ий. - Я бы  вам  и  документ
показал, но все в поезде осталось, ведь налет был, все загорелось...
   - Интересный  ситуаций,  -  уже  мягче  и  как  бы  про  себя  произнес
веснушчатый. Затем он стал что-то быстро говорить по-немецки  майору.  Тот
слушал молча, потом бросил несколько отрывистых фраз.
   - Господин майор говорит, что ты все это враль, - сказал веснушчатый, -
ты есть молодой чекист!
   - Нет, нет! - закричал Анатолий. - Я  ненавижу  чекистов,  я  их  убить
готов, я не могу быть чекистом, я...
   Он захлебнулся, не находя больше слов.
   Они начали говорить между собой - майор и переводчик.
   "О чем, о чем они говорят? - с ужасом повторял про себя Анатолий. -  Ну
почему я не понимаю этих слов, ведь я же  учу  немецкий  в  институте,  но
ничего не  понимаю,  боже,  наверное,  они  хотят  меня  расстрелять!  Как
по-немецки  "расстрелять"?  Кажется,  "erschiefien".  Он  стал  мучительно
вслушиваться в немецкую речь, со страхом  ожидая,  что  будет  произнесено
страшное слово, но все слова были незнакомыми.
   И вдруг он вздрогнул, как от ожога. Майор произнес  именно  это  слово.
Да,  да,  он  сказал  "erschiefien".  Это  значит,  что  его  расстреляют.
Немедленно, сейчас!..
   - Слюшай, - сказал веснушчатый, - мы делаем тебе  маленький  испытаний.
Ты говоришь, что есть сын царский офицер Авилов?
   - Да, да!
   - И ненавидишь люди из Чека?
   - Ненавижу!
   - Тогда немецкий армия дает тебе хороший возможность отомстить за  твой
отец. Стреляй этот человек.
   И с этими словами веснушчатый  отстегнул  кобуру,  висящую  у  него  на
правом боку, вынул пистолет и с улыбкой протянул его Анатолию.  Тот  почти
механически взял пистолет и чуть не  уронил  его  на  пол.  Он  был  очень
тяжелый, с длинным стволом и широкой ребристой рукояткой.
   Анатолий со страхом посмотрел на пистолет, потом  на  веснушчатого.  Но
тот, видимо, неправильно истолковал его взгляд. Он сказал:
   - Это есть парабеллум, немецкий оружий. Это  есть  автомат.  Ничего  не
надо делайт. Только нажимай палец и... пафф!
   И, вытянув по направлению Кравцова указательный палец, он  одновременно
щелкнул языком.
   Анатолий стоял в оцепенении,  держа  обеими  руками  тяжелый,  холодный
пистолет. Только в эту минуту он осознал наконец,  что  от  него  требуют.
"Нет, нет, никогда! - мысленно воскликнул Анатолий. - Надо сделать другое,
совсем другое, направить пистолет на того, на майора, и  нажать  спуск..."
Но в ту же секунду он подумал о том, какая судьба  ожидает  его,  если  он
сделает это. И ему захотелось бросить пистолет и бежать, кинуться к  двери
иди прыгнуть в окно, все равно куда, только бежать!
   Но бежать было некуда. У двери стояли солдаты, окно было закрыто.
   На лбу Анатолия выступил холодный пот, когда он подумал, что был бы уже
мертв, если бы сделал хоть один шаг в сторону.
   - Schnell! - резко, точно подстегивая Анатолия кнутом, крикнул майор.
   Анатолий тупо смотрел перед собой, все еще держа пистолет  в  опущенной
руке.
   Майор произнес несколько немецких фраз, и  веснушчатый  следом  за  ним
сказал, обращаясь к Анатолию:
   - Ты есть негодный лгун. Ты не есть сын царский офицер. Господин  майор
приказал взять пистолет назад. А тебя - расстрелять. Дай!
   И он протянул руку.
   - Нет, нет! - воскликнул Анатолий, отшатываясь от протянутой  руки.  И,
сам не сознавая, что делает, рывком поднял пистолет  на  уровень  груди  и
повернулся к Кравцову.
   И в этот момент Кравцов откинул назад голову и сказал  хриплым,  лающим
голосом:
   - Ну, стреляй, сволочь, стреляй! Я  и  не  знал,  кто  ты  есть  такой,
белогвардейский последыш! Стреляй, офицерский ублюдок! Давай бей,  слизняк
проклятый!
