встав с кровати, заходил по комнате, чувствуя, как трудно ему  передвигать
отяжелевшие ноги.
   - На заводе-то как, Максимыч, а? - тихо спросил Губарев.
   - На заводе? А тебе-то что?! Ты ведь на тот свет переезжать собрался! -
сказал Королев. - Там, на том свете,  во  фрезеровщиках  сильная  нехватка
ощущается, спеши давай!
   - Я тебя спрашиваю: на заводе как? - настойчиво повторил Губарев.
   - Танки ремонтируем, пушки, - ответил Королев, подходя к кровати. - Про
семидесятишестимиллиметровую пушечку приходилось слышать?
   - Издеваешься? - уже со злостью в голосе проговорил Губарев.
   - Зачем издеваться? Ты спрашиваешь -  я  отвечаю.  Хочешь  -  подробнее
расскажу.  С  "салазками"  опять  дело  не  ладится.  Глубокое   сверление
подводит.
   - Портачат! - как бы про себя произнес Губарев.
   - А кому работать? Мальчишки одни... Ведь расточить отверстия по тысяче
двести миллиметров глубиной да с точностью до  микрона  не  так  просто...
Товарищ Губарев, конечно, это умел. Да ведь нет его, товарища Губарева, он
где-то у райских врат стоит, своей очереди на вход дожидается...
   Губарев молчал. Но Королев понял, что задел верную струнку в душе этого
обессилевшего человека, считавшегося непревзойденным мастером своего дела.
   - Промашку мы дали, Иван Максимыч, - сказал Губарев, - что перед войной
эти пушки недооценили.
   Губарев был прав.
   Незадолго до войны по настоянию ведавшего  в  Красной  Армии  вопросами
артиллерии Кулика на ряде заводов, в том числе и на Кировском,  прекратили
выпуск некоторых артиллерийских систем  как  якобы  несовременных,  в  том
числе и 76-миллиметровых орудий.
   После того как в  начале  июля  ГКО  принял  решение  вновь  развернуть
производство этих  пушек,  из  заводских  архивов  были  срочно  извлечены
чертежи и прочая  техническая  документация.  Конструкторы  стали  вносить
необходимые  усовершенствования,  Леонид  Андреевич  Монаков   -   ветеран
артиллерийского дела на Кировском  -  с  жаром  взялся  за  восстановление
нарушенного  производственного  процесса.  Но   драгоценное   время   было
потеряно. Наладить серийное производство пушек можно было лишь  на  основе
кооперации почти с сотней  различных  предприятий  Ленинграда.  С  помощью
горкома партии эта сложнейшая задача была решена.  Однако  возникла  новая
острая проблема - проблема кадров: ведь уже в первый  месяц  войны  девять
тысяч квалифицированных рабочих завода ушли на фронт или были эвакуированы
в тыл...
   - Ошибки подсчитывать после войны будем, - пробурчал Королев.
   - Я-то уж не буду, - безнадежно вымолвил Губарев.
   Королев просунул  куда-то  в  глубь  своих  бесчисленных  одежек  руку,
вытащил старинные карманные часы, взглянул на них и сухо сказал:
   - Ладно, приступим к делу. Я к тебе по  поручению  парткома  явился.  У
тебя партбилет при себе?
   - Чего? - удивленно и вместе с тем встревоженно переспросил Губарев.
   - Партбилет, говорю, где хранишь? - громче повторил Королев.
   - При себе, где же еще?! - ответил Губарев, инстинктивно поднося руку к
груди.
   - Может, мне сдашь?
   - Это еще чего?  -  угрожающе,  внезапно  окрепшим  голосом  проговорил
Губарев.
   - Ну чего-чего... Ты же на тот свет собрался, квартира пустая...
   - Живой я еще, живой! - воскликнул Губарев. - Пока жив, никто права  не
имеет... - И повернулся спиной к Королеву, прижав ладони к груди.
