гоговейно ждал продолжения великих  высказываний  фюрера,  но
тот внезапно спросил скороговоркой:
   - Сколько эшелонов в неделю можно незаметно перебрасывать в пограничные
районы?
   - Это зависит от времени года,  от  темноты  ночей  и  от  отдаленности
конечной остановки поездов от границы, мой фюрер, - ответил Данвиц.
   Он сделал паузу и добавил уже, так сказать, на свой риск:
   - Разумеется, если переговоры с Молотовым  закончатся  неудачно  и  мой
фюрер решит...
   Но в этот момент Гитлер прервал его. Он снова воскликнул,  вкладывая  в
свои слова всю силу презрения:
   -  Переговоры,  договоры!..  Все  союзы,  которые  заключаются  не  для
совместного ведения войны, - чушь, бессмыслица, они ничего не стоят!
   Он подошел к  Данвицу  медленным,  торжественным  шагом,  взял  его  за
подбородок и, слегка приподняв голову, посмотрел ему в глаза.
   Потом тяжело опустил руку на плечо майора:
   - Слушай, мой  Данвиц,  и  запомни  на  всю  жизнь  азбуку  современной
политики. Пока  существует  большевистская  Россия,  моя  цель  -  сделать
Германию властительницей мира - недостижима. Тебе понятно это, Данвиц?
   - Да, мой фюрер, - поспешно ответил Арним и добавил;  -  Какая  нелепая
ошибка истории! Большевизм не существовал  бы  вообще,  если  бы  немецкая
армия в восемнадцатом не потерпела поражения...
   - Ложь, ложь! - фальцетом выкрикнул,  прерывая  его,  Гитлер  и  топнул
ногой. - Подлые сказки! - кричал он, потрясая кулаками. -  Немецкая  армия
не потерпела поражения! Нет, ее предали! Не Германия, не немецкие  солдаты
проиграли ту войну, - им был нанесен удар в спину,  в  спину!  -  повторял
Гитлер, задыхаясь и брызгая слюной. - Евреи и большевики - вот кто  предал
их, когда победа была уже близка!
   Он умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего  его  приступа
ярости.
   Данвиц молчал, ругая себя за вырвавшиеся у него слова. Ну конечно!  Как
он мог забыть великую мысль фюрера, которую тот высказывал не раз в  своих
речах, статьях, в "Майн кампф", наконец! Ну конечно  же  в  мировой  войне
Германия  была  предана.  Ее   солдаты   уже   маршировали   по   Украине,
бронированным кулаком расправляясь с большевиками, и  готовы  были  начать
наступление на Петроград, когда в их тылу, в Берлине, в  сердце  Германии,
большевистские агенты, еврейские предатели Либкнехт  и  Люксембург  начали
восстание...
   - Простите меня, мой фюрер, - дрожащим голосом  произнес  Данвиц,  -  я
сказал глупость. Просто мысль о том, что большевизм мог  бы  быть  задушен
еще в колыбели, заслонила все остальные. Я виноват.
   Но эти слова, казалось, прошли  мимо  ушей  Гитлера.  Теперь  он  стоял
спиной к Данвицу, лицом к огромному окну,  за  толстым,  пуленепробиваемым
стеклом которого виднелись освещенные луной горы.
   И казалось, к ним, к этим залитым призрачным светом вершинам,  обращает
свои  слова  Гитлер.  Он  говорил  теперь  уже  медленно  и  весомо,   как
проповедник с церковной кафедры:
   - Только одна страна может претендовать на право  стать  самой  великой
европейской силой. Это Германия. Почти все остальные нации вырождаются. Но
вырождение идет слишком медленно.  Мы  поможем  ускорить  этот  неизбежный
процесс. Поможем им исчезнуть с лица земли или обрести участь, которую они
заслужили, - рабскую участь. Германия станет  хозяином  мира,  потому  что
государство, посвятившее себя взращиванию своих лучших расовых  элементов,
не может потерпеть поражение...
   Гитлер снова повернулся  лицом  к  Данвицу,  но  глаза  его  словно  не
замечали майора.
   В это время большие стоячие часы глухо пробили  два  раза.  Эти  звуки,
казалось, дали новый толчок мыслям фюрера.
   - Час пробил! - торжественно произнес он.  -  Вы  слышите,  Данвиц?  Мы
приняли решение и не отступим от него.  Россия  будет  раздавлена.  Первым
падет Петербург,  за  ним  -  Москва.  Лишенные  большевистской  верхушки,
русские упадут на колени. Дух тевтонский несет в себе неразгаданную тайну.
