ец имеет.
   - Мы уклонились к югу только километра на четыре, - уточнил Соколов.  -
Пройдем еще два.
   Никто не спросил его, почему именно два. Это  было  ясно  и  так:  идти
дальше - значило рисковать встретиться с немцами.
   ...Шли молча. Соколов все время поглядывал на тянущуюся слева  полынью.
Боль в ступнях, казавшаяся ему одно время нестерпимой, постепенно  утихла.
Может  быть,  потому,  что  промерзшие  в  сапогах  ноги  вообще  утратили
чувствительность. А может, от предчувствия близкого конца полыньи. И вдруг
ни с того ни с сего Соколову показалось, что  его  ноги  по  самые  колени
окатило жаром. Не холодом, а именно жаром.
   В  следующее  мгновение  он  понял,  что  погружается  под  лед.  Чтобы
задержаться на поверхности, инстинктивно раскинул руки. В тот же миг сзади
кто-то подхватил его под мышки и сильным рывком извлек из воды.
   Соколов увидел склонившееся над ним  испуганное  лицо  Кушелева:  глаза
широко раскрыты, губы дрожат. Казалось, что весь  он  охвачен  лихорадкой,
как будто сам минуту назад был на краю гибели.
   - Ну как вы, товарищ воентехник?.. Как вы?.. Как вы?..
   Кушелев повторял только эти два слова, а закончить фразу не мог.
   Соколов поднялся на  ноги.  С  маскхалата  на  мокрые  сапоги  медленно
стекали новые струйки. Жар сменился холодом.
   - В сторону отойди! Дальше "от проруби! - кричал проводник.
   Соколов попятился. Зубы его  застучали.  Однако  он  сделал  над  собой
усилие и сказал преувеличенно спокойно, даже с иронией:
   - Вот черт неуклюжий! - И попрекнул проводника: - А  ты  говоришь:  лед
ничего, крепкий!..
   - Крепость льда тут ни при чем! - ответил тот. -  Это  наш  брат  рыбак
подложил тебе свинью, командир.  Утром  рыбу  кто-то  здесь  ловил,  лунок
напробивал, а ты и нырнул в одну из них.
   - Ну как вы?.. Как вам?.. - твердил свое Кушелев.
   - Спасибо тебе, друг, за выручку, - растроганно сказал ему Соколов.
   - А ну разувайся  давай,  -  не  допускающим  возражения  тоном  сказал
проводник, раздирая надвое свой  широченный  и  длинный  нашейный  вязаный
шарф. - Попроворнее, попроворнее, - торопил он, - а то без ног останешься.
   Соколов присел на лед, раздвинул вымокшие и начинавшие  уже  задубевать
на морозе полы шинели. Кушелев с поразительной быстротой  сдернул  сапоги,
вылил из  них  воду,  отжал  портянки.  Весь  процесс  переобувания  занял
несколько минут.
   - Пошли! - сказал Соколов уже командным голосом.
   Он сделал два-три неуверенных шага непослушными, одеревеневшими ногами,
до боли сжимая зубы, чтобы не стучали от озноба, и вдруг почувствовал, что
на плечи свалилось что-то тяжелое. Это  проводник  накинул  на  него  свой
тулуп, сам оставшись в одном ватнике.
   - Не к чему! - заупрямился  Соколов,  передернув  плечами.  -  Заберите
обратно.
   - Очень даже к чему, согреться  после  купания  надо,  -  назидательно,
совсем как малому ребенку, внушал старик. - Согреешься - заберу.
   - Спасибо, отец, - сказал Соколов,  и  голос  его  дрогнул,  то  ли  от
озноба, то ли от избытка добрых чувств.
   "Не заболеть бы, - с опаской подумал он, стараясь шагать быстрее. -  Не
превратиться бы из командира в обузу для экспедиции".
   На ходу он все время прислушивался к самому себе и вскоре почувствовал,
что озноб проходит. Вновь возникло ощущение боли  в  ступнях.  Теперь  эта
боль даже обрадовала его. "Значит, ноги не отморожены!" - заключил он.
   ...И вот они  достигли  конца  майны.  Обошли  ее.  На  противоположной
стороне лед был тоже достаточно крепким.
   От того места, где распрощались с Бруком, их отделяли теперь по меньшей
мере пять километров. Соколов посмотрел на часы.  Было  четверть  второго.
Оставался шанс вернуться к  экспедиции  засветло.  И  они  заторопились  в
обратный путь.
   Преодолеть его удалось за час и двадцать минут.