   - Да ты чего взбеленился-то, Маркелыч? - со спокойной усмешкой  спросил
Королев. - Что я, насильно, что ли, отбирать буду? Нет у меня таких  прав.
А вот удостовериться, что билет при тебе и насчет взносов - это мое  право
как члена парткома. Ну, давай покажи!
   Губарев медленно  перевернулся  на  спину  и  недоверчиво  взглянул  на
Королева.
   - ...Ты чего задумал, Максимыч? - почти прошептал он.
   - Ничего я не  задумал.  Проверю  взносы  и  отдам,  -  твердо  ответил
Королев.
   - Ну... - произнес Губарев, - ну...  -  И  стал  медленно  расстегивать
ватник.
   Вытащил партбилет и нерешительно протянул Королеву. Потом  приподнялся,
спустил ноги с постели и сел, готовый в любой момент  выхватить  партбилет
обратно.
   Делая вид, что ничего не замечает,  Королев  отошел  к  столу,  раскрыл
партбилет и при свете коптилки медленно прочел вслух:
   -  "Губарев  Василий  Маркелович...  год  рождения   тысяча   восемьсот
девяносто  пятый.  Время  вступления   в   партию   -   тысяча   девятьсот
шестнадцатый..." Все верно.
   Он перелистал странички партбилета, закрыл его и сказал:
   - И со взносами более или менее в норме - по  сентябрь  включительно...
Пора за октябрь - ноябрь платить.
   - Давай сюда! - резко сказал Губарев и встал с постели. Пошатнулся,  но
устоял на ногах.
   - Слушай, Маркелыч, а ты не помнишь, как старые партбилеты выглядели? -
неожиданно  спросил  Королев.  -  Хочу  вспомнить  и   не   могу.   Память
стариковская. Ты помоложе...
   - Какие  старые?  -  не  спуская  настороженного  взгляда  с  Королева,
переспросил Губарев.
   - Ну какие, какие! После Октябрьской членам партии новые выдали, в  том
числе и нам с тобой. А вот какие до этого были, ну, после Февральской?
   - Не помнишь? - задумчиво проговорил Губарев.  -  А  я  помню.  Красные
такие. Четвертушка картона.
   - А куда же марки-то клеили?
   - Ты и впрямь постарел, Максимыч, - пожал плечами Губарев. - На обороте
клеточки были... Там районный казначей и отмечал. А марки уж потом  ввели,
после обмена.
   - Верно, - усмехнулся Королев.  -  Хорошая  у  тебя,  выходит,  память,
Василий Маркелыч. Все, значит, помнишь. И как  в  партию  вступал,  и  как
Юденича бил, и как с продотрядами в Поволжье  ездил,  и  как  завод  после
разрухи восстанавливал... все помнишь, а?
   - Ну, помню... - угрюмо произнес Губарев,  все  еще  не  понимая,  куда
клонит Королев.
   - Значит, все помнишь... Но вот одно забыл.  Что  коммунисты  во  время
войны не умирают в постелях. В бою, у станка  -  да!  Но  лежать  и  ждать
смерти?!
   Губарев молчал.
   - Держи, - сказал Королев, возвращая ему партбилет.
   Губарев взял его.
   И тогда Королев, положив руку на плечо Губарева, тихо продолжил:
   - Вася! Друг! Партия тебя зовет! На завод зовет! С партбилетом, если уж
умирать, то на посту положено, так ведь нас учили? И мы молодых так  учим!
А у тебя что же получается? В постели?!
   Губарев запрятал партбилет под ватник.
   - Не дойду я, Ваня, - с сомнением проговорил он.
   - Дойдешь! - убежденно сказал  Королев.  -  Слушай,  -  неожиданно  для
самого себя добавил он, - я тебе сейчас сухой паек выдам. Вот, держи!
   И, сунув руку в карман, вытащил один из сухарей, предназначенных жене.
