобы  голос
его звучал спокойно и незаинтересованно.
   - Последний раз видела его на заводе, когда навещала  отца,  -  сказала
Вера. - Это было уже давно...
   В словах ее явно прозвучало сожаление, и Суровцев не понял, к чему  оно
относится. На всякий случай сказал:
   - Савельев говорит, что майора недавно отозвали с завода,  а  куда,  он
сам не знает. И вы... тоже ничего не знаете?
   Вера покачала головой:
   - Нет. Он обещал зайти. Дал слово. Но не пришел...
   - Значит, придет!  -  заверил  Суровцев.  -  Не  такой  человек,  чтобы
обмануть...
   И вдруг  понял,  что  больше  не  в  силах  сдерживать  себя,  задавать
косвенные, наводящие вопросы, стараться по выражению глаз, по голосу  Веры
догадаться, что именно связывает ее со Звягинцевым...
   - Вы... любите его? - спросил он, со страхом ожидая ответа  и  стараясь
не встречаться взглядом с Верой.
   Она пристально поглядела на Суровцева:
   - Почему вы вдруг спрашиваете об этом?
   - Не знаю, - сказал Суровцев. - Просто вы с такой грустью сказали,  что
он не пришел...
   Вера помолчала. Потом сказала как-то очень просто, без всякого смущения
в голосе:
   - Нет, Володя, это не то, что вы думаете. Алеша - просто  мой  друг,  и
мне очень хотелось бы его видеть.
   - Тогда еще один вопрос, - уже не сдерживая  своего  волнения,  выпалил
Суровцев. - Вы... все же кого-нибудь любите? Вы... ждете кого-нибудь? Да?
   Еще неделю, еще несколько минут назад он и представить себе не мог, что
когда-нибудь решится задать Вере подобный  вопрос.  Но  сейчас  он  как-то
разом освободился от тех внутренних оков, которые  стискивали  его  каждый
раз, когда встречался с Верой, и только одно желание захватило  Суровцева:
знать, знать все о ней во что бы то ни стало!
   И вдруг он увидел, как снова изменилось лицо Веры,  по  нему  пробежала
какая-то болезненная гримаса, и большие глаза ее внезапно сузились.
   - Вы спрашиваете, люблю  ли  я  кого-нибудь!  -  отрешенно,  но  жестко
проговорила она. - Да. Люблю. Жду ли? Нет, Володя, я теперь не жду никого.
   Эти  слова  она  произнесла   с   какой-то   подчеркнутой,   вызывающей
твердостью, точно пыталась убедить в этом не только его, Суровцева,  но  и
самое себя.
   Однако и новое,  странное  выражение  Вериного  лица,  и  то,  как  она
говорила, Суровцев отметил лишь подсознательно. Даже слова: "Да, люблю"  -
он будто пропустил мимо ушей, потому что главное  сейчас  заключалось  для
него в том, что _она не ждет никого_!
   Он порывисто схватил ее руку и сбивчиво заговорил:
   - Вера, Вера, послушайте!.. Я... Мне хочется сказать... Ну, наверное, я
странно, глупо вел себя все эти  последние  дни...  но  я  не  мог...  мне
хотелось  сказать  вам...  но  я  не   мог...   Просто   я   никогда   еще
по-настоящему... Вы не сердитесь на меня, нет, не сердитесь?.. - И  умолк.
Только все крепче и крепче сжимал руку Веры.
   - Не надо, Володя,  -  тихо  сказала  Вера  и  мягким,  но  решительным
движением отвела свою руку. - Я совсем на вас не сержусь. Я все понимаю, и
вашей вины нет ни в чем. Но... все, что вы хотите сейчас сказать,  не  для
меня. И больше не будем об этом. Слишком много горя вокруг.
   Она посмотрела на часы и закончила уже обычным, будничным голосом:
   - Уже полчаса прошло после отбоя. Вам надо идти в палату, Володя, идите
спать. Спокойной ночи.
   Встала, шагнула к двери и открыла ее.
