гика событий  в  конце  концов  вынудит
Соединенные Штаты к активным действиям против Гитлера,  верил  в  то,  что
антигитлеровская коалиция может быть создана.
   Такова была позиция Сталина, когда он  получил  извещение  о  намерении
Рузвельта послать в Москву своего личного представителя...
   И  вот  Гопкинс  медленно  идет  вслед  за  советским  полковником   по
кремлевскому коридору.
   Полковник остановился у высокой двери,  открыл  ее  и,  посторонившись,
сделал движение рукой, приглашая американцев войти.
   Первым  перешагнув  порог,  Гопкинс  увидел  невысокого   бритоголового
человека в гимнастерке защитного цвета, перепоясанной широким ремнем.  Тот
встал, вышел из-за письменного стола и молча открыл другую дверь,  ведущую
в следующую комнату.
   Убежденный, что  именно  сейчас  встретит  Сталина,  Гопкинс,  мысленно
повторяя подготовленные слова приветствия, прошел туда, но вместо  Сталина
увидел лишь нескольких  военных,  сидящих  на  расставленных  вдоль  стены
стульях.
   Бритоголовый все так  же  молча  открыл  следующую  дверь  и  отошел  в
сторону.
   Гопкинс и Штейнгардт оказались в пустой просторной комнате. Первое, что
бросилось Гопкинсу в глаза,  был  большой  письменный  стол  и  стоящий  в
стороне другой стол, длинный.  На  стене  висели  портреты.  Два  портрета
Гопкинс  узнал  сразу,  -  это  были  портреты  Маркса  и  Ленина.   Люди,
изображенные на двух других, были ему незнакомы, какие-то русские генералы
старых времен.
   Гопкинс хотел было спросить Штейнгардта, кто эти генералы,  но  в  этот
момент  увидел,  как  неслышно  открылась  не  замеченная   им   дверь   в
противоположной стене.
   Пересекая комнату,  к  ним  приближался  легкой  неторопливой  походкой
человек в серой наглухо  застегнутой  куртке  и  в  мешковатых  невоенного
покроя брюках, заправленных в до блеска начищенные сапоги.
   Подойдя к Гопкинсу, он протянул ему руку, произнес что-то по-русски,  а
неожиданно   возникший   за   спиной   американца   переводчик    повторил
по-английски:
   - Здравствуйте!



13

   Дни, предшествовавшие приезду Гопкинса, были для советского руководства
днями  напряженнейшей  организационной  работы.  30  июня  был   образован
Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным.
   Созданная в первые дни войны Ставка Главного командования 10 июля  была
преобразована в Ставку Верховного главнокомандования,  а  19  июля  Сталин
официально принял на себя и руководство Наркоматом обороны.
   Вся страна перестраивалась на военный лад.
   Надо было провести грандиозную работу по  эвакуации  промышленности  из
западных областей в глубь страны.
   Надо было резко увеличить производство военной техники, построить новые
оборонные предприятия и новые железные дороги.
   Надо было сформировать новые резервные соединения Красной Армии.
   Сталин   выдвинул   задачу   создать   в   тылу   советского    фронта,
развертываемого на Днепре, новый, Резервный фронт из шести армий.
   Это  потребовало  от   Комитета   Обороны,   от   руководителей   армии
нечеловеческого напряжения нервов и железной выдержки.
   Положение на фронтах оставалось крайне напряженным, хотя было уже ясно,
что план Гитлера в считанные недели разгромить  Красную  Армию,  захватить
Ленинград и Москву и выйти на берег Волги сорван.
   Однако на решающих направлениях немцы по численности войск  по-прежнему
превосходили нашу армию в три-четыре раза. Особенно велик  был  перевес  в
танках и самолетах.
   На север враг бросал все новые и новые  силы,  чтобы  прорвать  Лужскую
оборону, соединиться с финнами и штурмом взять Ленинград.
   Тяжелая обстановка сложилась на юге.  Прорвав  оборону  Южного  фронта,
немцы нанесли удар через Могилев-Подольский и вышли в тыл нашим армиям. На
Юго-Западном фронте они прорвались к Запорожью, Днепропетровску, Одессе.
   Пятнадцатого июля противнику после упорных  боев  удалось  ворваться  в
Смоленск.
   После захвата Минска потеря Смоленска была для Сталина наиболее  тяжким
ударом.