   Анатолий  с  ужасом  вслушивался  в   его   слова.   Это   были   самые
презрительные,  самые  оскорбительные  слова,  которые   могли   бы   быть
адресованы советскому человеку. Анатолию "казалось, что его бьют  по  лицу
тонкой, рассекающей  кожу  плетью.  Он  испытывал  физическую  боль  после
каждого не произнесенного, нет, казалось, выплюнутого Кравцовым слова. Ему
захотелось крикнуть сейчас, немедленно, что все это  ложь,  ложь,  что  он
никогда не был и не  будет  белогвардейским  последышем,  что  он  честный
советский человек,  комсомолец...  Но  он  тут  же  сам  испугался  своего
желания, потому что выполнение его означало бы для него смерть.  В  первые
мгновения, ошеломленный, он даже забыл обо всем, что ему было сказано там,
в лесу. А когда понял, что Кравцов продолжает игру, страшную  игру  не  на
жизнь, а на смерть, и что  в  этой  игре  для  него,  Анатолия,  заключено
возможное спасение, то сразу почувствовал облегчение. Он стоял с поднятым,
направленным на Кравцова пистолетом, а тот говорил, не умолкая:
   - Трус,  заячья  душонка,  пальцем  шевельнуть  боишься!  Дали  бы  мне
возможность, я бы тебя и без пистолета прикончил! Ну, чего ждешь, слизняк,
ублюдок паршивый?..
   "Что мне  делать,  как  надо  поступить,  как?!"  -  стучало  в  висках
Анатолия, и он незаметно для  самого  себя  все  крепче  и  крепче  сжимал
рукоятку пистолета, инстинктивно чувствуя, что именно в нем заключено  его
спасение. А Кравцов не унимался. Он отбросил в сторону свою палку,  сделал
шаг вперед, ближе к Анатолию, вытер рукавом  кровь  с  лица  и  продолжал,
казалось, с еще большей злобой:
   - Ну бей, спускай курок, тебе же приказали!..
   Он, шатаясь, подался вперед - казалось, вот-вот упадет - и посмотрел на
Анатолия в упор. Взгляды их встретились,  и  Анатолию  представилось,  что
где-то в глубине  окруженных  кровоподтеками  и  ссадинами,  полуприкрытых
опухшими веками глаз Кравцова затаилась какая-то невысказанная мольба.
   Но это не была мольба о жизни. Анатолию показалось, что Кравцов глазами
своими, плотно сжатыми, рассеченными губами будто говорит  ему:  "Стреляй,
ну стреляй. Толя, не бойся! Другого выхода  нет.  Так  надо.  Это  я  тебе
приказываю. Не бойся, стреляй!"
   В этот момент Анатолий уголком глаза увидел, как  стоящий  несколько  в
стороне майор медленно расстегнул  кобуру  и  вытащил  из  нее  маленький,
поблескивающий  перламутровой  отделкой  пистолет.  Он  направил  его   на
Анатолия и громко произнес:
   - Schnell!..
   И в ту же минуту Анатолий зажмурил глаза, рука его задрожала, и он,  не
целясь, не  зная,  куда  стреляет,  с  отчаянием  нажал  на  спуск  своего
пистолета.
   Грянул выстрел, отдача была настолько  сильной,  что  Анатолий  выронил
пистолет.
   Когда он открыл глаза, то увидел, что Кравцов  лежит  на  полу,  широко
раскинув ноги. Анатолий с ужасом  смотрел  на  лежащего  человека.  Он  не
ощущал,  не  сознавал  какой-либо  связи  между  только  что  прозвучавшим
выстрелом и тем, что видел сейчас,  -  он  только  смотрел  остекленевшими
глазами, но уже не на Кравцова,  а  прямо  перед  собой,  боясь  наклонить
голову.
   - Плохо стреляйт! - крикнул  веснушчатый,  и  на  этот  раз  его  слова
вызвали у Анатолия подлинную радость. "Я не убил его,  не  убил,  даже  не
ранил! - с радостью, с облегчением мысленно воскликнул он. -  Он  упал  по
какой-то другой причине: не выдержала и сломалась его палка или просто  от
усталости и боли подогнулись ноги, но это не я, не я!"
   И в этот момент раздался голос Жогина:
   - Дозвольте мне, ваше благородие! Я сумею...
   И, не дожидаясь ответа, он подошел к Анатолию, поднял выпавший  из  его
рук парабеллум, зачем-то бережно обтер его полой своей рубахи и, не  спеша
прицелившись в голову лежащего Кравцова, выстрелил.



16

   Впервые за десять суток непрерывных боев с первой  минуты  вторжения  в
Россию танковых и моторизованных  дивизий  генерала  Хепнера  майор  Арним
Данвиц и его солдаты задержались в захудалой деревеньке,  не  обозначенной
ни на одной из подготовленных в Германии штабных карт.