   Несколько секунд Суровцев сидел неподвижно. Ему казалось, что все,  все
кончилось, что внутри у него пустота, странная, щемящая  пустота.  Усилием
воли  он  заставил  себя  подняться  и  направился  к   двери.   Ноги   не
повиновались, казались ему чужими, точно протезы.
   Сдавленным голосом он сказал:
   - Хорошо. Я пойду. Спокойной ночи.


   Свет в палате был уже выключен. Однако едва Суровцев  закрыл  за  собой
дверь, как Савельев окликнул его:
   - Вернулся наконец? Где пропадал?
   - Врач вызывал. На осмотр, - пробурчал Суровцев, не отдавая себе отчета
в том, что говорит: какой осмотр в это время! Он откинул одеяло и лег.
   - Темнишь! - с усмешкой проговорил Андрей.  -  Зря,  ночь  и  без  того
темная.
   - Отстань!
   Андрей замолчал - очевидно, обиделся.
   Суровцев лежал на спине, стиснув зубы. Щемящее чувство пустоты все  еще
владело им. "Что это со мной происходит?"  -  думал  он.  Согнул  в  локте
перевязанную руку,  ощутил  тупую  боль.  И  это  как  бы  вернуло  его  к
реальности.
   "Ну что ж, - сказал он себе, - тем лучше. По  крайней  мере  все  стало
ясно... Да и не люблю я ее вовсе, просто напридумывал себе черт знает что.
Раскис от безделья. Теперь все! Ничего не было, и ничего не будет. Она  же
сказала, что любит кого-то. Значит, все, забыть! Ничего не было..."
   Но чем больше Суровцев старался не думать о Вере, чем чаще повторял про
себя: "Все, все! Конец! Отставить!" - тем сильнее одолевали  его  мысли  о
ней.
   Любит, но не ждет... Странно. "Я теперь не жду никого", - сказала  она.
Да, именно так и сказала. Почему?! И где он, этот человек? На фронте?  Или
уже убит? Да, наверное, убит, поэтому так изменилось лицо Веры,  когда  он
спросил, ждет ли она кого-нибудь...
   Или жив, но забыл о ней, бросил, молчит, не отвечает на ее письма...
   Подумав об этом, Суровцев невольно сжал  кулаки,  и  все  его  существо
наполнилось злобой к этому неизвестному ему человеку.  Суровцеву  хотелось
распространить свою неприязнь  и  на  Веру,  которая,  видимо,  продолжает
любить мужчину, и мизинца ее не стоящего. Но заставить себя даже  мысленно
в чем-то обвинить ее он не мог.
   Наоборот, теперь Суровцеву  казалось,  что  во  всем  виноват  он  сам,
виноват в том, что полез к ней с навязчивым,  сентиментальным  разговором,
полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому  же  в  тот  момент,
когда перед глазами ее стояла страдающая от  голода  мать...  Как  он  мог
позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне,
о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом  берегу  Невы?
Придумал себе черт знает что... Стыдно, позор! Столько горя вокруг...  Она
была права, когда напомнила об этом.  Как  она  сказала:  "Что  вы  можете
знать, лежа на госпитальной койке!"
   Суровцев вспомнил эти слова, и они снова ударили его, как хлыст.
   Он стиснул зубы и резко повернулся на бок.
   - Ворочаешься, капитан? - опять заговорил Савельев.
   - Ты почему не спишь, танкист? - спросил Суровцев, радуясь в душе,  что
у него появилась возможность отвлечься.
   - А ты? - отозвался в темноте Савельев.
   - Думаю, - сказал Суровцев.
   - Слышу, что думаешь, вот и сам не сплю.
   - Как это ты можешь слышать?
   - А так. Сам не знаю как.  Только  слышу.  Может,  помочь  думать?  Как
говорится, взаимная выручка в бою.
   - Мы не в бою, Андрей, - с  горечью  сказал  Суровцев,  -  мы  с  тобой
больные.
   - Не больные, а раненые, - назидательно поправил Савельев.
   - А, брось! Какая разница. Валандаемся в госпитале, а там бой идет, вот
что главное!
