ороткое, широкое туловище, - только среди  нас  строителей  нет.  Слесаря
есть, бухгалтер имеется, токарь вон тоже  есть,  -  он  кивнул  в  сторону
парня, которого посылал за милиционером, - а вот строителей нет. Ладно!
   Он отряхнул от пыли пиджак и надел его.
   - Вопрос исчерпан, товарищ архитектор, можете продолжать  следовать,  -
строго, но явно сдерживая улыбку, сказал  милиционер  и  поднес  ладонь  к
козырьку фуражки. - А документ все же надо носить при себе, - добавил  он.
- Время такое...
   Валицкий пошел дальше. "Боже мой, - думал он, - как глупо, как нелепо я
себя  веду!  Просто  трагикомедия  какая-то  получается...  Я   совершенно
разучился говорить с людьми..."
   Но как ни старался Валицкий убедить себя,  что  ощущение  неловкости  и
даже стыда, которое он испытывал, имеет единственной причиной  только  что
происшедший эпизод, дело было не в нем, а  в  том  главном,  что  занимало
сейчас  все  мысли  Федора  Васильевича,  -  в   неясности   будущего,   в
нерешенности вопроса, что же ему делать дальше.
   Теперь Валицкий шагал по Невскому. Он видел, как роют траншеи в  сквере
перед Пушкинским театром, и ему  казалось,  что  все,  все  люди,  которые
встречаются ему на пути, уже нашли свое место, уже знают, как  им  жить  и
что делать. Все, кроме него.
   Неожиданно ему в глаза бросилось большое объявление:

   ЗАПИСЬ В ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЙ БАТАЛЬОН.

   Объявление было приклеено прямо к гранитной стене  большого  старинного
здания.
   "Как все просто обстоит для  тех,  кто  молод",  -  с  горечью  подумал
Валицкий. И  ему  вдруг  нестерпимо  захотелось  посмотреть  на  тех,  кто
записывается в этот батальон. Он сам не знал, почему.
   Со смешанным чувством горечи и любопытства  Федор  Васильевич  вошел  в
широкий подъезд и стал медленно  подниматься  по  мраморной  лестнице.  На
первой же площадке он увидел новое приклеенное к стене объявление  -  лист
писчей бумаги, на котором тушью было выведено:

   ЗАПИСЬ ДОБРОВОЛЬЦЕВ В КОРИДОРЕ НАПРАВО.