   Еще  триста   лет   назад   Смоленск   называли   "ключом   государства
Московского". Этот древний русский  город  всегда  был  последней  грозной
преградой на пути врагов  к  Москве.  И  сегодня  Смоленск  был  последним
стратегическим опорным пунктом на пути к Москве,  удобным  плацдармом  для
наступления. Со взятием этого города черная, зловещая тень немецких полчищ
нависала уже над столицей Советского государства.
   Сталин негодовал, осыпая упреками командование Западного фронта.
   Был ли он прав в своем гневе? Разве он не  знал,  что  на  подступах  к
Смоленску войска генерала  Курочкина,  фактически  находясь  во  вражеском
окружении, своим мужественным сопротивлением сковали более десяти немецких
дивизий? Разве ему не было известно, что части генерала Бакунина  двадцать
три дня обороняли окруженный вражескими  войсками  Могилев?  Разве  он  не
знал, что войска генерала Качалова стояли насмерть под Рославлем?
   Нет, Сталин хорошо знал все это. Сознавал он и то, что впервые с начала
войны  Красная  Армия  оказала   именно   здесь,   в   районе   Смоленска,
сопротивление  столь  яростное,  что  врагу  пришлось  пересмотреть   свои
оперативные планы. После захвата немцами Смоленска сражение в этом  районе
продолжалось с еще большим ожесточением.
   И все же Сталин в конце  июля  предложил  снять  командующего  Западным
фронтом Тимошенко.
   Начальнику Генштаба Жукову удалось отстоять маршала: слова о  том,  что
Тимошенко командует фронтом менее четырех недель и, задержав противника  в
районе Смоленска почти на месяц, сделал все, что можно было сделать на его
месте, как будто убедили Сталина. Тимошенко,  вызванному  в  Ставку,  было
приказано немедленно выехать обратно на фронт.
   А 29 июля, накануне приезда Гопкинса,  у  Сталина  произошло  серьезное
столкновение с самим Жуковым.
   Поводом послужило предложение начальника Генштаба оставить Киев.  Жуков
считал это неизбежным, поскольку врагу удалось захватить плацдарм в районе
Ельни, который немцы могли использовать для броска на Москву. Он предложил
Сталину отвести войска Юго-Западного фронта за Днепр и, усилив их за  счет
нескольких дивизий, создать мощный кулак для  удара  по  немцам  в  районе
Ельни.
   Однако сама мысль, что Киев, древний Киев, столица Украины, окажется  в
руках у врага, была для Сталина нестерпимой. К тому же  он  еще  находился
под тяжелым впечатлением событий в районе Смоленска.
   Услышав, что начальник Генштаба предлагает оставить Киев, Сталин гневно
обрушился на Жукова, заявил, что тот говорит вздор.
   Жуков, не  сдержав  обиды,  попросил  освободить  его  от  обязанностей
начальника  Генштаба.  Присутствовавший  на  докладе  начальник   Главпура
Мехлис, явно подыгрывая Сталину, подлил масла в огонь.
   Уже спокойным, но не предвещавшим ничего хорошего тоном Сталин заметил,
обращаясь к Жукову, что если тот так ставит вопрос, то  можно  обойтись  и
без него.
   После короткого совещания с  Мехлисом  Сталин  вновь  вызвал  Жукова  и
сообщил ему, что от обязанностей начальника  Генштаба  он  освобожден.  На
вопрос Жукова о  новом  назначении  Сталин  ответил,  что  предлагает  ему
принять командование Резервным фронтом и подготовить тот  самый  контрудар
под Ельней, который Жуков столь настойчиво предлагал организовать.


   Предложение Жукова  об  отводе  войск  было  в  создавшейся  обстановке
единственно верным. Но Сталин сразу не понял и не принял этого. А  в  том,
что Жуков попросил освободить его  от  обязанностей  начальника  Генштаба,
усмотрел проявление уверенности в своей незаменимости.
   Но незаменимым человеком Сталин считал прежде всего себя.  Нетерпимость
к любым проявлениям тщеславия и самомнения -  подлинным  или  мнимым  -  в
других  людях  сочеталась  в  Сталине  с  поощрением  культа   собственной
личности. И в этом было одно из резких противоречий,  которыми  изобиловал
его характер.
