Филармонии.
Я-то  читала  в  газете  прежде  всего  сводки  Информбюро   и   регулярно
публикуемые  сообщения  горторготдела  о  продовольственных  нормах.  А  в
театральные  объявления  не  вникала,  они  казались  мне   какими-то   не
сегодняшними,  как  бы  по  инерции  печатающимися  с  тех  времен,  когда
ежедневно половина четвертой страницы была посвящена репертуару театров  и
кино.
   - Тут что-то не то, -  пробормотала  я  и  сказала  уже  решительно:  -
Остановите машину, я должна выяснить.
   - Опоздаем! - ответил шофер. - Майор приказал: гони что  есть  силы,  в
три начало.
   "Но это же нелепо, глупо! - в отчаянии думала я. -  Вместо  того  чтобы
побыть вдвоем, поговорить - ведь мы столько времени не виделись! -  вместо
этого идти в  Филармонию...  на  концерт...  когда  кругом  холод,  голод,
смерть!.."
   И вдруг я поняла. Он сделал это для меня. Боялся, что мне не  захочется
оставаться с ним вдвоем. Боялся быть навязчивым...
   ...По-прежнему валил снег. Единственный "дворник"  на  ветровом  стекле
явно не справлялся со своей работой, и шофер то и дело, налегая грудью  на
руль, почти прижимался лицом к переднему стеклу, чтобы разглядеть дорогу.
   Некоторое время мы ехали молча.  Теперь  машина  мчалась  по  Литейному
проспекту, приближаясь к центру города... Сквозь пелену снега проглядывали
развалины домов, на белых  тротуарах  темнели  уже  полузанесенные  снегом
бесформенные, похожие на тюки предметы... Я знала, что это люди - люди!  -
мертвые, погибшие от голода... Но не ощущала ни ужаса, ни  страха.  Я  уже
привыкла к трупам на улицах. Погибшие от голода, замерзшие лежали там, где
их застала смерть. Время от времени кто-то подбирал трупы.  Но  появлялись
новые...
   - Скажите, а где служит майор? - спросила я шофера и тут  же  подумала,
что задала этот вопрос напрасно, потому что вряд ли получу ответ.
   Но шофер ответил, и даже охотно:
   - Как где служит? У нас.
   - У вас? Где это у вас?
   - На Кировском, где же еще?
   Это было для меня полной неожиданностью. Я знала, что  Алексей  работал
на Кировском, но ведь это было давно, потом он уехал на  фронт...  Значит,
опять на заводе? Вместе с отцом?!
   - Когда же Звягинцев прибыл на завод?
   - Вот этого точно не скажу, - ответил шофер.
   - Но все же? Вчера? Позавчера?
   - Почему вчера? Я его уже дней десять на заводе встречаю.
   "Десять дней! - мысленно воскликнула я. - Десять дней в Ленинграде и до
сих пор не заходил, не давал о себе знать!"
   Мне стало горько и обидно. Я не отдавала себе отчета  в  том,  что  еще
совсем недавно  сама  редко  вспоминала  о  Звягинцеве,  что  единственным
человеком, которого я хотела видеть, был тот, другой, о ком  сейчас  я  не
могла думать без омерзения. Теперь мне  казалось,  что  я  всегда,  всегда
хотела видеть только его, Алешу...
   Машина сделала резкий поворот и выехала на Невский.
   Главная улица Ленинграда выглядела так же, как и остальные. По тропкам,
протоптанным в снегу, люди тащили  санки,  на  которых  лежали  спеленатые
мертвецы  или  стояли  ведра  с  водой.  Раскачивались,  едва  не  касаясь
сугробов, оборванные троллейбусные провода...
   Машина  сделала  еще  один  поворот  и,  проехав  три  десятка  метров,
остановилась.
   - Ну, вот и музыка ваша, приехали! - сказал шофер.