   Широкая стрелка указывала направление.
   Валицкий вошел  в  длинный,  освещенный  тусклым  электрическим  светом
коридор. В конце его толпились люди. Валицкому захотелось подойти поближе,
он уже сделал несколько шагов к ним, но вдруг  подумал,  что  и  эти  люди
будут на него смотреть, как на музейный экспонат. Он  повернулся  и  пошел
назад, миновал лестничную площадку и направился в противоположный коридор.
Там было пустынно.
   Валицкий встал лицом  к  стене  и,  озираясь,  украдкой,  боясь,  чтобы
кто-нибудь  не  застал   его   за   этим   занятием,   поспешно   развязал
галстук-"бабочку" и сунул его  в  карман.  Затем  так  же  торопливо  снял
пиджак, жилетку, свернул ее в  комок,  снова  надел  пиджак  и  расстегнул
воротник сорочки. Попробовал сунуть скомканную жилетку в  карман  пиджака,
но она туда не влезала. Тогда он зажал сверток под мышкой, снова  воровато
огляделся и широкими шагами направился обратно, туда, где стояли люди.
   Очередь тянулась к небольшому столу, за которым сидел пожилой военный с
двумя прямоугольниками в петлицах. К своему  удивлению,  Валицкий  увидел,
что состояла очередь совсем не из молодых людей, а скорее из пожилых.
   Валицкий подошел к ним. И в этот момент стоявший к нему спиной  человек
невысокого роста, в чесучовом пиджаке обернулся и сказал:
   -  Я  буду  перед  вами,  товарищ.  Скоро  вернусь.  Если   отлучитесь,
предупредите того, кто за вами будет...
   Валицкий успел разглядеть его морщинистое лицо и щеточку седых усов.  В
следующую минуту он уже увидел его спину - тот торопливо шагал по коридору
к выходу.
   Валицкий хотел было крикнуть ему вслед, что он  сейчас  уйдет,  что  он
вообще здесь случайно, но человек в чесучовом пиджаке был уже далеко, и  к
тому же Федору Васильевичу не хотелось привлекать к себе внимание стоявших
в очереди  людей.  Он  нерешительно  потоптался  на  месте,  ожидая,  пока
кто-нибудь встанет за ним. Вот тогда можно будет предупредить, что тот,  в
чесучовом пиджаке, вернется, а самому спокойно уйти. Но, как назло,  никто
не подходил.
   Он стал смотреть в спину стоящего перед  ним  узкоплечего  человека,  и
тот, должно быть, почувствовал на себе  его  взгляд,  обернулся,  поправил
очки на носу, оглядел Валицкого с головы до ног и неожиданно спросил:
   - А вы кто будете по специальности?
   Валицкий уже был готов сказать привычное: "Архитектор", но в  последнюю
секунду  вдруг  передумал  и  ответил:  "Инженер-строитель",  что  было  в
общем-то недалеко от истины.
   Он произнес это так громко, что стоящие впереди люди обернулись.
   - У вас, конечно, есть военная специальность? - снова спросил человек в
очках.
   - Гм-м... разумеется,  -  ответил  Валицкий.  Ему  безотчетно  хотелось
продлить иллюзию своей причастности  к  этим  людям,  к  тому  делу,  ради
которого они пришли сюда.
   - А вот я счетовод, - сказал человек в очках. - Как выдумаете,  запишут
меня?
   - Я же вам уже  разъяснял,  папаша,  -  вмешался  молодой  голос,  -  в
добровольцы зачисляют не по специальности. Здесь люди нужны. Конечно, если
есть военная профессия,  то  лучше.  Я,  например,  командиром  взвода  на
действительной служил.
   Валицкий присмотрелся к  говорившему.  Это  был  сухощавый  парень  лет
двадцати пяти, высокий и с впалой грудью.
   - Почему же, позвольте узнать, вас не призвали теперь? - спросил  он  и
подумал об Анатолии.
   Ему показалось, что парень смутился.
   - Ждать не хочу! - сказал тот резко и даже с вызовом.
   - Первым в Берлин желает попасть! - вмешался в  разговор  еще  один  из
стоящих в очереди людей  -  мужчина  средних  лет,  лысый  и  с  маленьким
чемоданчиком в руке.
   - Судя по сводкам, до Берлина  еще  далеко!  -  вырвалось  у  Валицкого
помимо его воли, и уже через мгновение  он  интуитивно  почувствовал,  как
между ним и остальными людьми образовалась невидимая стена отчуждения. Ему
захотелось немедленно пробить, сломать ее. Он сказал неуверенно:
   - Впрочем, наши войска от Перемышля и до Черного моря прочно удерживают
границу...
   Этого оказалось достаточно, чтобы примирить с  ним  людей,  всем  своим
существом жаждущих ободряющих известий.
   - Очевидно, там укрепления у нас сильные, - сказал человек в очках.
   - Дело не в укреплениях, - возразил парень с  впалой  грудью.  -  Линия
Маннергейма считалась неприступной, однако ее прорвали. Дело в людях...
   -  Нет,  не  скажите,  -  не  сдавался  счетовод,  повышая   голос.   -
Общеизвестно, что фортификации, - он отчетливо и подчеркнуто произнес  это
слово, - играют большую роль в современной войне. Вот вы, - обратился он к
Валицкому, - как инженер-строитель, должны знать...
   -  Кто  здесь  инженер-строитель?  -   неожиданно   раздался   громкий,
всеподчиняющий голос.
   Прошла секунда-другая, и люди расступились, образуя широкий  проход,  в
конце которого стоял стол, а над столом, чуть приподнявшись, навис военный
о двумя прямоугольниками в петлицах.
   - Кто из вас инженер-строитель? - снова настойчиво спросил он.
   - Вот, вот этот товарищ! - раздались рядом с Валицким голоса.
   - Прошу подойти сюда, - требовательно сказал  майор,  обращаясь  теперь
уже непосредственно к Валицкому.
   Растерянный, нерешительно шагая, Федор Васильевич приблизился к столу.
   - Вы инженер, товарищ? - спросил майор.
   - Собственно, я архитектор... - начал было Валицкий.
   - Но со строительным делом знакомы? - прервал его майор.
   Подобного невежества Валицкий перенести не мог.
   - Было бы вам известно, что любой грамотный архитектор... - начал  было
он, но майор и на этот раз прервал его:
   - Ясно. Где работаете?
   - В архитектурном управлении.
   - Сколько вам лет?
   Валицкий почувствовал, как загорелось его лицо.
   - Пятьдесят шесть, - неуверенно ответил он, убежденный,  что  его  ложь
немедленно станет очевидной.
   - Хорошо, - не выказывая никакого удивления, сказал  майор,  -  попрошу
ваш паспорт.
   Валицкий стоял, сгорая от стыда и растерянности. Что, что сказать этому
военному? Что не собирался никуда записываться? Что зашел  сюда  случайно,
из любопытства? Что ему не пятьдесят шесть, а шестьдесят пять?
   - Я... я не захватил с собой паспорта, - пролепетал он.
   - Как же так? - укоризненно покачал головой майор. - Идете  вступать  в
добровольцы и не берете с собой документов? Где проживаете? Ваша  фамилия,
адрес?..
   Будучи еще не в силах собраться с мыслями, Валицкий покорно отвечал  на
вопросы майора и видел, как тот вписывает  в  широкий  разграфленный  лист
бумаги его фамилию и адрес.
   - Пока все, - сказал майор, осторожно кладя ручку рядом с чернильницей.
- Я записал вас условно. Когда пришлем повестку,  явитесь  с  паспортом  и
военным билетом. - Он помолчал мгновение и сказал  с  усталой  улыбкой:  -
Спасибо. Строители будут очень нужны. Следующий! - объявил он уже громко.