   Очевидно, Сталин был уверен, что после того, как сама жизнь подтвердила
правильность и необходимость народных свершений,  инициатором  которых  он
нередко являлся, любое его решение,  каждый  поступок  не  может  не  быть
бесспорным и непогрешимым.
   Партия, миллионы людей вкладывали  всю  свою  энергию  в  строительство
социализма. И сам Сталин не забывал письменно и устно напоминать об  этом.
Но все остальные должны были видеть только в нем, Сталине, вдохновителя  и
организатора всех достижений, всех побед.
   Требуя оценивать людей прежде  всего  по  их  отношению  к  тому  делу,
которое он считал главным в своей жизни, Сталин  в  то  же  время  нередко
бывал субъективен и жесток в своей субъективности.
   Многие факты свидетельствуют о том,  что  уже  в  первый  период  войны
Сталин  стал  более  терпимым,  больше  прислушивался  к  советам  военных
специалистов; его просчет в оценке сроков нападения гитлеровской Германии,
столь тяжело отразившийся на положении советских  войск  в  летние  месяцы
1941 года, не мог не повлиять на его характер, не склонный к  критическому
самоанализу.
   Пройдут годы,  и  столь  трудно  доставшаяся,  выстраданная  партией  и
народом   Победа,   в   достижение   которой   Сталин,    как    Верховный
главнокомандующий, внес значительный  вклад,  во  многом  заглушит  в  его
сознании понимание истинного значения коллективного разума и коллективного
руководства.
   Но в трудные дни  1941  года,  когда  фашистские  снаряды  и  авиабомбы
терзали советскую землю, когда враг рвался к Москве  и  к  городу  Ленина,
когда сотни русских, украинских, белорусских и прибалтийских городов и сел
уже истекали кровью под немецким владычеством, Сталин,  очевидно,  ощутил,
что, только опираясь на опыт многих  людей,  можно  руководить  гигантским
сражением, от исхода которого зависела судьба страны.
   И это стало решающим обстоятельством,  определившим  существо  и  стиль
деятельности Сталина как Верховного главнокомандующего Вооруженными Силами
Советского Союза.
   Принимая те или иные ответственные решения, он, как  правило,  опирался
на знания и опыт крупных военачальников и руководящих партийных  деятелей,
которые входили в состав Ставки,  учитывал  мнение  Генерального  штаба  и
командующих фронтами.
   В годы войны проявились лучшие черты Сталина -  его  воля,  острый  ум,
организаторский и военный талант.
   И тем не менее и в  этот  период  Сталин  подчас  бывал  субъективен  и
несправедлив.
   Так случилось и 29 июля во время беседы с Жуковым.
   Жукова Сталин любил, Жукову он верил.
   Но то, что Жуков воспринял его резкие слова как личное оскорбление,  не
укладывалось в сознании Сталина. Он был убежден, что  на  Сталина  нелепо,
даже преступно обижаться, как нелепо и преступно обижаться на  партию,  на
государство, на народ.
   Жуков позволил  себе  в  столь  тяжелое  для  страны  время  пригрозить
отставкой, разумеется, будучи уверен, что она не  будет  принята.  Что  ж,
пусть он отучится бросаться словами, разговаривая со Сталиным...
   Возвращаясь в ночь на 30 июля в  свой  загородный  дом,  Сталин  был  в
тяжелом настроении - потеря Смоленска, судьба Киева не давали ему покоя.
   Вспомнив с раздражением об инциденте с Жуковым, он старался  не  думать
больше об этом и сосредоточиться на предстоящей завтра встрече с посланцем
Рузвельта - Гарри Гопкинсом.


   - ...Я приехал как личный представитель президента, господин Сталин,  -
сказал Гопкинс, садясь на указанное ему место за длинным столом и стараясь
говорить так, чтобы слова его звучали как можно менее торжественно. -  Мне
хотелось  бы  изложить  вам  некоторые   общие   взгляды   президента   на
происходящие события.
   Сталин, сидевший напротив Гопкинса, молча кивнул.
   Американец говорил резкими, короткими фразами. И переводчик,  тщательно
подражая его интонации, чтобы  Сталин  мог  получить  полное  впечатление,
переводил английские слова на русский почти синхронно,  откликаясь,  точно
эхо.
   - Президент считает Гитлера врагом человечества...  -  звучало  в  ушах
Сталина. - Он видит свой долг в  защите  демократии...  Он  желает  помочь
Советскому Союзу в борьбе против Германии...