   Впереди Псков. Но танки, автомашины и мотоциклы Данвица уже  оторвались
и от главных сил Хепнера и от своих бензозаправщиков. Горючее у Данвица на
исходе, его раздражает этот вынужденный отдых, но надо ждать...
   И вот он сидит за столом в бывшей конторе колхоза "Красный луч".
   Он один. Ночь. Окна  комнаты  плотно  зашторены  солдатскими  одеялами:
русская авиация время  от  времени  бомбит  этот  район.  На  полу  свежее
кровавое пятно: с тех пор, как этот крестьянин, бывший  кулак,  по-немецки
"гроссбауэр", застрелил  чекиста,  прошло  совсем  немного  времени,  труп
недавно вынесли из комнаты. Повсюду валяются обрывки каких-то  ведомостей,
растрепанные конторские книги - все это вытряхнули из столов прямо на  пол
автоматчики  Данвица.  На  стене  портрет  Сталина,  пронзенный   немецким
солдатским ножом.
   У дверей и окон конторы выставлены часовые.  Данвиц  сидит  за  столом,
склонившись над толстой тетрадью. На первой странице  написано  пока  одно
лишь сегодняшнее число. Это дневник.
   Авторучка лежит рядом.
   Но прежде чем писать, Данвиц хочет собраться с мыслями. Хочет вспомнить
все с той минуты, как он получил  приказ  явиться  к  генерал-фельдмаршалу
Риттеру фон Леебу, командующему группой армий "Север".
   ...В те часы штаб фельдмаршала еще располагался на германской земле, на
территории  Восточной  Пруссии,  в  нескольких  километрах  от   советской
границы, но большой штабной автобус, выкрашенный  в  камуфлирующие  цвета,
оборудованный радиостанцией, длинным столом для карт, мягкими  креслами  и
спальной кабиной, уже стоял неподалеку от здания  штаба.  В  этот  автобус
командующий был  намерен  переселиться  за  два  часа  до  начала  военных
действий.
   Хотя Данвицу приходилось не раз видеть фельдмаршала в приемной Гитлера,
лично он с ним знаком не был и особых симпатий к высокомерному  полководцу
не испытывал. Данвиц не  имел  реальных  причин  для  подобной  антипатии.
Просто  он  находился  под  влиянием  того  затаенного  чувства   зависти,
смешанной с недоверием, которое национал-социалистские круги испытывали по
отношению к старому кадровому офицерству.
   Правда, и для такого недоверия не было существенных  причин,  поскольку
генералитет не только поддерживал фюрера во всех его далеко идущих планах,
но и сыграл немалую роль в том, что он пришел к власти. Тем не  менее  эти
прусские аристократы, выходцы из богатых семей, полковники и генералы, чьи
отцы и деды тоже были полковниками и генералами, случалось, позволяли себе
иронические замечания по  адресу  фюрера  и  его  окружения.  В  душе  эти
кайзеровские офицеры были недовольны, что ныне ими командует  человек  без
роду и племени, бывший ефрейтор. Кто из них верит, что фюрер  совмещает  в
себе военные дарования Фридриха  Великого,  Наполеона  и  Мольтке,  вместе
взятых!
   Однако агентура фюрера действовала  безукоризненно,  и,  следовательно,
генеральские брюзжания время от времени становились известными  тем,  кому
знать о них надлежало.
   Это  и  предопределило  несколько  настороженное  отношение  нацистских
кругов к кадровым генералам, несмотря на то что они служили фюреру верой и
правдой.
   Риттер фон  Лееб  принадлежал  именно  к  таким  военачальникам  старой
формации, что не мешало ему  быть  не  только  соучастником  всех  военных
планов фюрера, но и одним из  руководителей  реализации  этих  планов.  На
Западном фронте фон Лееб командовал группой армий, с его именем связывался
прорыв линии Мажино, за который он был награжден Рыцарским  крестом,  хотя
никакого "прорыва", по существу, не было - немцы линию просто обошли.
   Именно эти  обстоятельства  послужили  причиной  назначения  фон  Лееба
командующим армейской  группой  "Север",  перед  которой  Гитлер  поставил
задачу ударом из Восточной  Пруссии  с  ходу  овладеть  Прибалтикой  и  во
взаимодействии с финской армией захватить, а затем стереть  с  лица  земли
Ленинград.
   Высокий,  худощавый,  несколько  медлительный  в  движениях,  стареющий
фельдмаршал был не только опытным  военным,  но  и  человеком,  далеко  не
чуждым дипломатии.