Он подчиняет себе слабых. Я предсказываю вам, Данвиц, Россия рассыплется в
прах, в пепел при первом же  столкновении  с  национал-социализмом.  Через
пять недель после того, как эта рука, - он вытянул вперед руку,  -  укажет
немецким войскам путь, мы будем праздновать победу. И ничто  не  в  силах,
остановить нас!
   - Мой фюрер! - воскликнул Данвиц.  -  Я  хочу  просить  у  вас  высокой
награды! В тот час, когда ваша рука укажет нам этот путь, я хочу быть там,
на Востоке, в первых рядах наших войск! Я хочу быть первым, кто вернется к
вам с вестью о великой победе!
   Несколько мгновений Гитлер смотрел на него в упор. Подошел ближе.  Взял
за отвороты френча, резким движением притянул к себе. Глухо, точно поверяя
тайну, произнес:
   - Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты, Данвиц!



4

   ...Хотя встречать гостей из Советского Союза  в  резиденции  Гитлера  -
новой имперской канцелярии - было поручено статс-секретарю Отто  Мейснеру,
а не Данвицу, последний в качестве одного из адъютантов фюрера  придирчиво
проверил приготовления к приему.
   Вот в этих воротах появятся машины с русскими. Медленно - скорость пять
километров в час  -  проедут  по  внутреннему  двору,  выложенному  серыми
гранитными плитками.
   Вот здесь, в пятнадцати метрах от высоких, отделанных  бронзой  дверей,
Молотова и его спутников будет ждать Мейснер. Он сделает  несколько  шагов
навстречу Молотову. Но не сразу.  Даст  тому  возможность  окинуть  взором
здание  имперской  канцелярии   -   недавно   законченное   величественное
архитектурное произведение. Правда, кое-кому оно не  нравится.  Люди,  чьи
вкусы извращены  так  называемой  цивилизацией,  упрекают  архитектора  за
смешение стилей.  Пигмеи!  Им  не  понять,  что  гениальный  зодчий  Шпеер
воплотил в своем творении идеи фюрера и создал новый архитектурный стиль -
национал-социалистский.
   Итак, здесь, у хорошо  заметной  шоферу  специально  проведенной  белой
черты,  первой  машине  надлежит  остановиться.  Примерно  здесь,  в  этом
квадрате, придется минуту-другую постоять Молотову, пока к  нему  подойдет
Мейснер. Интересно,  как  почувствует  себя  большевик  в  окружении  этих
высоких серо-мраморных колонн, под взорами  уже  выстроившихся  в  шеренги
штурмовиков - солдат вермахта?
   Вот по этому пути большевистскому посланцу предстояло  взойти  на  свою
Голгофу.
   Здесь, при входе в канцелярию,  к  процессии  присоединится  и  Данвиц,
чтобы довести Молотова уже непосредственно до кабинета фюрера.
   Не таким уж коротким будет этот путь! Он пройдет через анфиладу комнат,
сквозь шпалеры застывших у  стен  офицеров  вермахта,  чинов  СС  и  СД  и
закончится у святая святых - у двери, ведущей  непосредственно  в  кабинет
фюрера. Так все это будет.


   ...Цепочка автомашин появилась в воротах внутреннего двора канцелярии в
час пятнадцать минут. Первая машина - черный длинный "мерседес" - застыла,
согласно данной шоферу инструкции, у белой черты.
   Сидевший рядом с шофером чиновник министерства иностранных дел выскочил
из машины и открыл дверь задней кабины. Оттуда не спеша  вышли  Молотов  и
те, кто его сопровождал.
   Окинув скользящим взглядом квадратный двор,  похожий  на  тюремный  или
казарменный плац, и точно не замечая ни орлов со свастиками в  когтях,  ни
застывших в  каталептических  позах  солдат.  Молотов,  так  и  не  выждав
предполагаемой паузы, резкими шагами направился к двери, ведущей в здание.
   И Мейснеру, стоявшему у подъезда, не  оставалось  ничего  другого,  как
поспешить ему навстречу,  иначе  нарком  уже  без  всякого  эскорта  через
мгновение сам достиг бы высоких, украшенных бронзовой отделкой дверей.
   Мейснеру пришлось почти бежать, чтобы успеть все же встретить  Молотова
на полдороге.