   Ровно в четыре расстались с Дмитриевым.  Он  вместе  с  группой  бойцов
понес в Осиновец очередное донесение. А Соколов и  остальные  двинулись  в
повторный обход майны.
   Уже смеркалось, когда они  обошли  ее  и  опять  взяли  направление  на
северо-восток, к острову Зеленец. В темноте  движение  замедлялось,  да  и
очень устали все.
   Где-то далеко за их спинами, на юге, началась артиллерийская  канонада.
Трудно было определить, чьи орудия бьют - наши, немецкие или те  и  другие
одновременно. Там же, в южной полусфере неба,  взвивались  над  горизонтом
ракеты - красные, зеленые, серебристо-белые.
   - Слушай, отец, - обратился Соколов к шагавшему  справа  проводнику,  -
долго еще до этого Зеленца идти?
   - А мне откуда знать? - буркнул, не сбавляя шага, рыбак.
   - Но ты же говорил там,  на  берегу,  что  бывал  на  этом  острове,  -
недовольно сказал Соколов.
   - Летом бывал. На баркасе плавал туда.  А  зимой  на  кой  ляд  он  мне
сдался?
   - Загадочный ты человек, отец, - сказал, помолчав,  Соколов.  -  Понять
тебя не могу... Тебе лет-то сколько?
   - Про годы девок спрашивают, когда в жены  берут,  -  не  оборачиваясь,
ответил рыбак.
   - Не понимаю,  -  продолжал  Соколов,  чувствуя,  что  если  он  сейчас
перестанет говорить и слушать, то остановится  от  усталости,  от  боли  в
ступнях, от усилившегося встречного ветра. - Не понимаю, - повторил он,  -
зачем ты с нами пошел? Ну до майны проводил,  ладно,  согласен,  путь  там
тебе был знакомый. А сейчас-то зачем, если места тут  для  тебя  такие  же
неведомые, как и для нас? Сидел бы сейчас в своем Коккореве и  уху  варил.
Или для внучки лещей морозил. На кой, как ты выразился, ляд  тебе  с  нами
валандаться?
   - Слушай, парень, - неожиданно освирепел рыбак, - ты что думаешь,  душа
с наганом и шинелью вместе выдается?
   - При чем тут это?
   - А при том, что у меня тоже душа есть. И может, сейчас я свое  главное
дело делаю. Ты вот свое главное дело исполнил? Нет?.. Ну ты  еще  молодой,
жив будешь, война помилует - исполнишь. А мне  два  годика  до  семидесяти
осталось!
   - Никто не знает, сколько ему  на  роду  жить  назначено,  -  задумчиво
сказал Соколов. - Особенно на войне. И  вот  насчет  главного  дела  я  не
совсем уяснил. В чем твое главное дело?
   - Это вопрос мудреный,  -  ответил  рыбак  задумчиво,  после  короткого
молчания. - Когда я ту войну, первую, отвоевал, ну,  думал,  главное  дело
жизни сделал. Потом женился, опять  полагал:  главное,  что  мне  на  роду
написано, исполнил, дочка появилась, новую  жизнь  зародил.  Потом  думал,
главное дело - собственный дом поставить. И это исполнил... Словом,  много
делов переделал, и каждое в свое время главным казалось. А сейчас вот  иду
и думаю: не сделал ты, старик, еще своего наиглавного дела в жизни.
   - В чем же оно?
   - А вот до Кобоны вас довести.
   - Спасибо, отец.
   - Не за спасибо стараюсь, - буркнул проводник и  как  бы  между  прочим
заметил: - Вот он, твой Зеленец-остров, давай причаливай.
   Соколов даже вздрогнул от  неожиданности,  устремил  взгляд  вперед,  в
темноту, но ничего там, кроме нагромождений снега, не обнаружил. В  первые
минуты он как бы лишился дара слова, хотя все в нем кричало:  "Дошли!  Две
трети пути позади!"
   Наугад побежал вперед и  вскоре  наткнулся  на  скользкие,  обледенелые
камни.  Из  последних  сил  взобрался  на  них  и  вдруг  остановился  как
вкопанный: откуда-то из-под заснеженной, скованной льдами  земли  до  него
донесся  неясный  человеческий  говор  и  какие-то   звуки,   похожие   на
позвякивание солдатских котелков или касок.
   Он не смог разобрать ни слова. К  тому  же  говор  сразу  смолк.  Потом
мелькнул огонек, но тут же погас.
   В том, что на острове были люди, Соколов теперь не сомневался.
   "Немцы! - с отчаянием подумал он. - Конечно, это немцы!  Они  опередили
нас, поняли, что мы будем прокладывать трассу по льду, и  устроили  здесь,
на острове, засаду".