   Точно в оцепенении, все еще  судорожно  сжимая  под  мышкой  скомканную
жилетку, Валицкий медленно спускался по широкой мраморной лестнице, ничего
не слыша и никого не видя вокруг.
   "Какая глупость, я сыграл недостойную комедию! - думал  он.  -  Это  же
нелепость, бред какой-то! Ведь когда узнают, сколько  мне  на  самом  деле
лет..."
   Он ругал себя за то, что впутался  в  эту  историю,  обманул  человека,
занимающегося  важным,  серьезным  делом,  чувствовал   себя   школьником,
по-детски нелепо совравшим учителю.
   Валицкий шел домой и думал о том, что необходимо перехватить  повестку.
Но как? Он ведь никогда не выходил на звонок к двери. Ее обычно  открывала
домработница, иногда жена или Анатолий, если был дома. Что будет, если  им
в руки попадет эта повестка? Глупо, смешно. Жена испугается...
   Федор Васильевич представил себе, что в течение ближайших  дней  должен
был прислушиваться к каждому звонку, к каждому шороху за дверью и бежать в
переднюю, как мальчишка, как гимназист, ожидающий любовного письма.
   "Мальбрук в поход собрался!.." - с горькой иронией подумал он.
   Он был  уже  у  подъезда,  когда  вспомнил  о  своем  нелепом  виде,  в
расстегнутой рубашке, со скомканной жилеткой под мышкой. Вошел в  подъезд,
огляделся и стал торопливо снимать пиджак...