   Я распахнула дверцу кабины и спрыгнула в снег. Алексей перемахнул через
борт кузова.
   - Двигай, Кашинцев, спасибо тебе, - крикнул он шоферу.
   - А как обратно-то добираться будете?
   - Доберемся, двигай!
   Звякнула закрываемая изнутри дверца. Машина тронулась...
   Алексей посмотрел на часы.
   - Скорее, Веруша, опаздываем, - озабоченно  сказал  он,  -  уже  десять
минут четвертого!
   И за рукав полушубка потянул меня к входу в Филармонию.
   Я  успела  лишь   мельком   заметить,   что   напротив,   у   гостиницы
"Европейская", стоят в ряд  несколько  фургонов  с  красными  крестами,  и
вспомнила,  что  в  "Европейской",  кажется,  размещен  один  из   морских
госпиталей.
   - Алеша, милый, да здравствуй же наконец! - сказала я, Когда мы вошли в
вестибюль Филармонии.
   - Опаздываем, Вера, опаздываем,  пошли,  -  ответил  он,  быстро  шагая
вперед.
   "Куда опаздываем? Зачем нам сюда идти?!" - опять подумала я.
   До войны я много раз бывала в Филармонии. Вместе с подругами выстаивала
в очереди за билетами. Перед концертами тщательно гладила платье,  чистила
туфли, - публика в Филармонии была одета по-особому строго и торжественно.
Все здесь было какое-то особенное, даже билетеры были особенные - важные и
в то же время доброжелательно-внимательные.
   Сейчас в полутемном, освещенном коптилками вестибюле было пусто, сыро и
холодно.  На  площадке  широкой  лестницы  стояла  билетерша  в  шубе,   в
старомодной шляпке, едва видневшейся из-под повязанного сверху  платка,  в
перчатках.
   Алексей протянул ей билеты, она надорвала их и что-то тихо сказала.
   - Скорей, Веруня, - обернулся ко мне Алексей, - уже начинается!..
   Мы быстро прошли по маленькому фойе. Когда-то здесь толпилась публика -
перед началом концертов и в антрактах. Теперь в фойе было пусто, на стенах
выделялись надписи со стрелками-указателями: "В бомбоубежище".
   Алексей приоткрыл одну из дверей, ведущих в  зал,  и  сделал  мне  знак
рукой.
   Я вошла и остановилась в изумлении.
   Огромные хрустальные люстры сверкали.  Да,  да,  горело  электричество.
Правда, неярко, в половину или в четверть накала, но и это было чудом.
   Еще больше меня поразило,  что  зал  полон.  Люди  сидели  в  шубах,  в
ватниках. Было много военных.
   - Идем, сейчас начнется! - прошептал Алексей.
   На эстраде музыканты уже настраивали инструменты.  Перед  оркестром  на
тонком, высоком стержне был установлен микрофон.
   Алексей взглянул на билеты и двинулся по проходу к  передним  рядам.  Я
едва успевала за ним.
   Как назло, наши  места  оказались  в  дальнем  конце  ряда  -  пришлось
пробираться туда, и люди недовольно, осуждающе глядели на нас, точно делая
молчаливый выговор за опоздание.
   Только мы успели сесть, как на эстраду вышел  человек  в  ватнике  и  в
валенках и тихим, простуженным голосом сказал:
   -  Товарищи!  Объявленный  сегодня  в   программе   дирижер   Элиасберг
дирижировать оркестром не сможет. Он болен. - Сделал паузу  и  уже  громко
объявил: - Людвиг ван Бетховен. Девятая симфония. Дирижер - Миклашевский.
   Оркестранты, тоже в ватниках, в валенках, ничем не отличались от людей,
сидевших в зале. К удивлению своему,  я  заметила,  что  все  музыканты  в
перчатках. "Как же они смогут играть?" - недоуменно подумала я.
   - Ты слышала Девятую симфонию? - тихо спросил Алексей.