   "Кто же он все-таки такой, этот Гопкинс?" -  думал  Сталин,  Американец
импонировал ему своей суховатой, лишенной  пафоса  манерой  говорить.  Но,
может быть, это только игра, попытка покорить собеседника  чисто  внешними
средствами?.. Говорят, что этот Гопкинс пользуется несомненным влиянием на
Рузвельта. Почему? И какова  подлинная  цель  его  приезда?  Выяснить,  не
находится ли Советский Союз на грани полного поражения? И в зависимости от
этого решить, есть ли  смысл  нам  помогать?  Каковы  подлинные  намерения
Рузвельта и в какой мере они согласованы с Черчиллем, у  которого  Гопкинс
был совсем недавно?
   Сталин  слушал,  не  спуская  с  Гопкинса  внимательного,  пристального
взгляда, стараясь не только не  пропустить  ни  слова  из  того,  что  тот
говорил, но и проникнуть в его невысказанные мысли.
   А Гопкинс, делая паузы между четкими, короткими фразами, говорил сейчас
о том, что не является дипломатом, что миссия его неофициальная и  что  он
не имеет полномочий для заключения каких-либо формальных договоров...
   Эта фраза насторожила Сталина, хотя он не выдал своих чувств  ни  одним
движением, по-прежнему спокойно и уважительно слушая Гопкинса. Просто  его
последние слова напомнили Сталину,  как  два  года  тому  назад  в  Москву
приезжали  английская  и  французская  делегации  якобы   для   заключения
оборонительного союза против Гитлера. В ходе переговоров  выяснилось,  что
полномочий у них нет никаких,  да  и  стремились  они  к  одному  -  чтобы
переговоры закончились безрезультатно.
   Что же означают слова Гопкинса? Хочет ли он  сказать,  что  его  миссия
является лишь предварительной или, наоборот, что он готов  решать  вопросы
по-деловому, отбросив дипломатические условности?
   Гопкинс умолк. Переводчик поспешно перевел его последние слова:
   - ...президент желает не только оказать Советскому Союзу всю  возможную
помощь, но и сделать это в максимально короткий срок.
   Сталин наклонил голову в знак того, что понимает и  одобряет  намерения
президента, но продолжал хранить молчание.
   Гопкинс обменялся взглядом с сидящим  несколько  поодаль  Штейнгардтом,
потом снова внимательно посмотрел на человека в серой, наглухо застегнутой
куртке.
   Он попытался прочесть тайные мысли Сталина на его лице. Однако это лицо
со следами оспы на щеках было непроницаемо.
   Сталин медленно опустил руку  в  карман  и  вынул  небольшую  изогнутую
трубку.
   "Интересно, какую он курит трубку?" - подумал Гопкинс. Он скользнул  по
ней взглядом и убедился, что это, во всяком  случае,  не  "Донхилл"  и  не
"Чарритон". В Штатах  или  в  Англии  любой  человек,  занимающий  высокое
положение,  если  бы  и  курил  трубку,  то,  конечно,   одной   из   этих
прославленных фирм.
   Сталин не закурил трубку, а просто зажал ее в  кулаке  и  снова  молча,
хотя и доброжелательно посмотрел на американца.
   "Видимо, он не доверяет мне, - подумал Гопкинс, именно  так  истолковав
молчание Сталина. - Что ж, по-своему он прав.  Я  для  него  представитель
чуждого мира. Я приехал из страны, политические деятели которой, не говоря
уже о газетах, из года в год поносили его самого и его страну. Сегодня они
хором пророчат им гибель..."
   "Но, может быть, - неожиданно пришла в  голову  Гопкинса  мысль,  -  он
думает сейчас о том, что если бы намерения президента были серьезными,  то
он  прислал  бы  в  Москву   не   меня,   а   кого-либо   из   официальных
высокопоставленных лиц? Скажем, государственного  секретаря  или  министра
обороны?.."
   - Я хочу сказать еще несколько слов, - решительно произнес  Гопкинс,  -
на этот раз о себе. Мне трудно объяснить свое место в нашей стране. Однако
президент  оказывает  мне  доверие.  И  если  бы  я  сомневался,  что   он
внимательно прислушается к тому, что я доложу ему по  возвращении,  то  не
сидел  бы  сейчас  здесь.  И  последнее:   намерения   президента   вполне
определенны. Его отношение к агрессии Гитлера вообще и к его нападению  на
Советский Союз в частности  он  выразил  на  одной  из  пресс-конференций,
сказав: "Если в доме соседа пожар..."
