желание  владело  Кузнецовым  -
доказать Сталину,  что  Балтийский  флот  в  неимоверно  трудных  условиях
выполнил свой долг. Знает ли Сталин, что для того, чтобы  обеспечить  хотя
бы относительную безопасность движения эскадры по этому  водному  коридору
смерти, требовалось  минимум  сто  минных  тральщиков,  а  в  распоряжении
командующего флотом их было  всего  десять?..  Знает  ли  он  о  том,  что
матросам приходилось по нескольку часов находиться в ледяной воде, держась
за плавучие мины, чтобы предотвратить их столкновение с кораблями?..
   На какие-то секунды Кузнецов перестал видеть Сталина. Перед глазами его
плыли израненные, пробитые вражескими снарядами и  торпедами  корабли,  он
видел матросов и командиров, чьи головы и руки были  покрыты  пропитанными
кровью повязками...
   Он хорошо представлял себе тот ад, сквозь  который  прошли  корабли,  и
знал, что не было и нет на свете другого флота, кроме советского, не  было
и нет других моряков, кроме советских, которые были бы способны  на  такой
подвиг.
   Всем своим существом Кузнецов ощущал, что его долг - рассказать об этом
Сталину, долг перед живыми и перед теми, кто ныне лежит  на  дне  Финского
залива.
   Ему хотелось, чтобы  Сталин  хоть  на  минуту  представил  бы  себя  на
сотрясаемой взрывами корабельной палубе, у раскаленных орудий,  увидел  бы
кипящее вокруг море, услышал бы стоны  раненых,  но  не  покидающих  своих
постов матросов и понял бы, что моряки Балтфлота сделали все, что  было  в
человеческих силах, - и возможное и невозможное...
   И, будучи не в состоянии справиться  с  этим  чувством,  движимый  лишь
одним желанием - доказать Сталину, что флот до конца выполнил  свой  долг,
Кузнецов начал горячо говорить...
   Какое-то время Сталин слушал молча,  потом  поднял  руку  с  колена  и,
дотронувшись до плеча Кузнецова, спросил с упреком и горечью:
   - Зачем вы мне все это говорите, товарищ Кузнецов, зачем?!
   Адмирал недоуменно замолчал, но потом твердо ответил:
   - Для того чтобы доложить вам, что, несмотря  ни  на  что,  боевой  дух
балтийских моряков не поколеблен и что они готовы и дальше бить врага.
   - И что же вы предлагаете? - Теперь Сталин глядел на Кузнецова в упор.
   - Во-первых, использовать корабельные орудия для  обстрела  противника,
который  на  юго-западных  подступах  к  городу   находится   в   пределах
досягаемости артиллерийского выстрела.  Во-вторых,  выделить  командованию
Балтфлота потребное количество винтовок, автоматов,  пулеметов,  гранат  и
бутылок  с  противотанковой  жидкостью,  чтобы  вооружить  часть  флотских
экипажей и использовать моряков в пехотном строю. Кроме того...
   Но в этот момент Сталин опять прервал его:
   - Товарищ Кузнецов! Я знаю, что моряки выполнили свой долг до конца! Но
сейчас речь о другом... - Он остановился.  Чувствовалось,  что  слова  эти
даются ему с трудом. - Обстоятельства могут сложиться так, что... врагу...
удастся ворваться в Ленинград.
   В первое мгновение Кузнецову показалось, что  он  ослышался,  не  понял
смысла того, что сказал Сталин, хотя в Ленинграде эта же страшная мысль не
раз приходила ему в  голову.  Но  одно  дело,  когда  об  этом  думал  сам
Кузнецов, другое - услышать это _здесь, от Сталина_.
   Кузнецов растерянно посмотрел на Верховного  и  увидел  на  его  обычно
спокойном лице выражение душевной боли. Губы Сталина были сжаты  настолько
плотно, что усы скрывали их почти целиком, вены на висках набухли, и  было
заметно, как пульсирует в них кровь, рябинки на щеках обозначились  резче,
чем обычно.
   О чем думал сейчас  этот  человек,  неподвижно  сидя  в  углу  широкого
кожаного дивана, сжимая в руке погасшую трубку? О том, что Жукову вряд  ли
удастся коренным  образом  изменить  ситуацию?  Что  положение  на  других
фронтах исключает возможность  переброски  на  помощь  Ленинграду  крупных
подкреплений? Что, несмотря на весь героизм  советских  бойцов,  враг  уже
овладел Красным Селом, развивает наступление на  Пулково  и  его  танковые
части могут с часу на час ворваться на окраины города?