   - Ты... ты... - делая шаг назад, пробормотал Губарев, - это... как?  От
себя отрываешь?
   - В благотворители не записывался, - нарочито грубо ответил Королев,  -
да и капиталами не располагаю. Это... тебе партком посылает. Ну, бери!
   Губарев  схватил  сухарь  и  впился  в  него  зубами.  Откусил   кусок,
проглотил, почти не разжевывая, и вдруг опустил руку.
   - Прости, Ваня, - сказал он виновато.  -  Как  зверь  на  еду  кидаюсь.
Отощал.
   - Жуй, не стесняйся. А я пойду. Мне еще жену проведать надо. - Помолчал
и, глядя в глаза Губареву, спросил: - Завтра придешь?
   - Сегодня пойду, - тихо ответил Губарев. - Сухарь доем и пойду.
   - До виадука по тропке иди,  -  посоветовал  Королев,  -  снегу  намело
много. А  там  уж  совсем  недалеко...  На  твой  станок  парнишку  одного
поставили. Парень смышленый, но  опыта  нет,  третий  разряд.  Чем  скорее
придешь, тем меньше браку наделает...
   Взял Губарева за плечи, на мгновение притянул к себе, круто  повернулся
и вышел. На темной лестничной площадке  почувствовал,  что  у  него  снова
закружилась голова. "Иди, Максимыч, иди!" - мысленно приказал он  себе  и,
освещая путь фонариком, сделал шаг вперед к лестнице.


   Спустившись во двор, Королев осмотрелся. По  тропинке  между  сугробами
медленно шла пожилая женщина. В одной  руке  она  несла  ведро,  в  другой
чайник. Сделав несколько шагов, останавливалась, ставила ведро и чайник  в
снег, выпрямлялась, отдыхая, потом снова тащила свою ношу.
   Королев поднял воротник, глубже надвинул  на  лоб  шапку-ушанку.  Вдруг
почувствовал, как он голоден.  Инстинктивно  нащупал  лежавшие  в  ватнике
сухари, но тут же, точно прикоснувшись  к  раскаленному  железу,  выхватил
руку из кармана.
   На улице, как и раньше,  было  пустынно.  Казалось,  что  яркие  звезды
мерцают над вымершим городом. Королев шел по тропинке в снегу  и  думал  о
том, что должен найти в себе силы заставить подняться с постели еще одного
человека - токаря Егорова, конечно, если тот жив...
   В полутьме он разглядел, что навстречу движется странная группа  людей.
Шедший впереди тащил за собой на веревке санки, на которых лежал  какой-то
длинный ящик. Двое других, согнувшись, поддерживали ящик сзади.
   Иван Максимович  не  раз  видел  расклеенные  по  городу  объявления  с
предложениями обменять разные вещи, в том числе и мебель,  на  продукты  и
решил, что на санках везут что-то, предназначенное для  обмена.  Но  когда
люди с санками приблизились, он понял, что за  ящик  они  везут.  Это  был
гроб. Тащила его женщина, повязанная по самые глаза большим платком.  Она,
видимо, из последних сил передвигала ноги. А сзади, поддерживая  свисающий
с маленьких санок гроб, семенили двое ребятишек.
   Королев отступил в  сторону,  в  сугроб:  на  узкой  тропинке  было  не
разойтись. Женщина прошла мимо, казалось не заметив его.
   Иван Максимович тихо спросил:
   - Кого хоронишь-то, мать?
   Она остановилась, но не обернулась, стояла точно оцепенев.
   - Кого хоронишь, спрашиваю? - повторил Королев.
   На этот раз женщина повернула к нему голову, свободной рукой приподняла
почти закрывавший ей глаза платок, и Королев увидел, что она еще не стара,
хотя над переносицей залегли две глубокие морщины.
   - Муж? Отец? - кивнул он на гроб.
   - Муж, - почти беззвучно ответила она.