   И получилось так, что весь церемониал встречи: снятие шляп, рукопожатия
- был скомкан, Молотов поздоровался с Мейснером, не останавливаясь, только
чуть замедлив шаг, и казалось, что он лишь отдает неизбежную дань внимания
назойливому просителю.
   Данвиц, наблюдавший всю эту сцену из окна вестибюля, был  вне  себя  от
обиды и злости. Он думал,  что  это  было  ошибкой  -  поручать  встречать
Молотова именно Мейснеру, этому  холую  покойного  Гинденбурга,  человеку,
опутанному  предрассудками  старомодной  дипломатии.   Любой   офицер   СС
справился бы с этой задачей куда лучше.
   Появление в вестибюле  Мейснера,  Молотова  и  его  спутников  оторвало
Данвица от размышлений.
   В ту минуту, когда гости поравнялись с ним, он сделал строевой  поворот
и присоединился к процессии.
   Они шли по бесконечной  анфиладе  комнат  без  окон,  и  днем  и  ночью
освещаемых лишь электрическим светом.  Стоявшие  длинными  рядами  офицеры
щелкали каблуками и выбрасывали вперед правую руку  с  такой  быстротой  и
силой, что проходящим сквозь их строй людям могло показаться, что их хотят
ударить.
   Это был ритуал, подавляющий  своей  мрачной  торжественностью.  Тишина.
Только гулкое щелканье каблуков. Только резкие взмахи рук. В  этом  салюте
слились вместе и угроза и властный приказ повиноваться.
   Но на Молотова эти люди, видимо, производили  не  большее  впечатление,
чем размахивающие крыльями ветряные мельницы.
   Данвиц нарочно ускорил шаг и шел теперь почти в одном ряду с Молотовым,
конечно чуть поодаль. Теперь он мог видеть лицо наркома - желтоватую кожу,
тронутые сединой усы, плотно сжатые губы, пенсне, большой  лоб,  аккуратно
расчесанные на пробор волосы.
   Один раз Данвицу показалось, что губы Молотова  чуть  искривились  в  с
трудом скрываемой презрительной усмешке. Больше  всего  на  свете  Данвицу
хотелось бы крикнуть сейчас "Хальт!", а  потом  приказать  схватить  этого
человека, вывернуть ему руки, сбить с ног...
   Но вот впереди забрезжил дневной свет. Анфилада заканчивалась  круглым,
с большими окнами холлом.
   Он был переполнен людьми: они сидели на  диванах,  расставленных  вдоль
стен, толпились у стола с закусками, сновали  взад  и  вперед  с  толстыми
кожаными папками в руках - штатские военные...
   И только перед высокими, уходящими к потолку дверями, у которых застыли
два эсэсовца, оставалось как бы мертвое пространство. Никто не подходил  к
двери ближе чем на несколько шагов. Как только Молотов и все, кто  шел  за
ним, появились в холле, наступила тишина. Те, у кого в руках были  тарелки
с едой, торопливо поставили  их  на  стол.  Сидящие  на  диванах  поспешно
встали. Все взоры обратились на советскую делегацию. Молотов чуть наклонил
голову, вежливо, но холодно, выражение его лица не изменилось.
   В наступившей тишине раздались слова Данвица. Сдавленным  от  волнения,
от сознания величия момента голосом он сказал, что  фюрер  ждет  господина
Молотова и сопровождающих его лиц в своем кабинете.
   И тотчас же столпившиеся в  холле  люди  поспешно  отступили  назад,  к
стенам, стоящие у двери эсэсовцы распахнули  обе  ее  половины  и,  сделав
резкий поворот, выбросили вверх правые руки.
   Молотов, его заместители и переводчики вошли в кабинет Гитлера, и двери
бесшумно закрылись за ними.


   ...Пожалуй, впервые после приезда  в  Берлин  Молотов  испытал  чувство
некоторого   недоумения.   Кабинет,   казалось,   был   пуст.    Советские
представители стояли в большом, словно предназначенном для балов зале.  На
стенах висели огромные гобелены. Пушистый ковер закрывал  пол.  Справа  от
входа стоял круглый стол и несколько кресел. На столе не было ни бумаг, ни
карандашей - только зажженная большая лампа под абажуром.
   Очевидно, из-за света этой лампы все, что находилось в дальней  стороне
комнаты, было  погружено  в  полумрак,  хотя  там,  вдали,  и  угадывались
очертания  широкого  письменного  стола  и  установленного  на   подставке
огромного, в человеческий рост, глобуса.
