много раз пытались захватить высоту  в  лоб,  но
это им не удается, как не удалось и Юденичу. Жуков полагает, что на  месте
Лееба предпринял бы обход.
   - К счастью для нас, Жуков не находится на месте фон Лееба,  -  ответил
Сталин добродушно-иронически.
   Затем спросил уже обычным, деловым тоном:
   - Но почему все-таки Жуков так уверен, что немцы  не  попытаются  снова
взять высоту штурмом?
   - Он считает, что из-за ограниченного лимита времени  и  сил  фон  Лееб
вынужден действовать быстрей.
   - Так. Лимит времени... - медленно произнес Сталин.  -  Да,  теперь  на
очереди у немцев мы, Москва. Что ж, логично. Вы  готовы  к  этим  немецким
"действиям быстрей"?
   - Мы выполним свой долг, товарищ Сталин.
   - Ленинградцы уже выполнили свой  долг  -  сорвали  летнее  наступление
немцев на Москву, - негромко проговорил Сталин  с  той  проникновенностью,
которую Жданов ощутил в его голосе только один раз - когда Сталин выступал
по радио третьего июля. - Теперь мы просим вас сделать все возможное  и...
невозможное, чтобы не только отстоять Питер, но и  сковать  на  дальнейшее
северную группировку немцев. Мы и впредь будем помогать  вам,  чем  можем.
Сегодня Ставка  решила  перебросить  на  ваш  фронт  сто  семьдесят  пятый
штурмовой авиаполк. В ближайшее  время  к  вам  вылетит  генерал-полковник
Воронов, он поможет  лучше  организовать  артиллерийскую  оборону  города.
Кулик  получил  указание  всемерно   активизировать   действия   пятьдесят
четвертой армии, чтобы прорвать блокадное кольцо. Я знаю, - голос  Сталина
зазвучал глуше, - что всего этого мало. Но большего Ставка сделать  сейчас
не может.
   - Мы понимаем, - тихо ответил Жданов.
   - У нас есть еще одна просьба к питерцам, - снова заговорил  Сталин.  -
Точнее, к  морякам  Балтфлота.  До  нас  дошли  сведения,  правда  еще  не
проверенные, что у вас под боком, в  Стрельне,  собралась  или  собирается
какая-то банда, претендующая на роль то ли центральной комендатуры, то  ли
русского правительства. - Голос Сталина стал  жестким,  грузинский  акцент
усилился. - Мы не знаем, из  кого  состоит  это,  извините  за  выражение,
правительство, - слово "правительство" Сталин произнес  "правытэлство",  и
от этого оно прозвучало саркастически, - то ли это белогвардейская  шваль,
пытающаяся проскользнуть в Питер между  ног  немцев,  то  ли  какие-нибудь
другие немецкие марионетки. Во всяком случае,  по  слухам,  они  готовятся
отслужить благодарственный молебен в Казанском соборе по случаю избавления
от проклятых большевиков... Вот мы и думаем: не пойти ли им навстречу,  не
отслужить  ли  для  них  вместо  молебна  панихиду  силами   кронштадтской
артиллерии? Уточнить место, накрыть район  и  пропахать  его  поглубже!  В
Кронштадте, несомненно, еще есть моряки, которые  в  свое  время  били  по
Юденичу. Уверен, они с особым чувством ударят по его  последышам.  У  меня
все, - сказал Сталин. - У тебя есть вопросы?
   - Пока только один, товарищ Сталин. Есть ли ответ от Черчилля?
   Речь шла об ответе на предложение Советского правительства  перебросить
на советско-германский фронт несколько английских дивизий  для  совместной
борьбы против общего врага.
   - Есть, - с усмешкой в голосе произнес Сталин. - Черчилль ответил,  что
не может. - Он помолчал и добавил: - В девятнадцатом мог. А теперь, видите
ли,  не  может.  -  Эти  слова   -   "нэ   можэт"   -   снова   прозвучали
унижающе-презрительно. - У тебя все?
   - Да, у меня все, - ответил Жданов.
   - Тогда передай братский привет товарищам питерцам. Братский  привет  и
благодарность.
   В трубке раздался щелчок. Снова появился далекий гудящий фон.
   Жданов  повесил  трубку.  Посмотрел  на  часы.  Снял  трубку  телефона,
соединяющего этот кабинет командующего с расположенным на втором этаже.
   - Жуков, - раздалось в трубке.
   - Только что звонил товарищ Сталин, - сказал Жданов, - сейчас я  к  вам
зайду. Что слышно у Федюнинского?