   Кто знает, какой мучительной внутренней борьбы  стоили  Сталину  только
что произнесенные им слова...
   Кузнецов молчал, весь как-то сжавшись в тревожном ожидании.
   Сталин,  делая,  видимо,  огромное  усилие  над  собой  и  поэтому  еще
раздельное и жестче, чем прежде, сказал:
   - Прикажите подготовить корабли к взрыву.
   ...Пройдет время, и Кузнецов будет  спрашивать  себя:  почему  его  так
потрясли, привели в такое смятение слова  Сталина?  Почему  вызвали  столь
сильное чувство протеста? Разве они были для него полной неожиданностью?..
   Нет, Кузнецов  хорошо  знал,  в  каком  тяжелейшем  положении  оказался
Ленинград. Враг приближался к его окраинам, и если бы ему удалось овладеть
городом хотя бы на день, то это,  помимо  всего  остального,  означало  бы
гибель Балтийского флота или, что еще страшнее, использование  его  против
Красной Армии. Он знал о решении Военного совета Ленфронта  подготовить  к
разрушению основные военно-промышленные объекты и взорвать их, если угроза
проникновения врага в  город  станет  неотвратимой.  Он  считал  эти  меры
предусмотрительности необходимыми, отлично понимая,  что  оставлять  врагу
действующие заводы  и  электростанции,  нетронутые  мосты  и  боеспособные
корабли было бы преступлением.
   Да, несомненно, Сталин  был  прав,  приказывая  подготовить  корабли  к
уничтожению.
   Так почему же этот приказ так потряс Кузнецова?
   Потому  что  за  две  недели  пребывания  в  Ленинграде   он   проникся
убеждением, что враг может войти в город только по трупам его  защитников.
Он знал, что сотни тысяч ленинградцев жили  в  те  дни  уверенностью,  что
никогда и ни при каких условиях город не будет отдан врагу.
   Секретно  проводимые  подготовительные  мероприятия  на  случай,   если
произойдет худшее, не противоречили этой убежденности, не колебали ее,  не
нарушали веры в победу.
   Так почему же, когда аналогичный приказ  коснулся  кораблей  Балтфлота,
Кузнецов воспринял его  как  неожиданно  обрушившуюся  лавину?  Только  ли
потому, что для него, военного моряка, корабли были главным в жизни?..
   Нет, не только. Кузнецова потрясло то, что приказ о подготовке кораблей
к взрыву отдал именно Сталин.
   Как и все советские люди, Кузнецов в то время видел  в  Сталине  высший
авторитет, высшую концентрацию воли и разума.
   Зная о положении на  фронтах,  о  тяжелейших  сражениях,  которые  вели
Красная Армия и Флот на всех направлениях  с  рвущимися  вперед  немецкими
войсками, Кузнецов не мог не  понимать  горькую  закономерность  принятого
Сталиным решения.
   Но ему было трудно, неимоверно трудно воспринять только что  полученный
приказ лишь как логическую неизбежность. До тех пор пока эти слова не были
произнесены, еще можно  было  надеяться,  что  даже  в  самой  трагической
ситуации Сталин сумеет найти решение, которое не под  силу  другим  людям,
отыскать какой-то выход из создавшегося положения.
   Но после того, как Верховный отдал приказ, Кузнецов с особой,  гнетущей
силой почувствовал, осознал не только умом, но и сердцем, что, несмотря на
весь героизм защитников Ленинграда, несмотря на их  беззаветную  решимость
умереть, но  не  пропустить  врага,  возможность  захвата  города  немцами
исключить нельзя.
   Несомненно,  Сталин  понимал,  что  происходит  в  эти  минуты  в  душе
Кузнецова. Ведь речь шла о судьбе Балтийского  флота,  самого  большого  и
мощного из всех  советских  флотов,  созданных  в  результате  многолетних
усилий советского народа.
   Но разве миллионы людей годами не вкладывали свой труд, свой ум,  веру,
страсть, искусство и в те заводы,  электростанции  и  шахты,  которые  уже
пришлось разрушить, взорвать, затопить, чтобы они не достались врагу?
   Так что же еще  мог  сказать  теперь  Сталин  наркому  Морского  Флота?
Напомнить, что речь идет об исключительной мере и что  она  будет  принята
лишь в самом крайнем случае? Но разве это не вытекало не только из смысла,
но и из  буквы  отданного  им,  Сталиным,  приказа?  Ведь  он  не  сказал:
"Взорвать". Он сказал: "Подготовить".