   Двое ребят стояли  теперь  неподвижно,  их  маленькие  глазенки  из-под
нависших платков были устремлены на Королева.
   - Отчего помер-то? - спросил Иван Максимыч и тут же понял,  что  вопрос
нелеп.
   Женщина чуть скривила в  горькой  усмешке  свои  тонкие  потрескавшиеся
губы:
   - Отчего помирают сейчас люди?..
   - Понимаю. Прости, - проговорил Королев. - Где работал-то муж?
   - На Кировском.
   - Значит, у нас... В каком цеху?
   - В механическом.
   - А фамилия? - настороженно спросил Королев.
   - Волков.
   Нет, Волкова из механического Королев  не  знал.  На  заводе  работали,
очевидно, десятки Волковых. И все-таки то, что умерший был кировцем, болью
отозвалось в его сердце. "Значит,  еще  одного  не  уберегли,  еще  одного
отдали голодной смерти", - подумал Иван Максимович.
   - Где хоронить-то будешь? Куда везешь? - спросил он.
   - Управхоз квартиры обходил... - ответила женщина, -  адрес  дал...  на
случай, если помрет кто, сказал, куда везти... а оттуда,  сказал,  их  уже
всех вместе свозить будут... не знаю куда... на Красненькое, наверное... в
могилу... братскую.
   Говорила она отрывисто, точно с усилием выталкивая слова. А глаза  были
сухи. На лицах ребят - тоже ни слезинки. Оглянулась на гроб - не сполз  ли
с санок - и шагнула вперед. Королев знал, что  Красненькое  кладбище  -  в
конце улицы Стачек.
   - Погоди, - сказал он, сам не сознавая, зачем останавливает женщину,  -
ребят-то у тебя сколько осталось?
   - Сколько видишь. Двое.
   - Мальчики?
   - Девчонки.
   Женщина снова потянула веревку. Сани со  скрипом  сдвинулись  с  места.
Девочки взялись за гроб, подталкивая его сзади.
   Королев вылез из сугроба на тропинку и нагнал  их.  Нащупав  в  кармане
оставшиеся сухари, он, не вынимая руки, разломил один из сухарей  пополам,
затем, вытащив половинку, снова разломил  ее  надвое  и,  склонившись  над
согнутыми спинками детей, сказал внезапно севшим, хриплым голосом:
   - Держите, девчата.
   Мать не обернулась. Она продолжала тянуть санки с  гробом.  Но  девочки
остановились и с трудом повернули к Королеву укутанные платками головки.
   - Держите, говорю,  ну!  -  повторил  Иван  Максимович,  протягивая  на
раскрытой ладони два кусочка сухаря.
   Он отвернулся, чтобы не видеть детских глаз, и только по  прикосновению
пальцев к ладони понял, что сухари девочки взяли.
   Так и не взглянув больше назад, Королев пошел по тропинке своим путем -
к Нарвской...
   ...Егорова он не застал. Соседи  сказали,  что  его  еще  третьего  дня
увезли в  больницу.  Оказалось,  что  дом  этот  был  заселен  в  основном
кировцами, но большинство квартир сейчас пустовало - люди эвакуировались в
Челябинск.
   Спускаясь по  лестнице,  Королев  встретил  поднимавшихся  наверх  двух
девушек и парня с красными повязками на рукавах.  Девушки  несли  ведра  с
водой, парень - охапку дров.
   Иван Максимович прижался к лестничным перилам, чтобы дать им пройти, но
парень неожиданно остановился и сказал:
   - Здравствуйте, товарищ Королев!
   - Здорово, - ответил тот. - А ты что, кировский?
   - Все мы кировские, - сказал парень, прижимая к груди дрова.
   - Давай быстрее, Валерий, не задерживайся! - крикнула уже  сверху  одна
из девушек и добавила: - От комитета комсомола мы!
   "Значит, комсомольцы тоже действуют", - удовлетворенно подумал Королев.
