Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
переключился он на другую тему, чтобы не дать
возможности Жданову ответить отказом, - Лагунов грозится урезать паек
понтонерам до тыловых норм. Это неправильно! Люди работают в самом пекле.
Я хочу переговорить с Лагуновым. - И снова, опасаясь, чтобы Жданов не
успел наложить запрет, Васнецов быстро перешел на другую тему: - У
Бычевского есть проект строить ложные переправы, чтобы отвлечь на них
огонь противника. Потом, когда лед окрепнет, они смогут стать реальными.
Переправы эти необычны, Бычевский называет их "тяжелыми", хочет
вмораживать в лед тросы. С тросами, полагаю, задержки не будет, они есть у
Балтфлота. Я сегодня же переговорю с Трибуцем...
И умолк.
Жданов догадывался, что Васнецов умышленно уходит от главного.
Пристально глядя в глаза ему, спросил:
- Это все?
- В основном да, - неуверенно произнес Васнецов и отвел глаза в
сторону, потому что умолчал о своей беседе с Суровцевым и, главное, об
убежденности капитана в том, что лишь тройное или минимум двойное
увеличение танков и орудий может обеспечить успешное продолжение
наступательных операций на "пятачке".
Васнецов всегда был предельно искренним со Ждановым. После каждой
поездки на завод, в воинскую часть, по возвращении с заседания того или
иного партийного комитета, с собраний актива он никогда не ограничивался
чисто формальным отчетом. Старался непременно передать Жданову не только
существо, но и все оттенки услышанного и увиденного. Но сейчас этого не
получалось.
Васнецов не решался рассказать Жданову о беседе с Суровцевым, потому
что, передавая ее содержание, должен был бы сам занять какую-то
определенную позицию. Но какую?..
И о том, что по дороге видел, как прямо на улице упал человек в
голодном обмороке, Васнецов умолчал сознательно. Что мог прибавить или
убавить этот факт к уже известному? Правда, случаи такого рода на
ленинградских улицах еще редки. Однако в цехах, у станков, рабочие
частенько теряют сознание - сказываются и напряженная, во многих случаях
две смены подряд, работа, и нервное переутомление, и, конечно, длительное
недоедание.
Жданов, видимо, интуитивно догадался, что Васнецов чего-то не
договаривает и что эта недоговоренность имеет какое-то отношение, пусть
косвенное, к тому главному, к чему были прикованы его мысли вот уже второй
день.
- Сергей Афанасьевич, - сказал он наконец, - давайте попытаемся еще раз
оценить общую ситуацию. Значит, так... Волхов нам удалось отстоять, но
гарантий, что немцы не попробуют снова захватить его, у нас нет. Тихвин в
руках врага. Несомненно, фон Лееб знает, каково ленинградцам. Может быть,
проведал даже о том, что мы вынуждены урезать паек войскам. Как бы в этих
условиях поступили на его месте вы?
- Наверное, попытался бы снова штурмовать город, - ответил Васнецов.
- И я почти уверен в том же! - с ударением произнес Жданов. - Тем более
что под Москвой немецкое наступление, похоже, провалилось и Гитлер может
теперь вернуть фон Леебу те части, которые забрал у него. Какой же вывод
следует отсюда? Позволительно ли для нас медлить с прорывом блокады и даже
выводить из Ленинграда войска?
Еще сегодня утром Васнецов не задержался бы с ответом ни на секунду. Но
сейчас он молчал, погрузившись в тяжкие раздумья.
"Допустим, что Бычевскому удастся его затея с ложными переправами,
которые затем превратятся в действующие. Сколько танков в этом случае мы
сумеем перебросить на плацдарм?
Работа на Кировском заводе, как и на других предприятиях, замирает
из-за нехватки электроэнергии, топлива, а главное, из-за резкого снижения
работоспособности страдающих от голода людей. Рассчитывать на быстрый
ремонт поврежденных машин уже нельзя, а надеяться на поступление извне
новых совсем невозможно. Для того чтобы удержать плацдарм, сил там
достаточно, но для успешного наступления их надо больше, гораздо больше!"