   Пока Молотов решал, где же следует ожидать хозяина  кабинета  -  здесь,
посредине комнаты, или попросту расположиться в креслах у круглого  стола,
- там, вдали, появилась щуплая фигурка во френче. Она  возникла  откуда-то
снизу, точно из-под пола, и Молотов понял, что  просто  не  заметил  ранее
сидевшего за письменным столом Гитлера, едва различимого в  полумраке,  на
фоне  гобеленов,  глобуса,  стульев  с  высокими  спинками  -  всех   этих
преувеличенно больших вещей.
   Но постепенно глаза Молотова  привыкли  к  обстановке.  Он  видел,  что
Гитлер встал  и,  обеими  руками  опершись  на  доску  письменного  стола,
пристально смотрит на группу стоящих посреди комнаты людей.
   Это длилось всего несколько мгновений.
   Затем Гитлер вышел из-за стола и направился к Молотову.
   Теперь уже можно было различить серо-зеленый цвет его френча  и  черный
военный крест, приколотый на левой стороне груди.
   В нескольких шагах от  Молотова  Гитлер  внезапно  остановился  и  вяло
взмахнул рукой. Движение это ничем не напоминало те,  которыми  салютовали
Молотову офицеры на его пути сюда.
   Затем он подошел к Молотову и по-прежнему молча протянул ему руку.  Они
поздоровались.
   Процесс рукопожатий длился несколько минут. Гитлер подходил  поочередно
к советским представителям, к переводчикам и протягивал им руку.
   Все казалось в нем вялым, обмякшим. Его плечи были опущены, рука словно
лишена костей, кожа лица была серой, лишенной каких-либо жизненных красок.
   И только глаза, маленькие, острые глаза, полуприкрытые тяжелыми,  точно
опухшими веками, горели, будто угольки под пеплом.
   Затем Гитлер сказал быстро, но  монотонно,  точно  выполняя  неизбежную
повинность, что рад приветствовать московских гостей в Берлине.
   Незаметно появившийся, будто откуда-то  из  стены,  переводчик  так  же
бесцветно, как бы имитируя Гитлера,  повторял  по-русски  слова  холодного
приветствия.
   Молотов молча наклонил голову,  Гитлер  сделал  ленивый  жест  рукой  в
сторону круглого стола и кресел и первым засеменил туда. Никто не заметил,
как и откуда  в  комнате  неслышно  появился  Риббентроп  в  сопровождении
толстяка Шмидта,  личного  переводчика  Гитлера,  и  сухощавого  Хильгера,
советника немецкого посольства в Москве.
   После того как все расселись, некоторое время длилось молчание.  Гитлер
сидел ссутулившись, слегка навалившись на подлокотник кресла.
   Неожиданно он выпрямился. Откинув голову и ни к кому в  отдельности  не
обращаясь, устремив взор в потолок, начал говорить.
   Начало речи было спокойным, даже монотонным, манера говорить  несколько
усталая.
   Гитлер начал с того, что поражение  Англии  -  это,  по  существу,  уже
совершившийся факт. Если бы не густые туманы, которые  в  это  время  года
обычно окутывают Британские острова, английская  делегация  уже  ждала  бы
приема у порога этого здания с формальной капитуляцией в руках. Но  период
туманов скоро окончится,  и  немецкая  авиация  нанесет  свой  завершающий
удар...
   Гитлер говорил тусклым, лишенным интонации голосом,  но  гладко  и  без
запинок, точно видя перед собой заранее написанный текст. Казалось, что он
умышленно, по тонкому расчету не вкладывает никаких эмоций в  свои  слова,
чтобы подчеркнуть, что все, о чем  он  говорит,  -  в  сущности,  аксиома.
Смешно волноваться, излагая закон Архимеда. Закон  есть  закон,  о  нем  в
случае необходимости можно  напомнить,  но  доказывать  его  непреложность
нелепо.
   Именно в этом заключалась цель ораторского приема Гитлера - он  говорил
о поражении Англии как о чем-то решенном,  общеизвестном,  бесспорном,  не
нуждающемся в аргументации. Он даже не давал себе труда взглянуть на  лица
своих собеседников, чтобы определить, какое впечатление производит на  них
его речь, он не сомневался в характере этого впечатления.  Говоря,  Гитлер
смотрел куда-то поверх голов сидящих перед ним людей.