5

   В начале второй недели войны как Главному командованию в Москве, так  и
военным  и  партийным  руководителям  в  Смольном  стали  ясны   ближайшие
намерения немцев относительно Ленинграда.  Понять  эти  намерения  помогла
интенсивная разведка, опросы пленных и прежде всего действия самих немцев,
которые, форсировав Западную Двину, двигались на  север  теперь  уже  ярко
выраженными группировками: одна из них, наиболее  мощная,  устремилась  на
Псков, другая - на Таллин.
   Но понять  намерения  немцев  еще  отнюдь  не  значило  предугадать  их
конкретные шаги. Развивая наступление, враг мог ударить на Лугу,  в  центр
обороны, или по ее западному краю - на Кингисепп, мог попытаться  прорвать
восточные  оборонительные  рубежи  в   районе   Новгорода.   Наконец,   не
исключалось, что главную роль в захвате Ленинграда немцы все же отвели тем
своим и финским войскам, которые концентрировались  на  северной  границе,
тем более что Маннергейм, хорошо помнивший недавние уроки,  полученные  от
Красной Армии на Карельском перешейке, и поэтому в течение первых  четырех
дней после вторжения немцев трусливо выжидавший дальнейшего хода  событий,
теперь решил, что настал и его  час:  26  июня  Финляндия  объявила  войну
Советскому Союзу. А спустя еще три дня командующий 14-й армией, охранявшей
советские границы  на  севере,  доложил  в  Смольный,  что  на  Мурманском
направлении в три часа утра враг после ряда  воздушных  налетов  и  мощной
артиллерийской подготовки перешел в наступление.
   Теперь уже большая часть  ленинградских  предприятий  переключилась  на
производство   военной   продукции.   Пять   заводов   начали    выпускать
артиллерийские орудия, одиннадцать - минометы.
   В считанные дни на заводах, фабриках, в мастерских, кустарных  артелях,
занятых до этого выпуском продукции сугубо мирного характера - от турбин и
станков до примусов и детских игрушек,  научились  ремонтировать  танковые
двигатели и  авиационные  моторы,  производить  корпуса  снарядов,  мин  и
авиабомб, огнеметы и армейские радиостанции.
   Если в конце июня в предполье Лужской оборонительной полосы работы вели
лишь выдвинутые к реке Плюссе кадровые инженерные и саперные части, то уже
в первых числах июля по призыву Смольного на строительство  оборонительных
рубежей двинулись десятки тысяч жителей Ленинграда, Луги и  прилегающих  к
ним городов и сел.
   Однако не ждал и враг.
   Пятого июля Остров, расположенный в трехстах километрах к юго-западу от
Ленинграда, был взят немцами. Надежды на свежую  дивизию,  которую  Ставка
перебросила из глубины страны, не оправдались, - едва выгрузившись в самом
начале июля в районе Острова, она попала под ожесточенные  удары  немецкой
авиации и танков и отошла, так и не успев занять намеченные позиции.
   Опасность, грозящая Ленинграду, стала вырисовываться еще яснее. И новые
десятки тысяч ленинградцев устремились  к  реке  Луге.  Теперь  уже  свыше
двухсот тысяч человек работали на строительстве оборонительных  рубежей  -
рыли траншеи и противотанковые рвы, строили доты  и  дзоты,  устанавливали
лесные завалы и надолбы, а поезда  и  автомашины  ежедневно  перебрасывали
туда все новых и новых людей, старых и молодых, мужчин и  женщин  -  всех,
кто был способен держать в руках лом, кирку, лопату.
   И все же строительные работы были еще далеки от завершения.
   На следующий день после взятия немцами Острова не сумевшая отстоять его
дивизия вместе с бойцами Островского истребительного батальона  и  отрядов
городского партийного актива попыталась отбить  город.  Но  тщетно.  Немцы
значительно  превосходили  наши  части  в  численности  и  вооружении.  Ни
мужество советских бойцов, ни их  готовность  стоять  насмерть  не  смогли
изменить положения. Танковые соединения немцев рвались вперед.
   И  хотя  отдельным  нашим  подразделениям  то  тут,  то  там  удавалось
замедлить стремительное продвижение врага, остановить его они не смогли.
   В соответствии с  новыми  указаниями  Ставки  на  ближних  подступах  к
Ленинграду началось сооружение  еще  одной  зоны  обороны.  Военный  совет
фронта,  идя  на  огромный  риск,  снял  с  северного  -   Петрозаводского
направления и с Карельского перешейка две стрелковые и танковую дивизии  и
бросил их на Лужское направление.
   Однако положение оставалось угрожающим именно здесь, потому что  именно
сюда, к Луге, рвались теперь немецкие войска.
   Луга! Это слово сотни раз повторялось в те дни в Смольном,  где  теперь
размещались не только обком и горком партии, но  и  Военный  совет,  и  на
площади  Урицкого,  в  старинном,  полукругом  расположенном  здании,  где
работал штаб фронта.
   Там, на реке Луге, теперь  уже  полмиллиона  ленинградцев  работали  не
покладая рук. Немецкие самолеты бомбили их день и  ночь.  Люди  укрывались
тут же, в только что вырытых ими траншеях и окопах, и снова брали  в  руки
ломы и лопаты, едва затихал гул самолетов.
   Они уже знали размеры народного бедствия, знали, что горят, стонут  под
немецкой бронированной пятой Белоруссия, Литва и  Латвия,  часть  Украины.
Они  знали,  что   фронт   проходит   теперь   у   Житомира,   Проскурова,
Могилева-Подольского, по красным от крови рекам Прут и Дунай.  Они  видели
воочию,  как  отступает  Красная  Армия,  потому  что  днем  и  ночью   по
оставленным в минированных  полях  проходам  шли  с  юго-запада  на  север
отступающие части Северо-Западного фронта.
   Люди старались не видеть, не замечать тех, кто отступал. Кинув  на  них
взгляд горечи и осуждения, строители тут же опускали головы и еще  сильнее
вонзали в землю свои лопаты, кирки и ломы.
   Работали под вражескими бомбами, под  грозами  и  ливнями  по  двадцать
часов в сутки. Успеть закончить работы до подхода врага! Не допустить  его
к порогу Ленинграда! На этом сконцентрировались сейчас  мысли,  воля,  вся
жизнь тех, кто меньше двух недель  тому  назад  мирно  трудился  в  родном
городе и от кого ныне во многом зависела судьба Ленинграда.


