Отлично, - фыркнула Мила. - Я не понимаю, чего ты хочешь-то? Что ты
собираешься от меня услышать?
   Что я страдаю без родительского внимания? Так ни капельки Чем  меньше
они ко мне лезут, тем мне лучше.
   Или ты думаешь, что я прямо извелась вся от горя, потому  что  папаня
трахает молоденьких красоточек, а маман  устраивает  свою  личную  жизнь
доступными ей средствами? Не извелась, как видишь.
   - И не боишься, что они разведутся? - не поверил Костя.
   - Да как тебе сказать... Пожалуй, что и не  боюсь.  Для  меня-то  что
изменится? Папаня без средств не оставит, он во мне души  не  чает,  так
что после развода вообще купюрами по горло засыплет Под это дело я еще и
свободу себе выторговать попробую, чтобы с маман  не  оставаться,  пусть
квартиру мне купит. Буду сама себе хозяйкой, тогда и бабка мне указывать
не сможет, с кем встречаться, а кого отваживать.
   - Тебя послушать, так выходит, что  ты  предков  своих  и  не  любишь
совсем, - заметил он.
   Мила мгновенно погрустнела и так резко повернула направо, в переулок,
что чуть не подрезала идущий по соседней полосе "Фольксваген".
   - Я бы очень хотела их любить, - негромко произнесла она, - но у меня
как-то не получается. Понимаешь, принято считать, что любимое чадо - это
чадо, у которого все есть.  То  есть  для  него  родители  стараются,  в
лепешку разбиваются, чтобы у ребенка было все, что нужно. Когда денег  в
семье мало, тогда ребенку стараются внимания  побольше  уделить,  тепла,
заботы. А когда денег навалом, так  проще  дорогие  игрушки  покупать  и
модные тряпки. Дитя довольно?  Довольно.  Что  и  требовалось  доказать.
Дитя-то глупое, оно же не понимает, что радость от игрушки или от модных
штанов - не то же самое, что радость от  совместно  проведенного  дня  с
походом в парк культуры или в театр. Радость - она  и  есть  радость,  и
многие родители на это покупаются. Когда я совсем  маленькой  была,  еще
при советской власти, денег было немного, как у всех, и у меня  не  было
каких-то невероятных зашибенных кукол или игрушек, зато я хорошо  помню,
как мы с родителями и с бабушкой, все вместе, ходили в Театр Образцова и
в цирк. А летом на целый день в Парк Горького заваливались,  аттракционы
всякие, мороженое, газировка,  обеды  на  свежем  воздухе.  Все  вместе,
понимаешь, Костик? И как  потом  я  это  месяцами  вспоминала,  картинки
рисовала, в детском садике подружкам рассказывала. А  когда  я  пошла  в
школу, уже начались деньги.  Мама  перестала  работать,  бабка  светской
львицей заделалась, все просто обалдели от этих денег.
   Про папаню и речи нет, он зарабатывал, ему не до меня было. И  как-то
так получилось, что любить меня стало означать заваливать меня подарками
и всем тем, что можно купить. Я как дура радовалась, что  лучше  всех  в
классе одета, что у меня самые клевые кассеты и самый крутой видик,  что
у меня всегда есть  карманные  деньги  и  я  могу  девчонок  чем  угодно
угостить, даже дорогими сигаретами. А теперь понимаю, что не  надо  было
на этот крючок попадаться, надо мне было на все эти подарки кислую  мину
корчить, а радоваться только тогда, когда мы вместе куда-то  ходили  или
что-то делали, да хоть бы просто книжку вслух читали, но задним-то умом,
сам знаешь, мы все крепки. Откупаться всегда легче, чем душу Вкладывать.
   Костя слушал ее и вспоминал собственное детство, свое и Вадькино. Да,
в нем было все то, чего так недоставало Миле и о чем она сейчас  горюет.
Отец и мама не жалели для сыновей ни времени, ни душевных сил, и были не
только совместно проведенные выходные с театрами и аттракционами,  но  и
долгие, полные приключений походы с рюкзаками и  палатками,  рыбалкой  и
ухой из котелка, и поездки в другие города, экскурсии, и многое,  многое
другое, что так объединяет родителей и детей. Все это было, пока отец не
остался без работы.