   - ...Итак, - продолжал он, - нам нет смысла тратить время на обсуждение
английской проблемы. С Англией покончено, - сказал он, чуть повышая  голос
и  делая  резкий  взмах  рукой  от  себя,  точно  откидывая,  окончательно
сбрасывая со счетов разбитую Англию. Потом на мгновение умолк и,  пожалуй,
впервые взглянул прямо на Молотова.
   Но тот сидел неподвижно,  невозмутимо,  положив  руки  на  подлокотники
кресла.
   Лишь изредка, слушая перевод, он  едва  заметно  наклонялся  в  сторону
переводчика.
   - Есть, конечно, проблема Америки, - сказал Гитлер, - но она пока имеет
лишь чисто теоретическое значение,  поскольку  Штаты  не  смогут  угрожать
"Новой Европе" до семидесятых или  восьмидесятых  годов...  Не  смогут!  -
повторил он уже несколько раздраженно, поскольку ему  показалось,  что  на
лице Молотова при словах "Новая Европа" мелькнула едва уловимая усмешка.
   Однако Гитлер  тут  же  подавил  свое  раздражение,  заставил  себя  не
поддаваться ему.
   - Теперь, - продолжал Гитлер, - в соответствии с величием исторического
момента и открывающимися перед нашими  странами  возможностями  мы  должны
обсудить вопрос первостепенной важности: что дальше?
   Он  откинулся  на  спинку  кресла  и  поочередно  обвел  взглядом  всех
присутствующих. Наступила пауза. Гитлер готовился ко  второй  части  своей
речи.
   Правда, Риббентроп всего лишь час  назад  доложил  ему,  что  во  время
предварительных переговоров с Молотовым в замке Бельвю  на  последнего  не
произвела особенного впечатления перспектива раздела мира между  Германией
и Россией.
   Но Гитлер не  придал  особого  значения  этой  информации  и  решил  не
изменять плана своей речи. Он не мог допустить мысли, что советский нарком
не ухватится за щедрое предложение, когда его выскажет сам  Гитлер,  лишит
себя удовольствия доложить Сталину,  что  успешно  выполнил  свою  миссию,
обеспечив России заманчивые перспективы.
   Однако  ставшая  теперь  красочной,  темпераментной  речь   Гитлера   о
совпадении интересов двух держав, о возможности для  России  удовлетворить
наконец свою "исторически оправданную жажду  выхода  к  океану",  судя  по
всему, также не произвела на Молотова никакого впечатления.
   И это начинало выводить Гитлера из равновесия. Ему показалось даже, что
он увидел подобие усмешки на  холеном  лице  Риббентропа.  Бросив  гневный
взгляд на своего министра, он вскочил с места и, будучи  уже  не  в  силах
совладать с приступом ярости, стал громко и сбивчиво кричать  о  том,  что
история и русский народ никогда не простят Советскому правительству,  если
оно не воспользуется открывающимися перед ним возможностями.
   Он выпаливал фразы не переводя  дыхания  и,  когда  сделал  вынужденную
паузу,  чтобы  глотнуть  воздух,  услышал  негромко  произнесенные   слова
Молотова.
   - Я х-хочу заметить, -  сказал  нарком,  -  что  рассуждения  господина
рейхсканцлера носят несколько общий характер.
   Гитлер почувствовал себя так, точно его внезапно  остановили  во  время
безудержного бега. Он нервно облизал  пересохшие  губы  и  как-то  странно
тряхнул головой, точно желая убедиться, что все происходящее не наваждение
и что этот человек в пенсне действительно осмелился произнести только  что
прозвучавшие слова.
   Но Молотов, казалось, не замечал состояния Гитлера. Он  терпеливо  ждал
ответа.
   И все, кто был в этой комнате,  -  одни  внутренне  усмехались,  другие
трепетали в предвидении неизбежной бури.
   Так и не дождавшись ответа Гитлера и теперь уже явно давая понять,  что
не придает никакого значения всему, что было сказано до сих  пор,  Молотов
заявил:
   - Советское правительство дало мне перед отъездом из Москвы  совершенно
точные инструкции, которым я и намерен следовать. Прежде всего я собираюсь
заявить о том, что в первую очередь интересует мое правительство.
   Молотов произнес  эти  слова  медленно,  как-то  отрешенно  и,  вопреки
обыкновению, почти не заикаясь.
   В кабинете и за минуту до этого стояла тишина, но сейчас  она  казалась
особенно ощутимой.  Всем  своим  тоном,  холодно-строгим  выражением  лица
Молотов как бы говорил: "То, что происходило  здесь  до  этого  мгновения,
является  несущественным.  А  теперь  начина