   - Пока тихо, - буркнул Жуков, и Жданов  почувствовал,  что  командующий
недоволен этой тишиной, что она тревожит его и настораживает.



16

   Поздним  вечером  на  набережной  Невы,  у  здания  школы,   выстроился
стрелковый  батальон,  один  из  вновь  сформированных  городским   штабом
формирования народного ополчения.
   Через несколько минут батальон должен был отправиться на передовую,  но
о том, где именно предстоит ему воевать, ни командир, ни комиссар  еще  не
знали. Им, в последний раз  оглядывавшим  шеренги  бойцов,  было  известно
только одно: следует дойти строем до Средней Рогатки, а там погрузиться на
автомашины, которые доставят их куда-то на боевые позиции.
   Командиром  батальона  был  капитан  Суровцев,  комиссаром  -   старший
политрук  Пастухов.  Наскоро  сформированное  подразделение,  которое  они
приняли, не имело ничего общего с их саперным  батальоном,  воевавшим  два
месяца назад на Луге.
   После памятного первого боя тот  батальон  перекидывали  с  участка  на
участок то с заданием минировать подходы к позициям, то,  когда  положение
становилось критическим, снова бросая саперов в бой.
   В августе батальон занимал оборону на западном  фланге  Лужской  линии,
под  Кингисеппом.  Именно  здесь  немцы  предприняли  массированный  удар,
завершившийся прорывом Лужского оборонительного рубежа.
   Для батальона Суровцева, точнее, для горстки оставшихся от него  бойцов
настали горькие дни отступления.  В  трудных  боях  они  прошли  вместе  с
другими частями многодневный  путь  от  Кингисеппа  к  Ленинграду  и  были
отведены в город на переформирование.
   Здесь, в Ленинграде, Суровцев и  Пастухов  получили  приказ  явиться  в
городской штаб  формирования  народного  ополчения.  Они  уже  знали,  что
различие  между  прошедшими  тяжелые  университеты  войны  ополченцами   и
кадровыми частями  стало  весьма  относительным.  Не  только  потому,  что
ополченскими формированиями,  как  правило,  командовали  профессиональные
военные, но и потому, что сами ополченцы с каждым  днем  войны  все  более
превращались в закаленных, опытных солдат.
   О  том,  чтобы  их  послали  в  саперную   часть,   так   сказать,   по
специальности, ни Суровцев, ни Пастухов не просили, зная, что  не  хватает
прежде всего командиров, имеющих боевой опыт командования пехотой.
   Стрелковый  батальон,  в   который   их   направили,   был   одним   из
подразделений, дополнительно создававшихся в эти дни во исполнение решения
Военного совета  фронта.  Он  формировался  частью  из  бойцов,  прошедших
трудный путь отступления, частью из добровольцев-ополченцев.
   И вот теперь батальон готов был выступить на передовую.
   Моросил мелкий дождь. Слышались глухие артиллерийские разрывы.
   Накинув на плечи плащ-палатки, Суровцев  и  Пастухов  в  последний  раз
обходили ряды бойцов.
   Лица бойцов были сумрачно-сосредоточенны, - каждый из них понимал, что,
вероятно, через несколько часов ему предстоит вступить в смертельный  бой,
что решается не только судьба Ленинграда, но и его собственная судьба.
   Невидимый в темноте репродуктор донес на  набережную  негромкий  голос.
Оратор говорил монотонно и в то же время торопливо, с  каждой  фразой  все
ускоряя темп.
   - Ребята, Вишневский по радио... - сказал кто-то из бойцов.
   Собственно, он мог бы и не пояснять. Ленинградцы в эти дни  безошибочно
узнавали голос писателя Всеволода Вишневского.
   У  Вишневского  была  необычная  манера   выступать.   Свои   страстные
речи-призывы он произносил без пауз, спешил, точно боялся, что  не  успеет
сказать все, что хочет, в отведенное ему время.
   И тем не менее эти скороговоркой произносимые слова  обладали  огромной
силой воздействия.  Обычные,  будничные  в  начале  речи,  они  постепенно
обретали глубокий смысл, хотя интонация речи не менялась.
   Может быть, именно в  этом  своеобразном  противоречии  между  лишенной
каких-либо внешних эффектов манерой говорить и полным  внутреннего  накала
содержанием  и  заключался  секрет  того  огромного  впечатления,  которое
производили выступления Вишневского.