   - Да, конечно, - кивнула я, - слышала, и не раз.
   Промелькнула  мысль,  что  "Ода  к  радости",   которой   заканчивается
симфония, как-то неуместна в  сегодняшнем  Ленинграде  -  ведь  на  улицах
валяются закоченевшие трупы...
   Из-за кулис появился дирижер. Я не верила  своим  глазам:  Миклашевский
был во фраке!.. Это походило на видение из прошлого...
   Раздались аплодисменты. Они были негромкими, приглушенными, потому  что
люди хлопали, не снимая варежек и перчаток. Только сейчас я почувствовала,
что в зале очень холодно, пожалуй, холоднее, чем на улице.
   Дирижер взмахнул своей палочкой. Скрипачи подняли  смычки.  И  тогда  я
разглядела, что перчатки у музыкантов на пальцах обрезаны...
   Руки дирижера взметнулись и на какое-то мгновение  застыли  в  воздухе,
как будто человек во фраке решил остановить  движение  времени.  Потом  он
сделал плавный, едва заметный жест, и раздались звуки скрипок...
   Я никогда не любила читать объяснения музыковедов, пытающихся толковать
смысл музыки, переводить ее на язык слов. Слушая музыку, я всегда попадала
под власть собственного воображения...
   Сейчас мне казалось, что тихие, робкие эти звуки с  трудом  прорываются
из какой-то мрачной бездны...
   Мелодия крепла, зазвучали трубы, но тут же замолкли,  и  снова  скрипки
остались одни...
   Но вот опять блеснула медь труб, включились валторны и гобои. Они точно
ободряли  скрипки,  что-то  внушали   им,   чего-то   требовали   резкими,
отрывистыми голосами. И наконец умолкли...
   А скрипки все продолжали звучать... К ним присоединился кларнет,  потом
флейта, и наконец, повинуясь резкому взмаху  волшебной  палочки  дирижера,
грянул весь оркестр...
   ...Я слушала как зачарованная. Я забыла обо всем, даже о сидевшем рядом
Алеше. Было светло, торжественно, радостно...
   Раздался рокот литавр, он слился с мощными звуками оркестра -  скрипок,
труб, гобоев, кларнетов, флейт. Потом все смолкло...
   И  снова  заговорили  струны  -  короткими,  легкими,  но   отчетливыми
фразами...
   Мне казалось, что передо мной проходит вся моя жизнь.
   Детство сменилось отрочеством, в  призрачном  свете  белых  ночей  плыл
Ленинград, устремив ввысь шпиль Адмиралтейства...
   Светило  солнце,  его  заслоняли  грозовые  тучи,  потом   небо   опять
становилось безоблачным, а я неслась все выше и выше на  невидимых  волнах
музыки, и кто-то шептал мне еле слышно...
   Вдруг я поняла, что это Алеша шепчет мне на ухо:
   - Веронька!.. Веруня! Что с тобой? Ты плачешь?..
   - Нет, нет, - боясь, чтобы прекрасный мир не пропал, не исчез, ответила
я, - мне хорошо, мне очень хорошо!..
   И  вдруг  снова  услышала  грозный  рокот   литавр...   Этот   зловещий
нарастающий рокот опрокинул меня в недавнее прошлое... Мне показалось, что
люстры погасли, что я осталась одна, одна в темноте, нет,  не  в  зале,  а
там, на сеновале, в  Клепиках,  и  это  не  литавры  рокочут,  а  немецкие
мотоциклы...
   Наверное, я вскрикнула, потому что услышала голос Алексея:
   - Веронька, не бойся, это просто неполадки с электричеством, не бойся!
   Но мне все еще казалось, что надо сделать над собой  усилие,  заставить
исчезнуть то страшное видение, и снова станет светло...
   Оркестр еще минуту-другую продолжал  играть  -  рокотали  литавры,  бил
барабан...