   Тогда  из  веселого,  сильного  и   уверенного   в   себе   человека,
боготворимого сыновьями и обожаемого женой, он постепенно превратился  в
вечно всем недовольного  брюзгу,  брызжущего  ненавистью  ко  всем,  чей
достаток превышал его собственный. И семья стала  разваливаться.  Потому
что на место любви и взаимной поддержки пришли неприязнь и необходимость
"считаться и терпеть". И вот теперь  появилось  что-то  похожее  на  ту,
прежнюю семью...
   Можно ли пренебречь этим, разрушить непослушанием и явным  протестом?
Наверное, можно. Но мама,  она  ведь  так  радуется,  что  отец  воспрял
духом... Пусть отец сто, тысячу, миллион раз не прав, но ради мамы Костя
готов потерпеть еще.
   - Прости, Милка, я, наверное, все-таки не смогу пойти с тобой на день
рождения.
   - Почему? - холодно спросила она, так холодно, словно не  она  только
что, минуту назад с горечью говорила о своей семье.
   - Потому что у меня семья не такая, как у тебя.
   - Какая это не такая?
   - Понимаешь... У нас несчастье, у нас Вадька очень сильно  болеет,  и
мы вокруг этого несчастья как бы сплотились, что ли... Я  не  знаю,  как
это объяснить... Мы должны друг друга поддерживать, быть  вместе  каждую
минуту,  свободную  от  работы  или  учебы,  понимаешь?  Если  я   пойду
веселиться и праздновать, а родители останутся дома одни со своим горем,
это получится как будто предательство. Понимаешь?
   - Понимаю, - ответила она уже не так холодно. - Но это ведь не  может
длиться вечно. Люди не могут и не должны отказывать себе в радости, если
кто-то один в семье болеет, это тоже не правильно. Когда случается  беда
- это шок, и тогда действительно все вместе,  плечо  к  плечу.  Но  беда
является бедой только в первое время, потом она превращается  в  элемент
жизни, в ее неотъемлемую часть, к которой привыкают и  не  позволяют  ей
лишать себя нормальных радостей. Сколько времени болеет твой брат?
   - С октября.
   - А сейчас апрель заканчивается. Семь месяцев, - констатировала Мила.
- За семь месяцев можно привыкнуть к  любой  беде  настолько,  чтобы  не
нуждаться в постоянной ежедневной поддержке. Ты не согласен?
   В глубине души Костя был,  разумеется,  согласен.  Но  вслух  сказать
этого не  мог,  потому  что  придуманная  им  версия  была  единственным
оправданием невозможности проводить с Милой не только дни, но и  вечера.
Или рассказать ей всю правду, или настаивать на своем.
   - Это тебе только так кажется, - сурово произнес он. - В твоей семье,
может, и за месяц привыкли бы, а в моей все  по-другому.  Мы  все  очень
любим друг друга.
   Тебе этого не понять.
   Он бил по больному месту,  но  для  него  важнее  всего  было  сейчас
оправдаться, любым способом, любыми средствами, но оправдаться.
   - Ты прав, - ледяным голосом сказала Мила, - мне этого  действительно
не понять, это ты верно подметил.
   Она остановила машину перед его домом и привычно подставила губы  для
поцелуя. Костя поцеловал ее, но ответа не почувствовал.  Словно  девушка
хотела сказать ему, что внешне все останется как  прежде,  но  на  самом
деле он обидел ее глубоко и несправедливо.
   - До завтра, - он неуверенно улыбнулся ей.
   - До завтра, - ответила она без улыбки и уехала.