   Бойцы и командиры  стояли  неподвижно.  Каждому  из  этих  застывших  в
напряжении людей казалось, что слова  писателя-моряка  обращены  именно  к
нему,  что  для  него,  отправляющегося  сейчас  на   передовую,   говорит
Вишневский.
   Безостановочно следовавшие одно за другим слова напоминали лихорадочную
пулеметную очередь. Писатель говорил о  том,  что  сегодня,  в  этот  час,
каждый рядовой боец, каждый матрос решает судьбу Ленинграда, что противник
несет огромные  потери  и  нужен  еще  один,  решающий  удар,  чтобы  враг
зашатался, был сбит с ног. От  готовности  каждого  защитника  Ленинграда,
каждого коммуниста и беспартийного, каждого комсомольца бросить свою жизнь
на чашу весов зависит движение стрелки этих весов...
   - Будьте достойны героев, которые  умели  биться  за  Родину,  честь  и
правду, - призывал Вишневский, - умели идти в огонь на муки  и  испытания.
Так вперед же, товарищи, вперед, юность, вперед, ленинградцы,  вспомним  о
том, чье имя носит великий город, о неустрашимом Ленине, и ринемся  вперед
всеми силами!
   Вишневский сделал наконец короткую  паузу  и,  по-прежнему  не  повышая
своего глуховато звучавшего голоса, произнес заключительные слова:
   - Мы должны победить, должны! И победим!
   Четко и размеренно, точно маятник огромных часов, качая  отбивать  свои
удары метроном.
   Первым нарушил молчание Суровцев. Тщетно пытаясь скрыть охватившее  его
волнение, он звонким голосом воскликнул:
   - Батальон, слушай мою команду!.. На защиту родного города, на  разгром
фашистских оккупантов... шагом марш!
   И несколько смущенно покосился на стоявшего рядом Пастухова.
   - Правильно скомандовал, комбат! - тихо сказал комиссар.
   Шеренги бойцов двинулись по Литейному проспекту.
   Шаги многих десятков ног, обутых в тяжелые кирзовые сапоги, гулким эхом
отражались от стен домов.
   Встречные  машины  притормаживали  и  прижимались  к  тротуару,   чтобы
пропустить воинскую колонну. Редкие прохожие на мгновение задерживались на
тротуарах и провожали бойцов взглядами, полными горечи и надежды.
   Шагая вместе с Суровцевым во главе колонны, Пастухов вдруг поймал  себя
на мысли, что ему хочется  как  можно  скорее  выйти  за  пределы  города.
Проходя мимо разрушенных домов,  он  ощущал  почти  физическую  боль.  Ему
казалось, что город кровоточит.
   Смысл его жизни  заключался  теперь  в  одном:  защитить  Ленинград  от
фашистов. Задержать врага или погибнуть - иного выбора не было.
   О судьбе отца и матери, оставшихся в Минске, городе, казавшемся  теперь
Пастухову почти нереальным, существующим в другом, чужом мире,  на  другой
планете, он не имел никаких известий. Изредка вспоминал он о  женщине,  на
которой женился еще до мобилизации  и  с  которой  расстался  год  спустя,
точнее, она рассталась с ним, узнав, что Пастухов решил навсегда  остаться
в армии, тем самым обрекая ее на постоянные скитания. Он вспоминал  о  ней
беззлобно,  как  моряк,  оставшийся  в  безбрежном  океане,  вспоминает  о
последнем виденном им клочке земли, об исчезнувшем за горизонтом островке,
к которому больше никогда не вернется...
   Все, что было для Пастухова дорогим  и  близким,  слилось  в  мыслях  о
Ленинграде.
   Ленинград стал для него не просто городом, но мечтой, которая согревала
в холодные северные августовские ночи,  когда,  пробиваясь  с  бойцами  из
вражеского окружения под Кингисеппом, в короткие часы отдыха лежал  он  на
сырой  осенней  земле,  подстелив  шинель  и  укрывшись  плащ-палаткой.  С
Ленинградом были связаны тогда для Пастухова все его надежды на будущее.
   Но, вернувшись в Ленинград, он не испытал ожидаемого  чувства  радости.
Он видел, как любимый город рвут на части снаряды и бомбы, как с  грохотом
рушатся  стены  домов,  хороня  под  собой  людей.  Его  мучило   сознание
собственного бессилия, и желание  как  можно  скорее  снова  оказаться  на
фронте стало единственным желанием Пастухова...
   И вот через несколько часов он снова будет на передовой.
   Захваченный мыслями об этом, Пастухов невольно ускорил шаг.