   Но постепенно музыка стала замирать, в последний раз всхлипнула скрипка
и замолкла.
   Вспыхнули зажженные керосиновые лампы. Раздался голос из репродукторов:
   - Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу...
   А потом тот человек,  который  объявлял  о  начале  концерта,  негромко
сказал с невидимой уже эстрады:
   - Товарищи! Мы вынуждены прекратить концерт из-за обстрела. Просим всех
спуститься в бомбоубежище!
   - Ну, вот и послушали  музыку!..  -  огорченно  проговорил  Алексей.  -
Пойдем, Вера...
   Медленно двигаясь в  людском  потоке,  мы  приблизились  к  фонарику  -
свечке, вставленной в застекленную коробочку, прикрепленную над дверью.
   Никто не спешил, не пытался обгонять других. Я подумала о  том,  что  в
мирное время зрители по окончании спектакля более торопливо устремлялись к
выходу, чем теперь, когда им грозит смертельная опасность...
   Где-то за  стенами  Филармонии  прогрохотали  разрывы.  Алексей  сказал
успокаивающе:
   - Стены тут крепкие, никакой снаряд не пробьет!
   Он, видимо, думал, что мне страшно. А мне было совсем не  страшно.  Мне
было радостно, потому что я только сейчас по-настоящему ощутила, что Алеша
здесь, рядом со мной.
   Наконец мы выбрались в коридор, потом вместе  со  всеми  спустились  по
едва освещенной лестнице в большой подвал. Здесь рядами стояли  стулья,  -
видимо, работники Филармонии уже не  раз  были  вынуждены  прерывать  свои
концерты из-за обстрелов и переводить сюда зрителей, все было подготовлено
для того, чтобы разместить здесь несколько сот человек.
   Алексей потянул меня в самый конец дальнего ряда, к стене, и мы уселись
на свободные стулья.
   - Ну, здравствуй, Веруня, - вдруг сказал он.
   При мерцающем свете коптилки я вгляделась в  его  лицо...  Алеша  очень
изменился, точно постарел  на  много  лет.  Раньше  он  казался  мне  моим
сверстником, хотя я и знала, что он лет на шесть-семь старше меня.  Теперь
на лбу и возле губ у нега появились морщинки, лицо стало жестче.
   - Ты все это время был на фронте? - спросила я.
   - Да. По ту сторону кольца.
   - А что ты делаешь на заводе?
   - Помогаю укреплять обороноспособность, - подчеркивая  легкой  усмешкой
официальность своего ответа, сказал он.
   - Как папа?
   - Держится, молодец. А ты как? Много работы, устаешь?
   - Как все.
   Еще вчера мне казалось, что нам нужно так много сказать друг  другу!  И
потом, в машине, я только и ждала, когда мы наконец окажемся  вдвоем...  А
сейчас разговор не клеился.
   - А как тебе пришла в голову эта идея с Филармонией? - спросила я.
   - А-а! - оживился Алексей. - Понимаешь, тут такая  история.  В  партком
прислали билеты. А у меня люди  работают,  ну,  под  моей  командой  -  на
оборонном строительстве... Мне Иван Максимович и  дал  десяток  билетов  -
премируй, говорит, наиболее отличившихся! Я стал предлагать, люди смеются,
- впрочем, смеяться они уже  давно  разучились,  -  словом,  отказываются,
какая, говорят, еще там музыка! Своей хватает, сирена воет, и  обстрелы...
Пришлось мне билеты вернуть. А Иван Максимович говорит: "Тогда сам иди"...
Я и подумал, что тебе хорошо будет немного отвлечься, - добавил Алеша, как
бы оправдываясь. - Тебе понравилось?
   - Да, очень... жаль, что не дали дослушать.
   - У нас так часто бывало на фронте. Когда затишье. Соберемся в землянке
и слушаем музыку  из  Ленинграда.  И  вдруг  обрывается.  Значит,  начался
обстрел.