Непроизвольно вырвались слова:
- Мы в тяжелом положении. Мы в очень тяжелом положении. Иногда я задаю
себе вопрос: простят ли нам это ленинградцы?..
Жданов с недоумением посмотрел на Васнецова. Он не привык слышать от
него такое.
- Это неправомерная постановка вопроса, товарищ Васнецов! - решительно
произнес Жданов. - Кому это "нам"? Ленинградцы не отделяют себя от партии
и от нас с вами.
- Андрей Александрович, - сказал Васнецов, никак не реагируя на его
очевидное недовольство, - может быть, все же есть смысл снова
посоветоваться с Козиным? В такое время нам нельзя позволить себе роскошь
разногласий.
Жданов неопределенно пожал плечами, как бы нехотя протянул руку к
столику, на котором стояли телефонные аппараты, снял трубку с одного из
них, спросил:
- Товарищ Хозин вернулся?.. Передайте, что я прошу его зайти.
Потом, не глядя, взял из коробки папиросу и закурил. Густой клуб дыма
на мгновение скрыл от Васнецова его лицо. Разговор переключился на
частности.
- Я был сегодня в одном из детских домов, - сказал Жданов. - Отопление
не работает. Ребята замерзают. Надо срочно наладить изготовление железных
печек.
- А чем их топить? - тихо спросил Васнецов.
- Если в ближайшее время положение не изменится к лучшему, надо будет
подумать о разборке деревянных домов на окраинах. Все равно многие из них
сейчас пустуют.
- Это не выход, Андрей Александрович. Как только откроется Ладожская
трасса, надо продолжить эвакуацию детей и постараться вывезти всех. Дети
не выдержат голода.
- Мы не должны допустить, чтобы в городе начался голод!
- Он уже начался. И если...
Васнецов не договорил. Дверь в кабинет открылась, и на пороге появился
Хозин.
- Здравствуйте, товарищ Хозин, - сказал Жданов. - Мне и товарищу
Васнецову хотелось еще раз...
- Извините, Андрей Александрович, - прервал его взволнованно
командующий. - Я только что получил чрезвычайно важные указания Ставки...
- И подал Жданову плотное колечко телеграфной ленты.
Тот схватил колечко, склонился ближе к настольной лампе и, протягивая
ленту между пальцами, прочел, что Ставка Верховного главнокомандования
рассмотрела соображения, изложенные в письме командующего Ленинградским
фронтом на имя начальника Генерального штаба, одобряет их и приказывает
немедленно приступить к исполнению.
Кровь бросилась в лицо Жданову. Молча передав ленту Васнецову, он
спросил командующего:
- О каких соображениях идет речь, товарищ Хозин?
- О тех, которые я докладывал вчера вам и Военному совету. Я счел своим
долгом написать письмо в Генштаб и передал его с генералом Вороновым.
- А вы сообщили при этом, что мы против? - резко спросил Васнецов,
кладя ленту на стол.
- Так точно.
Жданов промолчал...
2
Данвиц уже не раз проклинал себя за свой сентябрьский рапорт, в котором
просил фон Лееба не отправлять его с войсками Хепнера на Центральный
фронт, а оставить под Ленинградом.
Тогда, в сентябре, он был убежден, что падение Ленинграда - вопрос
дней. Зачем же уступать кому-то честь ворваться в город первым или хотя бы
одним из первых?
Да и кто мог опередить его? Полку Данвица удалось подойти к Ленинграду
ближе всех остальных немецких частей. Он занимал боевые позиции в двух
километрах от развалин больницы Фореля и в пяти от Кировского завода.
В создавшейся ситуации казалось совершенно неблагоразумным покидать
группу армий "Север", чтобы бесследно затеряться в массе войск фон Бока,
наступавших на Москву.
Кроме того, Даниилу глубоко запали в душу слова Гитлера о том, что
Петербург является первой стратегической целью в войне против России.