   - Не торопись, - угрюмо сказал  Суровцев,  -  до  Средней  Рогатки  еще
далеко.
   Батальону действительно предстоял дальний путь через весь  город  -  по
Литейному, Владимирскому, Загородному и Международному проспектам.
   Они шли  и  шли,  преодолевая  километр  за  километром.  И  чем  ближе
подходили к окраине, тем чаще встречались им установленные  на  скрещениях
улиц доты, противотанковые, надолбы.
   Южная окраина города была совсем пустынной: по  решению  обкома  партии
более ста тысяч жителей Нарвской, Московской и Невской застав  перебрались
в центральные и правобережные районы Ленинграда.
   На  Международном   проспекте   батальону   то   и   дело   приходилось
перестраиваться в цепочку, чтобы пройти между баррикадами,  сложенными  из
камня, мешков с землей, тяжелых вагонных скатов.
   Пропуская строй мимо  себя,  Пастухов  напряженно  вглядывался  в  лица
бойцов. О чем думали сейчас эти  люди?  О  враге,  который  на  их  глазах
калечил родной город? О предстоящем бое? О родных  и  близких,  оставшихся
там, позади, в затемненных домах, обстреливаемых фашистской артиллерией?..
   Если, проходя  по  центральным  улицам  города,  бойцы  еще  вполголоса
переговаривались, то теперь они молчали. Только плотно сжатые губы, только
угрюмые лица выдавали чувства, владевшие сейчас ими.
   - Во что город превратился... Страшно смотреть...  -  хрипло,  каким-то
чужим голосом сказал Суровцев.
   - А ты гляди, гляди! Злее будешь! - отозвался Пастухов.
   - У меня злобы и так девать некуда, - мрачно ответил Суровцев, -  всем,
кому не хватает, одолжить могу...
   Пастухов промолчал.
   Впереди  снова  возникла   баррикада,   и   Суровцев   опять   приказал
перестроиться в цепочку.
   И снова комбат и  комиссар  стояли  у  бойницы,  пропуская  молчаливых,
сосредоточенно шагающих бойцов.
   Было уже темно,  и  бойцы,  естественно,  глядели  себе  под  ноги,  но
Пастухову казалось, что они идут опустив голову, потому  что  не  в  силах
смотреть на разрушенные дома, что их душат горечь и ненависть.
   Десятки дней и ночей провел на фронте Пастухов рядом с бойцами и хорошо
знал, чем была для них эта война. Она  захватила  людей  целиком,  все  их
чувства, все мысли. Каждый на только умом, но и сердцем сознавал, что враг
угрожает их родной земле, их семьям, всему тому, без чего не  мыслил  себе
существования советский человек.
   И, глядя на молчаливо проходивших мимо бойцов, Пастухов подумал о  том,
о чем думал уже не раз: какова же должна быть  сила  идеала,  ради  защиты
которого они готовы идти в бой не на жизнь,  а  на  смерть,  сражаться  до
последней капли крови!
   Миновав проход в  очередной  баррикаде,  батальон  снова  построился  в
колонну и продолжал свой путь по темному Международному проспекту.
   Артиллерийская канонада стала слышнее. Время от времени в  темном  небе
взрывались и гасли ракеты, на мгновение  освещая  окружающее  бело-голубым
призрачным светом.
   Было около двух часов ночи, когда батальон подошел к Средней Рогатке.
   - Помнишь, комиссар,  как  мы  тут  Звягинцева  ожидали?  -  проговорил
Суровцев. - Помнишь, как гадали, каким этот штабной майор окажется?
   - Оказался что надо, - ответил Пастухов.
   О Звягинцеве ни Суровцев, ни Пастухов не имели никаких известий.  Когда
после того, первого боя под Лугой Пастухов  с  бойцами  доставил  раненого
Звягинцева в расположение батальона, немцы снова  пошли  в  атаку.  И  тут
Звягинцев был ранен вторично, по несчастливому совпадению в  ту  же  ногу.
Атаку отбили. А майора пришлось увезти в санбат. На следующий день,  когда
наступило некоторое затишье, Пастухову удалось связаться  с  санбатом,  но
оттуда  ответили,  что  Звягинцева  переправили  в  армейский   госпиталь:
требовалась сложная операция. А затем опять начались трудные бои,  и  след
майора совсем потерялся.
   - Война роднит людей, - задумчиво произнес Суровцев. - Не могу  забыть,
как мы к этим местам тогда, в июле, подходили...  Поверишь,  когда  сказал
майор, что нам под Лугу путь держать, меня как  кипятком  обдало.  Подумал
тогда: неужели?! Неужели враг может подойти так близко?! А теперь вот...