   - А разве концерты... транслируются в эфир?
   - Конечно! Ты же видела микрофон.
   - Но выходит, что и немцы могут слушать?!
   - Ну и пусть слушают и знают, что Ленинград жив!
   - Наверное, им кажется  странным...  -  задумчиво  сказала  я,  -  ведь
Бетховен... он... немец был!
   - Мы с Бетховеном не воюем. Это они против него воюют!
   Алексей замолчал.
   Я чувствовала, что между нами словно какая-то невидимая стена...
   И вдруг с моих губ сорвалось:
   - У меня мама умерла, Алеша...
   Он опустил голову.
   - Я знаю, Вера... От Ивана Максимовича знаю...
   Мне хотелось сказать, что я одна, совсем одна... И что  я  очень  ждала
его...
   Но тут же подумала: нет, это неправда. И я  не  имею  права  обманывать
его. Ведь он стал мне нужен только теперь...
   Надо было сказать Алеше, что с Анатолием все кончено, что он больше для
меня не существует... Но я боялась показаться несчастной, жалкой...
   - Обидно, что не дали дослушать музыку, - повторила я.
   В эту минуту я не думала о том, что  разрывы,  глухие  отзвуки  которых
доносились сюда  через  толстые,  старинной  кладки  стены,  уже  принесли
кому-то смерть... Не думала, может быть, потому, что обстрелы вошли в нашу
жизнь как нечто неизбежное, неотвратимое, как  смена  дня  ночью,  лета  -
осенью. А  может  быть,  потому,  что  я  готова  была  сидеть  под  любым
обстрелом,  лишь  бы  оркестр  продолжал  играть,  унося  меня  из   этого
жестокого, холодного мира вдаль, ввысь, к свету, к счастью...
   - Ты похудела, Веруша! - сказал Алексей. Но он тут же добавил:  -  Нет,
нет, ничего особенного, теперь в Ленинграде толстых вообще нет.
   Я кивнула, благодарная ему за  неуклюжую  попытку  успокоить  меня,  за
опасение, чтобы я не подумала, будто выгляжу плохо...
   - Я тоже, говорят, исхудал,  -  преувеличенно  бодро  продолжал  он.  -
Приехал с Большой земли отъевшимся, а за эти недели... Ты  какую  карточку
получаешь?
   - Рабочую. Медики теперь все получают рабочую.
   - А почему ты не в кадрах? -  спросил  Алеша.  -  Ведь  у  вас  военный
госпиталь?
   - Да. Военный. Только сестры и фельдшерицы вольнонаемные.
   Сказала и подумала:  "Вольно...  наемные..."  -  какое  нелепое  слово,
никогда не слышала его до войны. А теперь вошло в быт.
   - Впрочем, - добавила я, - говорят, что скоро переведут в кадры.
   - Значит, обычная  карточка,  -  с  какой-то  безнадежностью  в  голосе
проговорил Алеша.
   - Я ведь донор. Так что получаю доппаек. Словом, у меня все в порядке.
   - Сдаешь кровь? - с испугом переспросил Алексей.
   - Ну конечно, - улыбнулась я.  -  У  нас  все  сдают,  кто  годится  по
медицинским показаниям.
   Он  ничего  не  сказал.  Только  дотронулся  до  моей  руки  -   робко,
неуверенно, точно сомневался, приятно ли это мне.
   Лихорадочно стучавший метроном смолк, и через  несколько  секунд  голос
диктора  объявил,  что  обстрел   прекратился   и   движение   по   городу
восстанавливается.
   ...Когда мы вышли на улицу, было уже темно.
   Дошли до угла Невского и остановились.
   Где-то гудели автомобильные сирены; я  знала:  это  санитарные  фургоны
везут пострадавших от обстрела...
   - Я думаю так, Веруша, - сказал Алексей, - мы дойдем  до  Литейного,  а
там поймаем машину, идущую в твой район. Только давай быстро!