   Безжалостный, властолюбивый, отнюдь не безразлично относящийся к  своей
репутации в руководящих  нацистских  кругах,  он  хорошо  изучил  характер
Гитлера.  Знал,  что  любой  высший  офицер,  который  вызывал  у   фюрера
подозрения, уходил со сцены. Большой жизненный опыт и наблюдения последних
семи лет подсказывали ему, что поколение старых генералов после того,  как
оно  верноподданнически  сыграет  свою  роль  в  осуществлении  нацистских
планов, постепенно  будет  вытеснено  поколением  новых  военачальников  -
таких, как Модель, Роммель, Шернер и, конечно, Йодль, -  с  самого  начала
связавших свою судьбу с национал-социализмом.
   Риттер фон Лееб это отлично понимал. Однако, движимый логикой немецкого
милитариста, ослепляемый ею, он неуклонно шел по пути, который эта  логика
ему диктовала.
   Но при этом фон  Лееб  был  и  осторожен.  Узнав,  что  один  из  новых
адъютантов Гитлера и,  как  говорят,  его  любимец,  некий  майор  Данвиц,
прикомандирован к штабу возглавляемой им группы армий, он счел необходимым
принять надлежащие меры.
   В том, что этот  Данвиц  будет  выполнять  при  штабе  роль  соглядатая
фюрера, фон Лееб почти не сомневался.
   Разумеется, его можно купить, назначив на более  или  менее  высокую  и
относительно безопасную штабную  должность.  Однако  сведения,  полученные
Леебом о Данвице, говорили и о том, что в его  лице  он  имеет  не  просто
очередного  нацистского  карьериста,  заинтересованного  прежде  всего   в
званиях, орденах и собственной безопасности,  но  человека,  так  сказать,
идейного, убежденного в непреложности доктрин национал-социализма и к тому
же безусловно смелого. Фон Леебу доложили, что от штабной должности Данвиц
отказался, сославшись на  обещание,  данное  ему  еще  в  штабе  Йодля,  -
назначить его командиром одного из батальонов при вторжении в Россию.
   В обычных условиях судьба какого-то майора никогда не заинтересовала бы
военачальника столь высокого ранга, как фон Лееб.
   Но на этот раз случай был особый... Ему, фон Леебу,  самому  предстояло
испытать судьбу в задуманном фюрером походе...
   Ознакомившись   с   личным   дедом   Данвица,   содержащим    блестящую
характеристику  его  политической  благонадежности  и   отличные   военные
аттестации, фон Лееб принял решение, следствием которого  и  явился  вызов
майора к командующему.
   Ответив   на   нацистское   приветствие   Данвица   небрежным   взмахом
полусогнутой руки и выслушав его короткий  рапорт  о  прибытии,  фон  Лееб
некоторое время молчал, пристально всматриваясь в  майора.  "Так,  так,  -
думал Лееб, - этот молодой человек выглядит весьма эффектно. Хороший рост,
прекрасная выправка. Если бы не несколько  грубоватое  лицо  и  отсутствие
дуэльных шрамов, он мог бы легко сойти  за  офицера  времен  моей  юности,
выходца из хорошей прусской семьи кадровых военных... Впрочем, в его  лице
есть именно то, что особенно ценится именно в наши дни:  блондин,  тяжелый
подбородок, тонкая линия губ, стальной цвет пристальных, немигающих  глаз.
Что ж, приступим..."
   - Я решил, - начал фон Лееб, делая несколько  шагов  по  направлению  к
Данвицу, - возложить на вас, майор, ответственное поручение.
   Новые,  тускло   поблескивающие   сапоги   чуть   поскрипывали,   когда
фельдмаршал двигался по паркету. Тонкие голенища плотно  охватывали  икры.
Фон Лееб остановился в нескольких шагах от Данвица и  умолк,  точно  желая
увидеть, какое впечатление произвели на майора его слова.
   Но Данвиц  тоже  молчал.  Он  стоял  не  шелохнувшись,  придерживая  за
лакированный  козырек  фуражку,  лежащую   на   его   полусогнутой   руке.
Пристальным, немигающим взглядом смотрел он в лицо фельдмаршала,  стараясь
запечатлеть весь его облик - длинное, узкое лицо, темные круги под  серыми
холодными глазами,  две  глубокие  морщины-борозды,  начинающиеся  по  обе
стороны носа и заканчивающиеся почти на  подбородке,  щеточку  усов,  край
ослепительно  белого  крахмального  воротничка,  чуть  возвышающегося  над
воротом кителя, тускло поблескивающий Рыцарский крест.