   Все эти мысли пронеслись мгновенно. В следующую минуту он, пригнувшись,
сполз обратно на озерный лед и все пятился назад,  пока  не  столкнулся  с
Бруком. Положил ему на плечи обе руки и,  нагнувшись  к  самому  его  уху,
прошептал:
   - Стой, комиссар, там немцы!
   - Где, какие немцы? - удивился Брук.
   - Обыкновенные. Здесь, на Зеленце, - скороговоркой  ответил  Соколов  и
продолжал уже твердо, как если бы отдавал приказ: - Значит, так, я  иду  с
атакующей группой, ты обеспечиваешь тыл.
   - Нет, - ответил Брук. - Когда бой, комиссар идет первым. На льду  могу
замыкающим, а в бою - нет.
   - Отставить!.. Я командир.
   - А я комиссар. Ты командуешь, а я иду в атаку.
   - А-а-а! - с какой-то безнадежностью отмахнулся Соколов и, повернувшись
в сторону Смирнова, приказал: - Передай тихо по цепочке - приготовиться  к
бою!..


   ...Жданова разбудил резкий звонок. Он потянулся рукой  в  будильнику  и
увидел, что стрелки  показывают  половину  седьмого.  С  досадой  подумал:
"Проспал целых пять часов. Будильник почему-то сработал с  опозданием".  В
ту же минуту звонок раздался снова,  и  Жданов  понял,  что  его  разбудил
телефон, а не будильник. Будильника он просто не слышал.
   Из телефонной трубки до него донесся ликующий голос Кузнецова:
   - Прошли, Андрей Александрович! Прошли до Кобоны!
   У Жданова перехватило дыхание. Ему хотелось  спросить;  "Когда  прошли?
Кто звонил? Где Лагунов?!" Однако от волнения  он  не  мог  произнести  ни
слова.
   Кузнецов, будто почувствовав это на расстоянии, сам ответил на так и не
заданные Ждановым вопросы:
   - Звонил Лагунов! Еще час назад!
   - Почему меня не разбудили? - спросил Жданов, обретя наконец дар слова.
   - Товарищ Васнецов так распорядился. Он недавно вернулся с  Кировского.
Мы подумали...
   - Где Лагунов?! - прервал его Жданов. - Он в Смольном?
   - Нет еще. Будет часам к двенадцати дня.
   - Почему так поздно?
   - Не знаю. Он сказал только...
   - Соберите к двенадцати Военный совет, - снова прервал его Жданов. -  И
пригласите  всех  работников  обкома  и  горкома,  которые   выезжали   на
предприятия.



11

   - ...Ну  дальше,  дальше!..  -  нетерпеливо  воскликнул  Жданов,  когда
Лагунов сделал паузу.
   Как и вчера утром, все снова сидели сейчас  в  его  кабинете  на  своих
обычных местах, за длинным  столом  -  Васнецов,  Штыков,  Попков,  Гусев,
Павлов. Добавились только начальник тыла Лагунов, Якубовский и  заведующие
отделами обкома и горкома, выезжавшие  на  предприятия,  чтобы  обеспечить
выполнение требований Ставки.
   - А  дальше  произошло  следующее,  -  продолжал  Лагунов  простуженным
голосом. - Командир взвода Смирнов  вместе  с  проводником  отправился  на
разведку, чтобы установить, каковы силы  немцев  на  острове  Зеленец.  Но
оказалось,  что  это  совсем  не  немцы!  В   землянке   находились   наши
пограничники. При  свете  далекой  ракеты  они  увидели  приближающихся  к
острову людей в маскхалатах и тоже  приняли  их  за  немцев.  Словом,  еще
минута - и могли бы перебить друг друга. Однако все обошлось благополучно.
Соколов и его люди отдохнули на  острове,  поели  в  тепле  и  отправились
дальше. Последние десять километров до Кобоны они преодолели за три  часа.
Трасса размечена на всем ее протяжении. Лед крепкий.  Выдержит  не  только
лошадь с санями, а и автомашину... У меня все.
   Доклад Лагунова занял не более пятнадцати минут. Но за  этими  минутами
стояли долгие часы мучений на зимней Ладоге трех десятков советских людей,
упорно  пробивавшихся  к  цели   сквозь   буран,   сквозь   туман,   через
нагромождения торосов, через полыньи и разводья, рисковавших  собственными
жизнями ради спасения жизни сотням тысяч ленинградцев.
   Жданов медленно встал из-за стола и, тщетно пытаясь  скрыть  охватившее
его волнение, сказал:
   - Поздравляю вас, товарищи! Мне хотелось бы сейчас...