   - Не хнычь, комбат, - сухо сказал Пастухов.
   - Я не хнычу! - горячо ответил Суровцев. - Ты меня знаешь. Доведется  с
фашистами на улицах драться - все равно  в  победу  не  перестану  верить,
патроны кончатся - зубами буду фашисту глотку рвать!
   Он помолчал немного и уже тише добавил:
   - Не о том я... Просто подумал, как роднит людей война.
   - Правое дело роднит, - сказал Пастухов.
   - Ладно, не просвещай, сам грамотный. А только я этого майора всю жизнь
помнить буду - первый бой вместе принимали. Как подумаю, что его, может, и
в живых нет, - всю душу переворачивает... Когда товарищ погибает  -  будто
кусок сердца вырывают. Тебя вот, просветителя, не дай бог, убьют...
   - Меня не убьют, - убежденно сказал Пастухов. - И тебя не убьют. Это  я
тебе как комиссар заявляю, мне все известно.
   - Шуточки?.. - обидчиво  проговорил  Суровцев.  -  Ты  что  думаешь,  я
смерти, что ли, боюсь? Друга потерять страшно, боевого товарища, вот  я  о
чем!
   - В этих боях все в строю остаются - и живые и мертвые, Да и с чего  ты
решил Звягинцева хоронить? Я, например, уверен, что жив он. Может,  сейчас
где-нибудь на передовой нас с тобой вспоминает... И не  то  ты  слово  все
время употребляешь: "страшно". Друга потерять  не  страшно,  а  горько.  А
страшно совсем другое...
   - Что же?
   - Фашистов на ленинградских улицах представить. Вот  это  действительно
страшно.  Помнишь,  нам  в   политотделе   дивизии   гитлеровский   приказ
показывали? Ну, чтобы Ленинград с лица земли стереть. Чтобы  все  опять  в
первозданном виде, как до Петра. Топь и болота. Представь себе на минуту -
нет Ленинграда, только гнилые испарения над болотами  клубятся...  Вот  об
этом действительно подумать страшно!
   - Да что ты мне гитлеровскую пластинку проигрываешь!  -  с  неожиданным
раздражением проговорил Суровцев. - Мало ли что психу в голову втемяшится!
Топь и болота! Придет время, мы его самого заставим в  собственном  дерьме
захлебнуться!
   - Такую постановку вопроса поддерживаю! - усмехнулся Пастухов.
   Некоторое время они шли молча.
   - Слушай, комиссар, - снова заговорил Суровцев, - а есть у  тебя  такое
чувство... ну, как бы это выразить... будто от  нас  все  зависит?  Ну  не
вообще от войск, а именно от вашего  батальона?  От  того,  как  мы  будем
держаться... Опять скажешь, не то говорю?..
   - Я об этом и сам все время думаю. Понимаю, что не дивизию в бой  ведем
и даже не полк, а всего лишь батальон, а отделаться от  этого  чувства  не
могу. Медленно идем! - неожиданно добавил Пастухов. - Скомандуй  прибавить
шагу.
   Суровцев  остановился,  молча  расстегнул  планшет  и  вынул   вчетверо
сложенную карту.
   - А ну посвети, - сказал он Пастухову.
   Тот вынул из кармана фонарик и, прикрыв ладонью стеклянный колпачок над
лампочкой, включил.
   - Так, - сказал Суровцев, - гаси. До Средней  Рогатки  осталось  метров
пятьсот. А гнать быстрее не могу: устали люди.
   Они продолжали шагать, с трудом передвигая  отяжелевшие  после  долгого
перехода ноги.
   - Как полагаешь, где воевать будем? - тихо спросил Пастухов.
   - Чего гадать! - махнул рукой  Суровцев.  -  Да  и  не  все  ли  равно?
Впрочем, судя по направлению, полагаю, что где-нибудь в районе Пушкина или
Гатчины в бой вступим.
   - Оставлены они уже - и Пушкин и Гатчина, - мрачно сказал  Пастухов,  -
немцы там.
   - Значит, вышибать придется. Словом, найдут нам место, где врага  бить,
об этом не беспокойся.
   - А я и не беспокоюсь, просто хочу скорее на место прибыть.  Думать  не
могу, что, пока идем-бредем, там люди гибнут.
   - Пришли, кажется, - проговорил  Суровцев,  вглядываяс