   Поднимаясь по ненавистной  лестнице  в  ненавистную  квартиру,  Костя
подумал, что к длинному перечню ненавистных объектов  отныне  прибавился
еще один - он сам. Он слабак и  дурак,  он  не  должен  был  поддаваться
желаниям и эмоциям и заводить отношения с девушкой, с которой  не  может
быть до  конца  откровенным.  Это  только  вначале  кажется,  что  можно
безнаказанно врать и сохранять нежность и теплоту, а потом-то все  равно
становится понятно, что "так"  не  выходит.  Нужно  или  взять  на  себя
ответственность и все рассказать Миле, чтобы она поняла, откуда  взялось
такое странное его расписание, и не сердилась, или поговорить  с  отцом,
объяснить ему про Милу, попросить совета..,  или  разрешения..,  и  быть
готовым выслушать от отца резкости и грубости, обвинения в том,  что  он
не любит брата и готов предать его интересы ради первой попавшейся юбки.
И  будет  ссора,  перерастающая  в  затяжной  конфликт,  и   все   снова
разрушится, даже иллюзия пропадет, иллюзия единства  семьи  во  главе  с
сильным, все знающим и все умеющим отцом.
   Эта иллюзия нужна маме. Вполне возможно, она нужна и Вадьке.  И  она,
безусловно, нужна Косте. И в том, что эта иллюзия  вошла  в  конфликт  с
Костиной личной жизнью, только его вина, Костина. Он сам виноват, кругом
виноват, и в том, что случилось с Вадиком,  и  в  том,  что  только  что
произошло между ним и Милой.  И  он  ненавидел  себя  за  это,  за  свою
глупость и слабость, за свое неумение жертвовать собственными интересами
во имя семьи.
   Отца все еще не было дома, но зато была мама.
   - Ученик заболел, - пояснила она, видя удивление вошедшего в прихожую
сына - Так что сегодня я пораньше освободилась. Как Вадик?
   -  Нормально.  Ждет  тебя  в  субботу.  Очень  горюет,  что  папа  не
приезжает. Мам, ты бы поговорила с отцом, а?
   - О чем, сыночек?
   - Ну, чтобы он к Вадьке ездил хоть иногда. А то  Вадька  думает,  что
отец его презирает за слабость, за то, что он сделал.
   - Сынок, папа знает, что ему делать, - тихо ответила Анна  Михайловна
ставшей уже привычной фразой. - Я не могу ему указывать. Папа  у  нас  в
семье главный.
   - И ты в это веришь? - с  неожиданной  злобой  воскликнул  он.  -  Ты
сама-то веришь в то, что он главный?
   - Ты что  говоришь,  Костя?  -  Голос  матери  стал  строгим,  в  ней
проснулся педагог-воспитатель. - Ты сам себя слышишь? Как ты смеешь  так
отзываться об отце?
   - Смею. - Он почти захлебывался словами,  перед  глазами  все  стояли
глаза  Милы,  когда  он  произнес  эти  страшные,  чудовищные  по  своей
жестокости слова: "Тебе  этого  не  понять".  Это  были  глаза  раненого
животного, которое подползло к человеческому жилью в надежде на  помощь,
а получило пинок кованым сапогом в живот.
   Какой же он подлец, как он мог  так  с  ней  разговаривать!  -  Смею,
потому что это все обман, самообман, понимаешь, мам? Никому не нужно то,
что мы тут делаем, ни Вадьке, ни мне, ни тебе. Для всех было бы  гораздо
лучше, если бы отец устроился хоть на какую-нибудь работу, и мы жили  бы
у себя дома, и папа ездил бы к Вадьке хотя бы два раза в неделю, и ты не
бегала бы по урокам, а вместо этого ездила бы к  Вадьке  или  занималась
домом.
   Вот тогда это была бы нормальная семья. А  сейчас  мы  только  делаем
вид, что мы - семья и делаем одно общее дело. Да, мы делаем общее  дело,
но только знаешь какое?
   Не за Вадьку  мстим,  нет,  мы  отцом  занимаемся,  мы  помогаем  ему
почувствовать себя хозяином, главным. Что, не так?
   Анна Михайловна не отвечала, она молча смотрела  на  сына,  и  из  ее
широко распахнутых глаз катились слезы.
   - Не плачь, мам, - попросил он упавшим голосом.
   Весь пыл его  разом  улетучился,  он  снова  начал  чувствовать  себя
негодяем, обидевшим человека. На этот раз маму. - Это я так, сгоряча.  Я
отца люблю, но я же не слепой, я все понимаю...