   И как ни трудно, как ни горько было Сталину выговорить эти слова, он ни
минуты не сомневался в том, что должен был их произнести.
   Может быть, его  решимость  укрепляли  воспоминания  о  тех  самолетах,
которые из-за допущенного им рокового просчета не были своевременно укрыты
или перебазированы и, так и не взлетев, оказались уничтоженными врагом  на
аэродромах в первый день войны? Или он вспомнил о Николаевских верфях, где
в руки немцам попали еще не достроенные корабли?
   Сталин не умел и не хотел утешать. Он был  убежден,  что  только  дело,
только энергичные, целеустремленные  действия  могут  -  в  особенности  в
критические моменты -  заставить  человека  обрести  душевное  равновесие,
напрячь все свои силы.
   Поэтому он сухо и твердо сказал:
   - Ни один корабль не должен попасть в руки врага. - И  повторил:  -  Ни
один. Вы понимаете это?
   Кузнецов все еще молчал. Тогда Сталин еще резче сказал:
   - Вы лично отвечаете за выполнение приказа. И предупредите, что каждый,
кто его нарушит, будет строго наказан. Вам все ясно?
   Кузнецову показалось, что эти резко  и  даже  с  угрозой  произнесенные
слова относились уже не к нему и даже не к тем людям,  которым  предстояло
минировать корабли. Что Сталин как бы давал понять уже не  столь  далекому
от Москвы врагу, что страна не остановится ни перед  чем,  принесет  любые
жертвы, пойдет на любые лишения во имя конечной победы.
   Тем не менее по форме своей слова Сталина были обращены непосредственно
к Кузнецову. И поэтому на вопрос "Вам все ясно?" парком ответил:
   - Да, товарищ Сталин.
   - Тогда, - сказал Сталин, вставая и направляясь к  столу,  -  составьте
телеграмму Трибуцу с приказом подготовить корабли к уничтожению.
   И тут  Кузнецов,  сам  не  отдавая  себе  отчета  в  том,  что  делает,
подчиняясь какому-то непреодолимому  порыву,  громко,  на  одном  дыхании,
сказал:
   - Я такой телеграммы подписать не могу.
   Теперь он тоже стоял, вытянувшись во весь свой высокий рост, и глядел в
спину медленно удаляющегося Сталина.
   Тот резко повернулся. Его густые, с изломом, черные брови поднялись.
   -  Почему?  -  спросил  Сталин,  и  в  голосе  его  послышалось  скорее
недоумение, чем угроза.
   - Потому что, - отчетливо, точно рапортуя, сказал Кузнецов, -  Балтфлот
оперативно подчинен командующему Ленинградским фронтом. И  у  исполнителей
такого... - он остановился, подыскивая нужное, точное слово,  -  ...такого
исключительного задания не должно быть и тени сомнения в том,  что  вопрос
всесторонне обсужден Ставкой и решение  утверждено  вами  лично.  Указания
наркома Военно-Морского Флота здесь мало.
   Он умолк, ожидая вспышки гнева.
   Но Сталин молчал.
   О чем  размышлял  он  теперь,  глядя  на  вытянувшегося  в  напряженном
ожидании, смотрящего ему прямо в глаза адмирала? Не о том ли, что Кузнецов
в эту тяжелую минуту хочет уклониться от личной ответственности? Но, может
быть, он подумал и о другом - о том,  что  нарком,  по  существу,  прав  и
заставлять его единолично подписывать подобный приказ было бы  и  в  самом
деле чрезмерным?
   Несколько мгновений длилось это напряженное  молчание.  Наконец  Сталин
повернулся, сделал несколько медленных шагов по комнате  и  остановился  у
края стола для заседаний, на котором были разложены карты.
   Кузнецов тоже сделал несколько шагов к  столу  и  из-за  плеча  Сталина
увидел,  что  тот  смотрит   на   сухопутную,   мелкого   масштаба   карту
Северо-Западного направления, на которой прочерченная  красным  карандашом
линия фронта проходила непосредственно у самого Ленинграда. Наконец Сталин
медленно проговорил:
   - Хорошо. Поезжайте к Борису Михайловичу и подготовьте приказ за  двумя
подписями - его и вашей.
   - Разрешите идти? - все еще с надеждой на то, что Сталин не ограничится
этими словами, спросил Кузнецов.