Правда, переброска отсюда некоторых соединений на Центральное направление,
в то время как первая стратегическая цель еще не была достигнута и
Петербург оставался в руках русских, представлялась Данвицу не вполне
логичной. Но он никогда не оценивал поступки Гитлера с точки зрения
логики. Ее раз и навсегда заменила вера. Он, Данвиц, был всего лишь
человеком, а фюрер - божеством. И если Гитлер решил произвести некоторую
перегруппировку войск, то, значит, для этого были какие-то веские причины,
недоступные пониманию Данвица. Повлиять на исход боев за Петербург они не
должны. Одни дивизии ушли, значит, придут другие, но Петербург, как и
запланировано было, падет раньше Москвы. До сих пор все предначертания
фюрера сбывались. Исполнится и это...
Когда у человека слепая вера заменяет рассудок, он оказывается не в
состоянии правильно воспринимать и оценивать реальные факты. Так
получилось и в данном случае. Данвиц не хотел считаться с тем, что в конце
сентября, когда, по замыслу Гитлера, должна бы уже победоносно закончиться
вся война с Россией, Москва и Ленинград продолжали оставаться советскими.
Он просто отбрасывал это, всецело сосредоточившись на одном непреложном
факте: его полк ближе всех подошел к Ленинграду, и как только последует
приказ...
Но приказ о возобновлении наступления не поступал. Пока что солдаты
Данвица окапывались, строили оборонительные укрепления. Две-три отчаянные
попытки прорваться к больнице Фореля, предпринятые Данвицем с разрешения
командира дивизии, были отбиты.
В полк часто наезжали офицеры из штаба дивизии. Однако вместо
подготовки нового штурма города все эти майоры и оберсты занимались
проверкой качества фортификационных работ. Данвиц сознавал, насколько
важны эти работы, - русские по нескольку раз в сутки обстреливали позиции
полка, их разведчикам удалось похитить у него трех солдат. И все-таки
Данвица раздражало такое очевидное переключение на оборону. Ему
осточертела неподвижность.
Тучи комаров висели над окопами и траншеями. От них нельзя было
укрыться ничем - ни железными касками, ни поднятыми воротниками шинелей.
Потом пошли дожди. Болота и трясины, которыми изобиловала местность, чуть
подсохшие в жаркие летние дни, теперь опять расхлябались. Вода заливала не
только окопы и траншеи. Она хлюпала под деревянными настилами в землянках
и блиндажах, проникала меж бревен наката и капала с потолка.
Одна утеха оставалась теперь у Данвица: вооружившись биноклем, он
взбирался по узенькой лестнице на верхушку огромной сосны, где был
оборудован для него похожий на птичью клетку наблюдательный пункт, и
оттуда взирал на Ленинград.
Оптические стекла создавали иллюзию мгновенного перемещения на одну из
улиц города, помогали Данвицу совершить прыжок, невозможный в реальности.
Он видел фигурки людей, движущиеся трамваи и автомашины, видел полукруглые
крыши цехов гигантского завода.
Данвиц уже не первый месяц находился на советской земле. В дыму
пожарищ, грохоте орудий прошел он по ней сотни километров. Врывался на
танке, бронемашине, мотоцикле в русские села и города. Допрашивал там
пленных, расстреливал и вешал непокорных. Из майора превратился в
подполковника. Выучил несколько русских слов. Но не сумел, а вернее, не
захотел постигнуть суть той жизни, какою жили эти села и города до того,
как по ним проползли с лязгом гусеницы немецких танков. Данвиц никогда не
бывал ни в Америке, ни в Англии, ни во Франции. Тем не менее тамошняя
жизнь представлялась ему доступней для понимания.
В России же Данвиц чувствовал себя пришельцем с другой планеты в чужой,
сплошь враждебный мир. Этот мир сопротивлялся, и потому его следовало
уничтожить. Данвиц не задавал себе вопроса: чем вызвано столь яростное
сопротивление? Не задумывался ни о причинах, ни о следствиях.
Слово "русские" для него было синонимом другого слова - "большевики".