   Наступило молчание. Нарушил его Савельев:
   - Слушай-ка, Владимир, я хочу тебя спросить...
   - Спрашивай.
   - Ты "Трех мушкетеров" читал?
   - Че-го?!
   - Ну, "Три мушкетера". А потом "Двадцать  лет  спустя".  Дюма-отец.  Их
целая семья была, Дюма-отец, Дюма-сын... Французы.
   Суровцев внутренне усмехнулся той серьезности, с  которой  этот  парень
объяснял ему общеизвестные вещи.
   - Зря время тратил, - сказал он. - Другие книги надо было читать.
   - А я и другие читал, ты не думай! - ответил Савельев. - Не о том речь.
Я тебя спросить хочу, почему это люди в старину так странно сражались?
   - Как это странно?
   - Ну... благородно, что ли. "Защищайтесь, маркиз,  где  ваша  шпага,  я
жду!.." - произнес Савельев театральным тоном. - Людей, правда, много  без
толку убивали. Но в честном бою. Безоружного не били. Лежачего - тоже.  Ты
как полагаешь: остервенели, что ли, люди с тех пор?
   - Ты про классовую  борьбу  что-нибудь  слышал?  -  иронически  спросил
Суровцев, снова поворачиваясь на спину.
   - У меня, капитан, батька Зимний брал, если хочешь  знать,  -  обиделся
Андрей. - "Ленин в Октябре" смотрел?
   - Ну, видел.
   -  Так  вот,  там   ошибка   допущена.   Помнишь,   когда   "временных"
арестовывают? Так вот среди тех, кто к ним в залу вошел, и мой  отец  был.
Это факт. Надо было одного из артистов под  батю  загримировать,  если  по
правде. Я ему, как картина вышла, говорил: письмо на "Мосфильм" напиши.  А
он смеется. На пенсию, говорит,  уйду,  тогда  начну  письма  строчить.  А
сейчас, говорит, времени нет. Словом,  как  сказал  поэт,  сочтемся,  мол,
славою, люди свои...
   - Ну, а к чему ты весь этот разговор затеял? - спросил Суровцев.
   - А вот к чему. Как в кровать лягу, свет погашу, так и  думаю:  что  же
это такое делают фашисты проклятые?! Ни женщин  не  щадят,  ни  детей,  ни
стариков! Ты знаешь, капитан, что мне по  ночам  снится?  Фашисты  ползут,
тьма-тьмущая, и все на меня. А я в танке. Полный вперед, прямо на  них,  и
хрясь, хрясь, хрясь!.. Как саранчу  давлю,  только  звук  слышу  -  хрясь,
хрясь... И не жалко нисколько - не люди они, выродки!..
   - Ничего ты в танке на ходу не услышишь, - угрюмо заметил Суровцев.
   - Так это ж во сне!
   И вдруг Суровцев рывком сбросил одеяло, сел на  постели  и  возбужденно
сказал:
   - Слушай, Андрей, давай уйдем отсюда!
   - Чего? - переспросил Савельев.
   - Уйдем давай, говорю! - взволнованным шепотом повторил Суровцев. - Я в
свою часть, а ты на завод! Хватит нам тут прохлаждаться!
   - Так не выпустят же! - с сомнением проговорил Савельев,  тоже  понижая
голос.
   - А мы и спрашиваться не будем, не в  тыл  куда-нибудь  драпаем,  а  на
фронт!
   Он нащупал край кровати Савельева, пересел на нее и, сжав  рукой  голое
плечо Андрея, торопливо продолжал:
   - Ты пойми, ведь в городе голод начинается.  А  мы  здесь  лежим  пузом
кверху! Вместо того чтобы врага бить, лежим, жрем, народ объедаем! Я  тебе
всерьез говорю: давай уйдем!
   - В пижамах, что ли?
   - Зачем в пижамах?  Я  свое  обмундирование  получу,  ты  тоже,  в  чем
доставили сюда, в том и уйдешь.
   - А кто даст-то? Ты вон погулять на улицу просился - вернули тебе  твое
обмундирование?