   - Идите, - коротко ответил Сталин и снова склонился над картой.


   Среди высшего командного состава Красной Армии Маршал Советского  Союза
Борис Михайлович Шапошников  пользовался  огромным  авторитетом.  Всеобщее
уважение вызывали не только его большие военные знания,  многолетний  опыт
штабиста, но  и  его  личные  качества.  В  характере  маршала  сочетались
мягкость с твердостью, решительность с  осторожностью,  преданность  делу,
требовательность к подчиненным с какой-то особой, именно ему  свойственной
тактичностью, деликатностью.
   Шапошникова в военных  кругах  не  просто  уважали,  его  любили.  Даже
Сталин, который, как правило, обращался ко всем, за исключением  двух-трех
членов Политбюро, только по фамилии, всегда называл Шапошникова в глаза  и
заочно по имени-отчеству - Борис Михайлович.
   В то время, когда происходил разговор Верховного  с  Кузнецовым,  столь
тяжкий для каждого из них, Шапошников находился в  своем  кабинете  в  том
самом особнячке на  Кировской,  куда  Сталин  обычно  приезжал  во  второй
половине дня.
   Этот небольшой двухэтажный  дом  с  мезонином  имел  два  входа.  Один,
ближний  к  улице  Кирова,  вел  в  приемную  Сталина,  другим  подъездом,
противоположным, пользовались те, кто шел к Шапошникову.
   Собственно, эту  низенькую  дощатую  дверь  даже  трудно  было  назвать
подъездом, некогда она, по-видимому, служила черным ходом.
   Именно туда, на Кировскую, и помчался из Кремля  "ЗИС-101",  в  котором
находился Кузнецов, еще из  приемной  Сталина  известивший  по  "вертушке"
Шапошникова о том, что имеет поручение срочно с ним встретиться.
   По узкой железной лестнице нарком поднялся в приемную Шапошникова.
   Это была странная маленькая комната с причудливо расписанным потолком и
стенами,  покрытыми  инкрустацией  под  золото  и  серебро,   напоминающей
арабские письмена.
   В  этой  тесной  комнатке  на  обычных  канцелярских  стульях,  так  не
гармонирующих с экзотическим великолепием стен, сидело несколько  военных.
При появлении адмирала они встали.
   - Борис Михайлович ждет вас, - поспешно доложил пожилой полковник, один
из адъютантов маршала, с трудом поднимаясь со стула, зажатого между стеной
и письменным столом.
   Кузнецов открыл дверь, ведущую  в  кабинет  Шапошникова,  и  перешагнул
порог.
   Маршал сидел, склонившись над  большим  письменным  столом.  Справа  от
стола, у стены, стоял, очевидно, оставшийся от прежней  обстановки  и  так
нелепо выглядевший здесь  сегодня  огромный,  неуклюжий  резной  буфет.  В
противоположной стене находилась дверь, ведущая в кабинет Сталина,  -  эти
две комнаты непосредственно сообщались между собой.
   Шапошников был в  белой  сорочке,  широкие  коричневые  подтяжки  резко
выделялись на ней. Китель с  большими  маршальскими  звездами  в  петлицах
висел на спинке стула.
   Увидев входящего Кузнецова, Шапошников  приподнялся,  поправил  пенсне,
протянул  адмиралу  руку,  поздравил  его  с  благополучным  перелетом  из
Ленинграда и тут же стал торопливо надевать китель.
   - Простите, дорогой, что принимаю не по форме, -  сказал  он  несколько
смущенно, - жара адская...
   Кузнецов  в  нескольких  словах  рассказал   маршалу   о   только   что
состоявшемся разговоре со  Сталиным.  Шапошников  слушал  внимательно,  не
прерывая, но когда Кузнецов сказал, что необходимо составить телеграмму за
двумя подписями, маршал замахал руками и уже совсем иным тоном,  энергично
и вместе с тем просительно проговорил:
   - Нет, нет, голубчик, вы уж меня сюда не втягивайте! Моя сфера - армия,
а это дело чисто флотское. У флота начальство свое, так уж  испокон  веков
повелось. Приказ получили вы, вот и выполняйте...
   - Но, Борис Михайлович, - возразил Кузнецов, - ведь Верховный  приказал
дать телеграмму именно за двумя подписями - моей и вашей.
   - Да?  -  недоверчиво,  точно  впервые  услышав  об  этом,  переспросил
Шапошников и посмотрел на Кузнецова пристально, прищурив свои умные  глаза
за овальными стеклами пенсне.