Это несколько подняло его настроение.
   Задание парткома он выполнил, теперь можно было зайти домой.  Посмотрел
на часы: четверть восьмого. Нужно торопиться.
   Выйдя из подъезда, Иван Максимович решил идти побыстрее, но  уже  после
двух десятков шагов почувствовал одышку и понял, что такой темп ему не под
силу. "Сдаешь, старик!" - подумал он с какой-то злобой. Всегда  считавший,
что характер  человека,  его  воля  способны  победить  физический  недуг,
Королев был  подавлен  сознанием  собственной  слабости.  Невозможно  было
примириться с тем, что от лишнего куска хлеба, тарелки дрожжевого  супа  и
нескольких ложек каши зависит способность активно работать.  Это  унижало,
порождало чувство неприязни к самому себе.
   Нет, Королев не боялся смерти. Он боялся, что у него на хватит сил жить
так, как жил до сих пор, - нести то, что  слишком  тяжело  другим,  крепко
стоять на ногах, когда другие готовы упасть. Но где же предел  страданиям?
Когда же прорвут блокаду? Если сегодня Губареву помог он, Королев, то  кто
окажется в силах помочь ему самому?!
   Поглощенный этими тревожными мыслями, Иван Максимович медленно  шел  по
улице Стачек.
   Небо  затянулось  облаками,  звезды  исчезли,  пошел  снег.  Он   падал
медленно, крупными хлопьями, покрывая черные от гари сугробы, и, казалось,
укутывал белым саваном все - дома с темными  окнами,  баррикады,  мертвые,
изрешеченные осколками снарядов трамваи...
   Добравшись наконец до своего дома, Иван Максимович  не  сразу  вошел  в
подъезд. Чтобы подняться на четвертый этаж, нужно было собраться с силами.
Несколько минут стоял, прислонившись к стене, хватал ртом морозный  воздух
и слушал стук собственного сердца. Правую руку держал в кармане,  зажав  в
ладони заледеневшие сухари, чтобы они немного согрелись.
   Наконец дыхание стало ровнее, и Королев, включив фонарик, стал медленно
подниматься по лестнице. На площадке второго этажа, у своей  квартиры,  он
остановился, зачем-то  подергал  за  ручку  дверь.  Затем  продолжал  путь
наверх.
   Достигнув наконец четвертого этажа,  снова  постоял  немного,  стараясь
унять одышку. Потом постучал.
   Никто ему не ответил. Иван Максимович подумал, что Ксения, очевидно, на
кухне и не слышит там стука, а жена, возможно, спит. Постучал сильнее.
   Наконец дверь отворилась. На пороге с коптилкой в руке стояла Торбеева.
   - Здорово, Ксюша, зашел проведать! - сказал Королев.
   Но она почему-то молчала и стояла, не двигаясь, не приглашая войти.
   - Да что с тобой,  Ксения  Ильинична?  Не  узнаешь  своих?  -  удивился
Королев. - Пойдем, а то совсем квартиру выстудишь.
   - Не надо, Иван  Максимович,  не  ходи,  -  почти  шепотом  проговорила
Торбеева.
   Королева охватил страх. Мысль, которая, как это ни  странно,  почему-то
ни разу не приходила ему до сих пор в голову, внезапно пронзила его.
   - Уйди! - крикнул он, не узнавая своего голоса, и,  резко,  даже  грубо
отодвинув Ксению Ильиничну плечом, бросился в комнату, где  обычно  лежала
Анна. Там было темно. Королев выхватил из кармана фонарик, но никак не мог
нащупать негнущимися пальцами кнопку.
   Наконец это удалось ему. Лучик  света  ударил  в  пол.  Королев  поднял
фонарь и осветил угол, где стояла кровать. На мгновение у него отлегло  от
сердца: Анна Петровна, как обычно, лежала, укрытая одеялом.
   - Анна! Анюта! - еле слышно позвал он. Что-то сжало ему горло.