   -  Погоди,  не  тараторь,  -  сказал  Суровцев  и  вытер  ладонью  пот,
выступивший на лбу, - это все продумать надо! Скажем так, я  молчу,  чтобы
подозрения  не  было,  а  ты  завтра  врачу  говоришь,  что  просишь  свое
барахлишко хоть на час выдать, - в палисадничек наш выйти, воздуха свежего
глотнуть, иначе, мол, не можешь, задыхаешься здесь... Или нет, еще  лучше,
записку будто тебе передали - я ее мигом сочиню, - что  в  такой-то,  мол,
день и час отец твой или мать к госпиталю подойдут...
   - Отец мой еще летом в ополчение ушел, - хмуро проговорил Савельев, - а
мать в эвакуации...
   - Ну, девушка, скажешь, любимая подойдет. Есть у тебя девушка?
   - Допустим...
   - Ну вот! От нее и будет записка.
   - А кто, скажут, передал?
   - Тьфу ты черт! - рассердился Суровцев. - Какое это имеет значение!  Да
и кто будет проверять. На бойца какого-нибудь, который  завтра  выпишется,
свалим. Он, мол, перед самой своей выпиской и передал. А?
   Внезапно  созревший  план  захватил  Суровцева.  Лицо  его  лихорадочно
горело, сердце стучало, как метроном во время обстрела.
   - Слушай, - воскликнул  он,  -  ведь  это  позор:  два  уже  фактически
здоровых мужика валяются на белых простынях, в то время как кругом  гибнут
люди! Сам говорил, что танки собрать надо и  на  фронт!  А  меня  батальон
ждет!
   - Так уж и ждет, -  иронически  протянул  Савельев.  -  Наверно,  давно
другого командира назначили!
   - Это ты брось! У меня  там  друг,  комиссар,  он  не  допустит,  чтобы
батальон у меня отняли. Временно кто-нибудь замещает.
   Суровцев сознавал, что говорит глупости, что никто не  разрешит,  чтобы
батальон хотя бы час оставался без  командира,  но  представить,  что  его
батальоном командует какой-нибудь новый человек, он действительно не мог.
   - А впрочем, - сказал он, - там, на месте, разберусь! Мне бы только  до
КП дивизии добраться!
   - Думаешь, сумеем удрать? - все еще сомневался Савельев,  но  в  голосе
его уже звучала надежда, и Суровцев понял: Андрей - с ним, в душе  он  уже
согласен, нужно совсем немного, чтобы убедить его окончательно.
   - Пробьемся! - убежденно сказал Суровцев. - Только  ты  сыграть  сумей!
Записку, мол, от любимой девушки получил, жизни  мне  не  будет,  если  не
выйду с ней встретиться, спать перестану, лекарства глотать откажусь!
   - Послушай, капитан, - приподнимаясь на постели, сказал Савельев, -  ну
я, допустим, записку  получил,  а  ты-то  как?  Тебя-то  почему  на  улицу
выпустят?
   - А я как твой друг и верный товарищ! С лестницы тебе  подсоблю  сойти,
обратно подняться помогу и вообще без присмотра  не  оставлю.  Словом,  уж
сумею увязаться, без меня не уйдешь!
   Некоторое время Савельев молчал. Потом рывком сел на  кровати,  схватил
Суровцева за руку и чуть не в голос крикнул:
   - А ведь это здорово! Ведь меня же на заводе ждут, там  каждый  человек
на учете! Слушай, а может, плюнуть на всю эту комедь, прямо вот так  взять
сейчас и уйти, в коридоре пусто...
   - Не дури, - строго сказал Суровцев, - в пижаме на мороз  пойдешь,  да?
Так вот, Андрей Савельев, я  тебе  теперь  "товарищ  капитан",  а  ты  мне
"младший лейтенант". И слушай мою команду. Считай, что с этой минуты мы  в
строю.
   - Есть!
   - И не кричи! А теперь давай-ка спать. Выспимся как  следует  и  начнем
операцию.
   Суровцев лег на свою кровать, плотно закрыл глаза и  попытался  уснуть.
Но сон не