   Неожиданно Сталин сделал движение рукой с зажатой в кулаке трубкой, как
бы прерывая Гопкинса, и повторил:
   - "Если в доме соседа пожар, а у тебя есть садовый шланг..." Верно?
   - Вы совершенно правы, - поспешно сказал Гопкинс и  добавил:  -  У  вас
отличная память, господин Сталин.
   - Да, у меня хорошая память, - ответил спокойно Сталин.
   "Что он имеет в виду, на что намекает? - подумал Гопкинс. - Может быть,
на речь президента, ту самую, о которой мне напомнил Дэвис?"
   Но Сталин не имел в виду именно ту речь. Он просто хотел  сказать,  что
внимательно  следит  за  высказываниями  президента  Соединенных   Штатов,
особенно за теми, которые относятся к войне.
   Сталин был убежден, что отнюдь не просто гуманные побуждения руководили
Рузвельтом, когда он посылал Гопкинса  в  Москву.  Президент,  несомненно,
понимал, что если кто-либо в мире и в состоянии сегодня  поставить  заслон
на пути Гитлера к мировому господству, то только Советский Союз.
   Готов ли Рузвельт вступить в антигитлеровскую коалицию?  Понял  ли  он,
что именно в этом его исторический  долг?  Только  на  этот  вопрос  хотел
получить сейчас ответ Сталин.
   Гопкинс сказал с неуверенной улыбкой на лице:
   - Сегодня вы должны доверять президенту.
   - Сегодня я доверяю президенту, - ответил Сталин без улыбки на лице,  и
слова его прозвучали серьезно и весомо. - И  именно  потому,  что  я  верю
президенту, - продолжал Сталин, - и верю  в  возможность  создания  мощной
антигитлеровской коалиции, хочу сказать вам следующее...
   В нескольких резких, убийственно разящих словах Сталин  охарактеризовал
руководителей современной Германии. Подчеркнул, что для них любые договоры
не более чем бумажки, хотя  долг  каждой  нации  -  свято  выполнять  свои
международные обязательства...
   Этим он дал Гопкинсу понять, что  если  Советский  Союз  примет  помощь
Америки  на  определенных  договорных  условиях,  то  будет  неуклонно  их
выполнять.
   Затем  он  перешел  к  характеристике  событий  на  советско-германском
фронте. Коротко, но откровенно рассказал о тяжелом  положении,  в  котором
находится сейчас Красная Армия. Твердо и спокойно  заявил,  что  советский
народ никогда не покорится  немецким  захватчикам  и  будет  сражаться  до
полной победы.
   ...Пройдет немного времени, и Гарри Гопкинс изложит свои впечатления  о
Сталине в одном из американских журналов, а несколько  лет  спустя,  когда
болезнь уже сведет Гопкинса в могилу, другой  американец,  Роберт  Шервуд,
писатель, близко знавший как Рузвельта, так и Гопкинса, воспроизведет  эти
строки в своей документальной книге о помощнике президента.
   Гопкинс писал, что во время беседы с ним Сталин ни разу не повторился и
говорил так же, "как стреляли его войска: метко и  прямо".  "Иосиф  Сталин
знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия, и он полагал, что  вы  также
это знаете..."
   Но эти свои ощущения Гопкинс сформулирует несколько позже. А сейчас  он
внимательно слушал Сталина, думая о том, что никто из знакомых ему  людей,
будучи сейчас на месте этого человека в полувоенной одежде, не смог бы так
откровенно и, видимо, не заботясь о том, какое впечатление это  произведет
на собеседника, высказать свою точку зрения.
   Желая еще раз подчеркнуть, что  он  является  человеком  дела,  Гопкинс
решил поставить  перед  Сталиным  два  вопроса.  Он  хотел  знать,  в  чем
заключаются неотложные военные нужды Советского Союза  и  что  потребуется
России, если война затянется.
   Гопкинс не рассчитывал на точные ответы, полагая, что Сталин выскажется
в самой общей форме или отошлет его к военным экспертам.
   Но Сталин ответил немедленно  и  точно.  Казалось,  он  пре