   Кузнецов смутился. Все, что он  только  что  сказал  Шапошникову,  было
сущей правдой - никогда и ни при каких обстоятельствах он не  позволил  бы
себе допустить неточность в передаче приказа Сталина. И все  же  Кузнецову
было не по себе, потому что  он  все-таки  утаил  от  сидящего  перед  ним
пожилого, всеми уважаемого человека одну  деталь:  то,  что  первоначально
Сталин приказал подписать телеграмму только  ему,  Кузнецову.  Разумеется,
сейчас это уже не имело значения - Сталин изменил свой приказ.  И  тем  не
менее после того, как Шапошников произнес свое  недоверчиво-вопросительное
"Да?", Кузнецов почувствовал некоторую неловкость.
   Поэтому он сказал насколько мог твердо и официально:
   - Товарищ маршал, Балтийский  флот  в  оперативном  отношении  подчинен
Военному совету Ленфронта. Это факт. Вместе с  тем,  как  вид  Вооруженных
Сил, он подчинен мне, и это тоже факт, от которого я не ухожу  и  уходить,
естественно, не собираюсь. Но когда речь идет  о  судьбе  целого  флота  -
части Вооруженных Сил страны, это не может не касаться Генерального  штаба
Красной Армии. Есть и еще одно обстоятельство. Я  только  что  узнал,  что
Ворошилов отозван из Ленинграда и на его  место  назначен  Жуков.  Георгий
Константинович не такой человек, чтобы безоговорочно принять  распоряжение
флотского командования. Поэтому я убежден, что приказ должен быть подписан
не только мною, но и по крайней мере начальником  Генерального  штаба.  Не
могу себе представить, что вы думаете иначе.
   Шапошников слегка покачал головой,  склонился  над  лежащей  перед  ним
картой  так  низко,  что  Кузнецов  видел  теперь   только   его   коротко
остриженные, разделенные посредине прямым пробором гладкие  седые  волосы.
Потом поднял голову и тихо сказал:
   - Нет, голубчик, я не думаю иначе.
   - Тогда, может быть, вам кажется, что я неточно передаю приказ товарища
Сталина? - с некоторой запальчивостью спросил Кузнецов и почувствовал себя
так, точно тщетно пытается вытащить  причиняющую  острую  боль  занозу.  -
Или... или вы считаете такой приказ... преждевременным?
   Последние слова Кузнецов произнес с  прорвавшейся  в  голосе  надеждой,
хотя прекрасно понимал ее тщетность.
   - Нет, Николай Герасимович, я так не думаю,  -  с  горечью,  но  твердо
сказал Шапошников. - Знаю, убежден, что ленинградцы будут  защищать  город
до... последней возможности. И тем не менее сегодня  положение  Ленинграда
очень тяжелое... На войне, в особенности такой, как эта, храбрость  должна
сочетаться с предусмотрительностью. Ну,  а  если  немцам  все  же  удастся
ворваться в город?.. Что тогда? Разве можно допустить, чтобы враг вошел  в
ворота действующих заводов, поднялся на палубы боевых кораблей  и  обратил
их орудия против тех, кто жив и продолжает  сражаться?..  Простят  ли  это
живые мертвым? Снимут ли защитники Ленинграда с  себя  ответственность  за
будущее вместе со своим последним вздохом? Нет, - печально покачал головой
Шапошников и повторил: -  Нет,  Николай  Герасимович.  Мы  с  вами  старые
солдаты и знаем, что нет!
   - Но тогда почему же... - начал было  Кузнецов,  но  осекся.  Он  хотел
спросить: "Почему же тогда вы хотите устраниться от участия в том тяжелом,
но неизбежном деле, ради которого я приехал к вам?.."
   Но Кузнецов не произнес этих слов, поняв, что они  ни  к  чему;  старый
маршал сказал сейчас то, о чем и сам он размышлял, выехав из  Кремля:  как
ни горек приказ Сталина, он правилен и неизбежен.
   Однако Шапошников, видимо, и без слов понял смысл  обращенного  к  нему
вопроса.
   -  Потому,  -  тихо  сказал  он,  -  что  война  есть  война,   Николай
Герасимович, и не мне говорить вам, что на войне может произойти всякое...
- Он наклонился над столом, приближаясь к Кузнецову. - Ведь есть и  другая
сторона вопроса, назовем ее чисто практической. Вы готовы поручиться, что,
получив наш приказ,  какие-нибу