Любым из этих двух слов он определял и национальность, и веру, и
происхождение всех советских людей. В них как бы аккумулировались все
силы, вставшие на пути немецкой армии к Москве и Ленинграду.
Данвиц никогда не интересовался, что творилось в душах тех людей, в
которых он стрелял, которых вешал или допрашивал, никогда не пытался
проникнуть в их мысли. Он считал, что и разум и язык даны им только для
того, чтобы отвечать на его, Данвица, вопросы.
Но, окопавшись под Ленинградом, он лишился удовольствия вешать и
допрашивать. И как компенсацию за это ловил те минуты, когда расположенная
где-то в тылу немецкая артиллерия начинала обстрел города. В такие минуты
Данвиц непременно спешил к заветному дереву. Оттуда, сверху, из своей
тщательно замаскированной в ветвях клетки, он вожделенно наблюдал, как
рвутся снаряды на заводской территории, на улицах, как рушатся дома,
вздымая облака черной пыли. И только после того, как начинала отвечать
русская дальнобойная морская артиллерия, нехотя спускался на землю, потому
что оставаться наверху было уже небезопасно...
В добротной землянке Данвица, обшитой изнутри гладко выструганными
досками и прикрытой сверху четырьмя накатами, толстых бревен, имелся
радиоприемник. В дождливые осенние вечера, проверив, как охраняется его
командный пункт и сбросив на руки ординарцу отяжелевшую шинель, Данвиц
надолго усаживался у этого приемника и поворачивал ручку верньера.
Вначале на него обрушивался чужой, русский мир - что-то говорил и
кричал, чего-то требовал, кого-то звал или проклинал. Во всяком случае,
так казалось Данвицу. И он крутил и крутил ручку, как бы пробиваясь
физически к голосу родной Германии.
Любил ли Данвиц свою страну? Да, но только извращенной, жестокой
любовью. Он любил не реальную страну, с ее народом, культурой, древними
городами, с ее реками и лугами, а Германию Гитлера и ее деформированное
отражение в собственном сумеречном сознании. Она представлялась ему каждый
раз иной. То в виде бескрайнего пространства, заполненного шеренгами
синхронно марширующих солдат. То в виде гигантской живой свастики,
щупальца которой все увеличиваются в размерах, покрывая новые и новые
страны, города, моря, реки, поля. То, наконец, в виде уходящего высоко в
небо готического собора, под мрачными сводами которого днем и ночью горят
факелы.
Любил ли Данвиц кого-либо, кроме фюрера, чувство к которому правильнее
было бы назвать не любовью, а мистическим поклонением? Да. Он любил своих
солдат, но тоже по-своему, не как людей, а как живое оружие, с помощью
которого можно и должно осуществлять волю фюрера.
И вот однажды, прорываясь сквозь звуки чужой страны, чужого народа к
родной речи, к немецким военным сводкам, к бравурным маршам, Данвиц вдруг
замер. Пальцы его застыли на круглой ребристой поверхности верньера. Ему
послышался голос фюрера.
Боясь сдвинуть ручку хотя бы на полмиллиметра, Данвиц прильнул ухом к
ворсистой ткани, прикрывающей динамик. Нет, он не ошибся. Это
действительно говорил Гитлер. Захлебываясь от волнения, глотая окончания
слов, фюрер сообщал Германии и всему миру, что в эти часы на Восточном
фронте вновь происходят события исторического значения - началась
последняя, решающая битва, которая приведет к захвату Москвы и полному
уничтожению врага.
Данвиц знал, что фюрер способен с одинаковым накалом и одинаково громко
разговаривать с единственным собеседником и обращаться к многотысячному
собранию. Трудно было догадаться, находится ли он сейчас перед микрофоном
в радиостудии или стоит на трибуне перед огромной толпой. Очень скоро,
однако, динамик задребезжал от воплей восторга, неистового рева, топота
ног, аплодисментов, и Данвиц понял, что на этот раз фюрер произносит речь
с трибуны.
Так оно и было. Впервые после 22 июня Гитлер выступал в тот день в
"Спортпаласе" перед десятками тысяч берлинцев.