   Анна Петровна не шевельнулась.
   "Она спит, спит... заснула, -  стучало  в  его  висках.  -  Она  просто
заснула, и Ксения закрыла ее с головой, чтобы было теплее..."
   - Анна! Нюша! - позвал он уже громче  и,  шагнув  к  постели,  протянул
руку, чтобы приподнять одеяло.
   - Не надо, Иван! - раздался за его спиной голос Ксении.
   Рука Королева повисла в воздухе. Он медленно обернулся.
   - Что?.. Что не надо?..
   Ксения Ильинична подошла к нему, взяла за рукав ватника и  потянула  за
собой к двери.
   - Да ты... ты что?! - крикнул Королев.
   Он вырвался, бросился  к  кровати,  отдернул  одеяло  и  увидел  плотно
сомкнутые, не дрогнувшие от  луча  света  веки  Анны,  ее  восковое  лицо,
ставшее  совсем  маленьким,   сморщенным   и   посиневшим,   полураскрытые
неподвижные губы.
   - Когда?.. - сдавленным голосом спросил наконец Королев.
   - Недавно. Часа два назад.  Вот...  смотри.  Я  остановила  часы...  по
старому обычаю.
   Ксения  Ильинична  подняла  коптилку,  и  Королев   увидел   на   стене
часы-ходики. Маятник  был  неподвижен.  Стрелки  показывали  десять  минут
седьмого. Однако Королеву показалось, что часы идут - он отчетливо  слышал
их стук.
   - А часы-то... идут? - проговорил он, не отдавая себе отчета  в  смысле
произносимых им слов.
   - Это радио, Ваня, метроном, - донесся до  него  будто  издалека  голос
Ксении.
   Королев опустил руку в карман, вытащил остатки сухарей.
   - А я вот... я вот... принес... принес...  -  повторял  он  с  каким-то
тупым, безысходным недоумением.
   И вдруг в голове его мелькнула отчетливая, трезвая мысль: "Она умерла в
десять минут седьмого. В это время я был у Губарева. Если бы я пошел не  к
нему, а прямо сюда, то..."
   И, будто поняв, о чем он думает, Ксения Ильинична сказала:
   - Если бы пришел раньше... ну, пораньше...
   - Не мог, - резко ответил Королев. - Дело было. - И  еще  резче,  точно
убеждая самого себя, повторил: - Не мог!
   - Она совсем не мучилась, Ваня... будто заснула...
   - Что? - переспросил Королев. - Да, да...  Не  мучилась.  Я  понимаю...
Выйди, Ксения, на минуту. Я прошу.
   Ксения Ильинична поставила коптилку на край  стола  и  молча  вышла  из
комнаты.
   Королев подошел к постели. Несколько секунд смотрел на неподвижное лицо
жены. И только сейчас понял, что с тех пор, как увидел ее впервые,  минули
десятки лет. Ушли безвозвратно. Ушло то, что казалось ему вечным...
   "Она не умерла, - горько подумал Королев, - ее убили. Она погибла, а ее
убийцы живы. Притаились там, в темноте.  Совсем  недалеко,  в  конце  этой
улицы... Убили ее, а сами живы..."
   Сжал кулаки и услышал  хруст  крошащихся  сухарей.  Прикрыл  лицо  жены
одеялом, подошел к столу, разжал ладонь, высыпал на стол крохи сухарей.
   Потом негромко позвал:
   - Ксюша!
   И когда она возникла из темноты коридора, сказал:
   - Вот... сухари... возьми. Поешь. Хоронить буду завтра.



17

   Восьмого  ноября  Гитлер,  в  последние  недели  избегавший   публичных
выступлений, произнес речь  в  своем  любимом  Мюнхене  на  общегерманском
собрании гауляйтеров.
   Начал он с сообщения о  том,  что  немецкими  войсками  захвачен  город
Тихвин. Гауляйтеры вс