   Он намеревался сказать, что его самым горячим желанием было  бы  видеть
сейчас здесь всех этих  людей,  совершивших  свой  негромогласный  подвиг,
обнять, прижать к  груди  каждого  из  них.  Но  в  последнюю  секунду  он
почему-то запнулся и закончил с оттенком официальности:
   - Представить всех отличившихся к наградам. Немедленно!
   И, присев опять к столу, спросил Лагунова:
   - Значит, вы уверены, что лед выдержит гужевой транспорт?
   - Не сомневаюсь, что он выдержит и автомобиль, - ответил Лагунов.
   - Откуда у вас такая уверенность? - продолжал допытываться Жданов.
   - Видите ли, Андрей Александрович, - нерешительно начал Лагунов, - дело
в том... Словом, я сам проехал на машине. По всей трассе. От  Осиновца  до
Кобоны и обратно. Потому и задержался с возвращением в Смольный...
   Лишь две вести могли бы вызвать у находившихся в этой комнате людей еще
большую радость, чем только что услышанное ими от Лагунова: весть  о  том,
что Москва вне опасности, или о том, что блокада Ленинграда прорвана.
   - Следовательно, вы полагаете, что движение транспортов по Ладоге можно
начинать? - спросил Жданов.
   - Не позже чем через два-три дня, - твердо произнес Лагунов. -  За  это
время мы опробуем лед всесторонне, пустим для начала санный обоз, а  потом
уже полуторки.
   Стараясь унять свое волнение, Жданов молча прошелся по комнате.  Он  не
видел в тот миг ни этих стен, ни сидящих за столом людей.  Его  мысленному
взору представилась  пересекающая  Ладогу  вереница  автомашин,  груженных
продовольствием. Это было спасение!
   Жданов остановился за спинкой стула, на котором сидел Павлов, и сказал,
обращаясь к нему одному:
   - Дмитрий Васильевич! Как  вы  полагаете...  может  быть,  нам  следует
повременить с намеченным снижением  норм?..  Принимая  во  внимание  новые
обстоятельства.
   Несколько  секунд  длилось   молчание.   Все   взоры   устремились   на
уполномоченного ГКО по продовольствию.
   - Нет, - тихо, но твердо сказал  наконец  Павлов  и  повторил:  -  Нет,
Андрей  Александрович,  этого  делать   нельзя!   Насколько   я   понимаю,
продовольствие в необходимых количествах начнет поступать в  Ленинград  не
сразу. Какое-то время неизбежно займет организационный период. Трассу надо
будет оборудовать. Я имею в виду обогревательные пункты, медпомощь  и  все
такое прочее.
   - Кроме того, - поддержал Павлова молчавший до сих пор Гусев, - не надо
забывать, что будущая  трасса  наверняка  подвергнется  налетам  вражеской
авиации.  Следовательно,  необходимо  поставить  там   надежное   зенитное
прикрытие, это тоже отнимет какое-то время...
   - Бы правы, - согласился Жданов. - Тогда у меня  второй  вопрос:  вчера
вечером членам Военного совета был разослан проект  передовой  статьи  для
"Ленинградской правды". Все успели прочесть?
   Ответы последовали утвердительные.
   - Значит, будем печатать? - опять спросил Жданов.
   - Надо печатать, Андрей Александрович, - ответил за всех Васнецов.
   - Возражения есть? - произнес Жданов, выдержав паузу.
   Возражений не было.
   - Обсудим теперь, как обстоит дело  с  выполнением  задания  Ставки,  -
объявил Жданов. - Начнем с Кировского. Пожалуйста, Сергей Афанасьевич.
   Васнецов слегка наклонился над столом.
   - Прежде чем доложить, что удалось сделать за истекшие сутки,  -  начал
он, - считаю необходимым  обратить  внимание  членов  Военного  совета  на
следующее тревожное обстоятельство. Мы  только  что  радовались  сообщению
товарища Лагунова о ледовой обстановке на Ладоге. Но  замерзла  не  только
Ладога.  Покрывается  льдом  и  Финский  залив.  В  этой  связи  возникает
опасность прорыва немцев к Кировскому заводу именно со стороны залива.  До
сих пор охрану подступов к  заводу  со  стороны  Петергофа  несли  корабли
Балтфлота, но сейчас на них рассчитывать уже  нельзя.  Следует  немедленно
усилить оборону побережья залива. Я предлагаю обсудить этот вопрос в конце
нашего заседания. А теперь - о выполнении задания Ставки...