   К началу июля батальон, находящийся в распоряжении  майора  Звягинцева,
выполнил свою задачу. Участок земли в  тридцать  километров  по  фронту  и
пятнадцать в глубину превратился в  огромную  ловушку  для  неприятельских
войск. А на левом фланге этого участка  были  скрыты  под  землей  тяжелые
фугасы, которые в любую минуту могли быть взорваны по радио. Только узкий,
в километр шириной,  коридор  временно  оставался  свободным  для  прохода
отступающих с юга и юго-запада советских частей и спасающегося  от  немцев
гражданского   населения.   Все   остальное   пространство   было    густо
заминировано, проезжие дороги разрыты или перегорожены лесными завалами, и
мины, мины подстерегали вражеский танк или автомашину  при  любой  попытке
объехать препятствие.
   Когда батальон прибыл сюда, в район Струг Красных, в  тылу  его  царила
тишина. А сейчас там работали десятки тысяч строителей.  Пустынно  и  тихо
было тогда и на флангах батальона. Теперь на всем протяжении реки Луги, от
Финского залива и почти  до  озера  Ильмень,  кипела  работа:  саперные  и
инженерные  части  делали  на  своих  участках  то  же,  что  и   батальон
Звягинцева.
   И к концу первой недели июля войска, которые  Военный  совет  Северного
фронта сконцентрировал на центральном участке Лужского направления,  имели
перед собой не только оборонительные сооружения, но и  густо  минированное
предполье.
   Что касается Звягинцева, то он выполнил и вторую часть  возложенной  на
него   задачи.   Вместе   с   замполитом    Пастуховым    и    несколькими
бойцами-коммунистами он заложил неподалеку  от  города  Луги,  в  пунктах,
указанных на карте, запасы  взрывчатки  на  случай,  если  здесь  придется
действовать партизанам...


   Всю дорогу из леса обратно в штаб батальона Звягинцев и Пастухов  ехали
молча.
   Проводив Звягинцева до его палатки, Пастухов сказал:
   - Что ж, товарищ майор, очевидно, вы сейчас будете писать донесение,  а
я пойду к бойцам.
   - Погоди, Пастухов, - хмуро ответил  Звягинцев,  -  донесение  написать
успею. Зайди.
   В палатке было темно.
   Звягинцев зажег фонарь  "летучая  мышь",  стоящий  на  вбитом  в  землю
одноногом стопе, и присел на кровать, застеленную серым армейским одеялом.
   - Садись, - кивнул он Пастухову на табуретку и, когда старший  политрук
сел, спросил: - О чем ты думаешь?
   Тот слегка развел руками:
   - Помыться надо. Одежду почистить. С бойцами поговорить.
   - Не верю, - печально покачал головой Звягинцев, - не об этом  думаешь,
товарищ Пастухов...
   Минуло немногим больше недели с тех пор, как Звягинцев  познакомился  с
этим низкорослым большеголовым человеком, однако казалось, что с того дня,
как он встретил его у Средней Рогатки, прошли долгие месяцы.
   - Не верю, старший политрук, другие сейчас у тебя  в  голове  мысли,  -
повторил Звягинцев.
   - Какие же? - усмехнулся  Пастухов.  -  Задание  выполнено,  время  еще
раннее, можно отдохнуть пару часов.
   - И это все? А о том,  что  означает  приказ  заложить  в  лесу  запасы
взрывчатки не только перед нашими укреплениями, но и  позади  них,  ты  не
думаешь?
   - Что ж, думаю и об этом, -  спокойно  ответил  Пастухов.  -  Только  я
полагаю,  что  на  войне  должна  быть  предусмотрена  любая  возможность.
Пре-ду-смот-ре-на! - медленно, по слогам произнес он и добавил: -  И  если
мы любую, даже самую страшную возможность не предусмотрим, то нам этого не
простят. Ни народ, ни партия. И кроме  того...  есть  вещи,  которые  надо
делать, но о которых не надо много говорить...
   "Как все просто у него получается, - с горечью подумал Звягинцев, -  об
этом можно говорить, о том - не надо, все для него ясно... Вот и сейчас...
По существу он, конечно, прав. Разу