   - Зачем? Обстрел кончился, - сказала я.
   - Да, но в любую минуту может снова начаться, ты же знаешь.  Ну  пойдем
же.
   Но я не двигалась с места.
   - В чем дело, Веруша? - встревоженно спросил Алексей. - Тебе нехорошо?
   - Нет, нет, все в порядке... - Меня вдруг пронзила мысль о том,  что  в
десяти минутах ходьбы отсюда живет Федор Васильевич  Валицкий...  -  Давай
попрощаемся, Алеша, - сказала я.
   - Что?! - удивился он. - Как попрощаемся? Тебе  же  на  Выборгскую!  Мы
дойдем до Литейного...
   - Мне еще нужно зайти здесь в одно место, - сказала я.
   - Но ты одна не сумеешь потом остановить машину!
   Я про себя усмехнулась его мужской самоуверенности.
   - Вот что остановит, - приподняла я свою сумку с красным крестом.
   - Но я хочу тебя хоть немного проводить! В кои  веки  встретились...  -
Алексей не смотрел на меня. Он глядел куда-то себе под  ноги,  в  снег.  -
Тебе никуда не надо заходить.  Ты  придумала...  Просто  хочешь,  чтобы  я
ушел...
   - Нет, Алеша, нет!
   - Но куда тебе нужно идти?
   - Это здесь, совсем недалеко.
   - Тогда я могу пойти с тобой!
   Он? Со мной? К Валицкому? Нет, я не могла вести его туда,  Пусть  не  к
сыну, к отцу, все равно. Он не знал Осьминина, ради которого я должна была
пойти к Федору Васильевичу. А имя Валицкого говорило ему слишком много...
   Мы по-прежнему стояли на углу  Невского.  Неподалеку  чернело  длинное,
приземистое здание Гостиного двора. После  пожара  его  покрывала  копоть,
большие провалы витрин были  даже  не  заколочены  фанерой.  В  нескольких
метрах от нас лежало два трупа. Один  -  у  стены  дома,  другой  -  прямо
посредине покрытого  снегом  тротуара,  рядом  с  протоптанной  тропинкой.
Очевидно, человек шел куда-то и упал...
   - Я должна зайти по служебным делам. Ну... к больному.
   - Я пойду с тобой.
   - Нет!
   Он удивленно посмотрел на меня:
   - Почему? У меня есть время. Если бы не обстрел, концерт закончился  бы
позже... Но... что это за больной,  к  которому  тебе  вдруг  понадобилось
зайти?
   Я молчала.
   - Идем! - нетерпеливо сказал Алексей. - Не будем терять  времени!  Куда
идти? Направо? Налево?
   - Направо, - сказала я, - на Мойку.
   Он шел впереди, я за ним, тропинка была слишком узкой для двоих.
   Я думала: что сказать ему? Объяснить все как есть или просто  попросить
подождать меня у подъезда?
   Но если сказать... Тогда  надо  говорить  обо  всем...  Начиная  с  той
кошмарной ночи в  Клепиках.  И  о  том  утре,  когда  я  бросила  мешок  с
продуктами вслед уходившему из моей комнаты Анатолию.
   Но как обо всем этом расскажешь?.. Где взять на это силы?
   Я могла бы сказать Алеше только одно: "Ты мне  нужен.  Только  ты".  Но
между нами столько времени не было ничего, кроме дружбы...
   Почему же теперь мне все представляется иным? Потому что исчез,  сгинул
всегда заслонявший в моих глазах Алешу Анатолий? Потому, что я одинока?..
   Но, может быть, это эгоизм? Может быть, мне нужен не сам по себе Алеша,
а только защита, опора, только уверенность, что я не одна?..
   Мы подошли к набережной Мойки.
   - Куда? - спросил Алексей.
   - Через мост. И направо.
   И вот мы у дома. У того дома!
   Я посмотрела на узку