12

   В те минуты,  когда  Лагунов  доложил  Военному  совету  о  возможности
открыть транспортное движение по  льду  Ладоги  через  три  дня,  Жданову,
Васнецову и другим руководителям ленинградской обороны показалось, что час
спасения настал, что по невидимому, но жестокому врагу  -  голоду  нанесен
сокрушительный удар. Однако и  тогда,  в  момент  высокого  эмоционального
подъема, их не покинул трезвый расчет. Было очевидно, что  пройдет  немало
дней, пока  проложенная  по  льду  трасса  станет  существенно  влиять  на
продовольственное положение в Ленинграде.
   Так и получилось.
   Пробный санный обоз, посланный  из  Коккорева  в  Кобону,  доставил  на
западный берег Ладоги ничтожное  количество  продовольствия.  Иначе  и  не
могло быть. От голода страдали не только люди, но и  лошади.  На  обратном
пути из Кобоны изнуренные животные одно за другим  падали  на  лед,  чтобы
никогда уже не подняться вновь. Умирающих лошадей тут же на  льду  спешили
прирезать, разрубали на части и грузили на другие сани: конина  стала  для
ленинградцев желанным продуктом питания...
   Через три дня рискнули  отправить  в  Кобону  колонну  грузовиков.  Она
доставила в город тридцать с небольшим тонн муки,  Однако  следующий  день
принес  несчастье:  несколько  машин,  возвращаясь  с  западного   берега,
провалились под лед вместе с людьми и бесценным грузом.  В  Осиновце  было
выгружено только 19 тонн продовольствия.
   В  дальнейшем  доставка  по  ледовой  трассе  грузов  постепенно  стала
нарастать и вскоре достигла 128 тонн в сутки. Но это дорого стоило  людям,
работавшим на трассе: они буквально коченели на  ветру,  сорок  грузовиков
безвозвратно канули под лед или надолго застряли в торосах...
   И пока что ни о какой прибавке к введенной  20  ноября  голодной  норме
выдачи хлеба населению не  могло  быть  и  речи,  Даже  при  этой  страшно
урезанной норме продовольствия в городе оставалось всего на двое суток...
   На внеочередном заседании Военного совета было решено пойти  на  совсем
уж крайнюю меру: изъять  значительную  часть  продовольствия  из  флотских
складов, а также израсходовать сухари из войскового "НЗ". Но страдающие от
голода два с половиной миллиона ленинградцев этого даже не  почувствовали:
принятое решение не давало возможности ощутимо улучшить их питание, а лишь
помогло сохранить нормы на прежнем уровне, то  есть  не  прекращать  вовсе
выдачу населению жалкого подобия хлеба, изготовленного  из  смеси  муки  с
целлюлозой и опилками, - по  250  граммов  рабочим,  по  125  -  служащим,
иждивенцам и детям.
   Смертность в результате голодания стремительно  возрастала.  В  декабре
каждый день уносил в могилу почти две тысячи человек, и еще многие  тысячи
людей находились на грани жизни и смерти...


   На этой грани был и Федор Васильевич Валицкий.
   Он  одиноко  сидел  в  своем  кабинете,  давно  уже  превратившемся   в
запущенную, захламленную комнату с закопченным железной печуркой потолком,
под которым тянулся дымоход, выведенный прямо в окно.
   Из дома Федор Васильевич выходил только раз в день - в  столовую,  где,
кроме  положенного  по  карточке  куска  суррогатного  полусырого   хлеба,
выдавали еще тарелку  супа  -  желтоватой  жидкости  с  плавающими  в  ней
волокнами капусты. Это путешествие туда и обратно, которое в былые времена
отняло бы у Федора Васильевича меньше  часа,  теперь  занимало  три  часа.
Обессиленный,   вынужденный   часто   останавливаться   из-за    приступов
головокружения,  он  медленно  пробирался   по   тропинкам,   протоптанным
пешеходами к набережной Невы.
   Заходить в Союз художников Валицкий был уже не в силах. Но  по  вечерам
он заставлял себя еще раз встать с кресла у печки и, с  трудом  передвигая
ноги, направлялся  к  письменному  столу  -  рисовать  эскизы  плакатов  в
надежде, что кто-нибудь из союза однажды придет и заберет их.
   Потом  он  опять  возвращался  к  печке  -  благо,  запасы  топлива  из
нарубленной дворником мебели черного дерева и карельской березы  пока  еще
не иссякли - и устремлял  свой  взгляд  на  пустое  кресло  за  письменным
столом... Если бы кто-то в те долгие  вечерние  часы  перехватил  случайно
этот  взгляд  Федора  Ва