Данвиц мысленно представил себе это огромное здание на
Потсдаммерштрассе, в котором неоднократно слушал фюрера. В последний раз
это было в день вступления в войну Англии. Данвиц находился тогда в свите
фюрера и, чеканя шаг, шел за ним между шпалерами эсэсовцев. Толпа ревела
"хайль", и Данвиц чувствовал, что еще минута - и по лицу его потекут
слезы: столь сильно было его обожание фюрера.
Впрочем, и теперь, слушая Гитлера, он находился в состоянии, близком к
молитвенному экстазу.
- Позади немецких войск, - кричал Гитлер, - уже лежит пространство в
два раза больше, чем территория рейха, когда я пришел к власти, и в четыре
раза большее, чем вся Англия... Я говорю об этом только сегодня, потому
что именно сегодня я могу совершенно определенно сказать: наш враг
разгромлен и никогда не поднимется вновь!..
В этот момент мощный взрыв потряс стены землянки. Из приемника донесся
оглушительный треск, зеленый глазок погас, и все смолкло. Только шуршал
песок, сыпавшийся с потолка.
В темноте Данвиц нащупал на столе фуражку и выскочил наружу. Мгновением
раньше он не только мыслями, всем существом своим находился далеко отсюда,
там, в Германии, не видел никого и ничего, кроме фюрера, не слышал ничего,
кроме его вдохновенных слов. И вдруг снова оказался в чужом и враждебном
мире, под сверлящими взглядами тысяч невидимых глаз, в которых затаилась
угроза смерти.
Разрывы тяжелых снарядов слышались уже в отдалении. Но Данвицу было
ясно, что позиции его полка подверглись очередному артиллерийскому налету
русских. Он побежал в штабную землянку, расположенную в десятке метров,
чтобы выслушать по телефону доклады командиров батальонов о потерях. На
ходу приказал ординарцу немедленно исправить электропроводку в его
землянке и позаботиться о восстановлении радиоприемника.
В эти минуты Данвица, в сущности, не интересовали ни потери в личном
составе полка, ни количество разбитых снарядами блиндажей. Единственное
желание владело им: успеть дослушать речь фюрера.
И все же он не успел. Вернувшись наконец в свою землянку и поспешно
включив уже исправный приемник, он не услышал ничего, кроме чужих голосов,
разнообразной музыки, шумов и тресков.
На другой день в газете, выпускаемой ротами пропаганды армий "Север",
Данвиц увидел броские заголовки: "Прорыв центра Восточного фронта!",
"Исход похода на восток решен!", "Последние боеспособные дивизии Советов
принесены в жертву!".
А несколько позже последовало радиосообщение из Берлина. Голос диктора,
в котором звенел металл, торжественно извещал мир, что танки генералов
Хепнера и Гота соединились в Вязьме, сначала отрезав, а потом окружив пять
русских армий, и что в то время, как он, диктор, произносит эти слова,
войска фельдмаршала фон Бока приближаются к большевистской столице.
Весть эту венчали звуки "Хорста Весселя". Потом сообщение было
повторено.
Данвиц сидел в оцепенении. В груди его бушевал вихрь противоречивых
чувств. Радость при мысли об огромной победе немецкого оружия. Недоумение
от сознания, что фюрер, видимо, изменил свое намерение и не Петербург, а
Москва стала первой целью похода на восток. Наконец, понятная горечь, -
ведь в сообщении упоминались войска Хепнера, в составе которых мог
находиться и он, Данвиц, если бы не написал тот свой поспешный рапорт...
В последующие дни Данвиц проводил у радиоприемника все время, свободное
от каждодневных фронтовых забот. Победные сводки главного командования
вермахта следовали одна за другой. Перечислялись захваченные на пути к
Москве населенные пункты. Снова, как и в июньские дни, звучали
впечатляющие цифры пройденных километров.
Так продолжалось много дней подряд: сводки, цифры, названия населенных
пунктов. Победа, еще одна победа! Русские в плену, русские в окружении...
И вдруг все смолкло. Мос