   Фон Леебу  понравилось,  что  молодой  офицер  проявляет  выдержку,  не
произносит громких фраз о своей преданности фюреру и великой Германии, еще
не выслушав, в чем смысл возлагаемого на него поручения.
   Он пожевал губами - фельдмаршала раздражал недавно поставленный  зубной
протез - и сказал:
   - Не скрою, это поручение не только  ответственное  и  почетное,  но  и
весьма опасное. Вы ничего не хотите сказать в этой связи?
   - Нет, господин генерал-фельдмаршал, - отрывисто произнес Данвиц.
   - Отлично, - так же коротко сказал фон Лееб и через мгновение  добавил:
- Подойдемте к карте.
   Он первым подошел к стене, прикрытой тяжелыми шторами, и резко  потянул
за  шнурок,   заканчивающийся   пушистой   кистью.   Шторы   раздвинулись,
обнаруживая большую, укрепленную  на  стене  карту  с  черными  прямыми  и
изогнутыми стрелами.
   - Здесь, - он протянул к карте указательный палец и провел по одной  из
стрел длинным, заостренным и чуть загибающимся на конце ногтем, - показано
направление главного удара нашей группы войск. Основные  силы  русских  на
нашем участке фронта сосредоточены в Литве, Латвии и Эстонии.
   Фон Лееб на мгновение обернулся  к  стоящему  за  его  спиной  Данвицу,
убедился, что взгляд его прикован к карте, и продолжал:
   - Мы прорываем оборонительные  рубежи  Прибалтийского  округа,  который
большевики называют "особым"...
   Он сделал паузу и, переместив свой  палец  на  широкую  черную  стрелу,
полукругом идущую от германской  границы  на  юго-восток,  а  затем  круто
прочерченную на север, продолжил, чуть повышая голос:
   - ...А затем, с одновременным ударом с юга,  выходим  сюда,  к  городу,
который  называется  Остров.  Я   рассеку   всю   приграничную   советскую
группировку войск, а затем отрежу все,  что  сосредоточено  в  Прибалтике.
Захватив же Остров, а потом Псков, мы получим полный  оперативный  простор
для удара на Петербург. Мы возьмем Петербург с ходу!..
   Он обернулся к Данвицу:
   - Вам понятен замысел, майор?
   Но майор оставался безмолвным.
   "Почему он молчит?"  -  спросил  себя  фон  Лееб.  Сейчас  он  был  уже
недоволен молчанием офицера. Подумал о том, что этот Данвиц,  наверное,  в
большей   степени   напичкан   национал-социалистскими   доктринами,   чем
тактическими  знаниями.  Он  просто  не  в   силах   мыслить   категориями
оперативного искусства. А ведь у него, Риттера фон Лееба,  здесь  тридцать
две отборные дивизии, целый воздушный флот!
   Он молчал, раздражаясь  внутренне  от  сознания,  что  раскрывает  свои
замыслы какому-то майору. Но в этот момент заговорил Данвиц.
   - Я знаю, господин фельдмаршал, что в районе  Острова  проходит  "линия
Сталина". Мы пробьем ее танковым тараном... - сказал  он,  продолжая,  как
завороженный, неотрывно глядеть на карту. - От Пскова  до  Петербурга  нас
будут отделять уже только триста километров... Снова  таранный  удар  -  и
Петербург будет взят!
   Неожиданно он резко повернул голову к фон Леебу и воскликнул:
   - Это великолепно!
   Какая-либо эмоциональная оценка,  даже  положительная,  планов  высшего
командования в устах рядового офицера звучала бестактно, и это  покоробило
фон Лееба. Но в то же время неподдельное восхищение, прозвучавшее в словах
Данвица, польстило самолюбию фельдмаршала. Отметил он и то,  что,  видимо,
Данвиц внимательно изучал  карту  предстоящих  действий,  знает  о  "линии
Сталина" и более  или  менее  точно  определил  расстояние  от  Пскова  до
Ленинграда. Однако фон Лееб ничем внешне не проявил своего  удовлетворения
и сказал нарочито сухо:
   -   Задача   прорыва   возложена   на   четвертую    танковую    группу
генерал-полковника Хепнера.
   Он снова умолк. Молчал и Данвиц. Несколько  минут  тому  назад  он  был
уверен, что сейчас  узнает,  зачем  фельдмаршал  вызвал  его  к  себе.  Но
теперь?.. При чем же тут он? Не для того же, в самом деле, его вызвал  фон
Лееб, чтобы узнать мнение о свои