   - Раз ты не слепой и все понимаешь, - тихо сказала мать, - то  должен
понимать все до конца. Вадику уже не поможешь,  все,  что  могло  с  ним
случиться, уже случилось, а папе еще можно помочь выбраться из той  ямы,
в которую он попал. И кто, как не мы с тобой, его  самые  близкие  люди,
должны оказать ему эту помощь.
   - Но не такой же ценой!
   Костя снова начал заводиться, не обращая внимания на то,  что  они  с
матерью так и стоят в полутемной прихожей.
   - Какой ценой? Костик, о какой цене ты говоришь?
   И в самом деле, о чем это он? О том, что он поссорился с  Милой?  Так
не навсегда же,  они  уже  почти  и  помирились,  даже  поцеловались  на
прощание, и она сказала, как обычно: "До завтра". О том,  что  он  живет
какой-то странной, несвойственной восемнадцатилетним  парням  жизнью?  О
том, что у него нет мобильника, что  он  не  может  пригласить  в  гости
приятелей или девушку, что не может пойти на день рождения к  сокурснице
или всю ночь протанцевать в клубе? Тоже мне цена! Даже говорить об  этом
стыдно.
   - Я  говорю  о  том,  что  ты  работаешь  как  вол,  чтобы  мы  имели
возможность снимать эту квартиру, - ответил он, краснея от мысли о  том,
что в первую очередь под "ценой" подразумевал собственные неудобства,  а
о матери подумал только потом.
   - Это ерунда, папино самочувствие важнее.
   - И для этого самочувствия он заставляет меня ухаживать  за  какой-то
старухой! - почти выкрикнул Костя. - Мам, у  меня  есть  девушка,  я  ее
люблю, и я не хочу ни за кем  больше  ухаживать,  втираться  в  доверие,
придумывать всякие фокусы... А отец сказал, что, если мне не удастся  ее
разговорить, мне придется ее.., с ней.., в общем, ты сама  понимаешь,  о
чем речь. Ты считаешь, что это все - маленькая цена?
   - Пойдем ужинать, сынок, - вздохнула Анна Михайловна. - Ты устал,  ты
сердишься, никакого толкового разговора у нас не  выйдет.  Вот  вернется
папа...
   Ну конечно, вернется папа, и все встанет на свои места.  Жена  пришла
домой раньше и ждет заработавшегося мужа со службы,  как  и  положено  в
образцовых патриархальных семьях. Костя окончательно понял, что для мамы
самое главное - сохранить семью, вернуть тот распорядок, ту  расстановку
сил, которая была много лет и при которой все  друг  друга  любили.  При
которой отец был  главой  семьи.  Для  мамы  главное  -  психологический
комфорт отца. Она - любящая и преданная жена, готовая ради мужа на любые
жертвы. И можно ли ее за это осуждать?
   Костя вяло сжевал приготовленный матерью ужин, стараясь  не  смотреть
по сторонам, чтобы  не  видеть  стены  с  ободранными  обоями,  покрытую
неоттираемой  ржавчиной  кухонную  раковину,  прожженный   незатушенными
окурками линолеум на  полу  и  вообще  все,  что  он  ненавидел  в  этой
квартире. После ужина он послушно, выполняя указания  отца,  данные  еще
утром, сел у  окна  и  уставился  невидящим  взглядом  на  подъезд  дома
напротив. Он даже не сразу заметил, как пришла Вероника в  сопровождении
какого-то дедка, они поговорили еще минут двадцать,  прогуливаясь  вдоль
дома, потом Вероника вошла в подъезд, а дедок уковылял в сторону метро.
   Вот какие ей нужны поклонники, а вовсе не Костя.
   Отец пришел поздно, почти в одиннадцать, голодный и злой.
   - Ничего не могу понять,  -  раздраженно  говорил  он  Косте  и  Анне
Михайловне, - этот тип как сквозь землю провалился. Уж  который  день  я
его караулю возле дома, куда он пришел после встречи  с  доцентом,  -  и
ничего.
   Там он не появляется, местные алкаши  и  бабки  ничего  про  него  не
знают, и доцент с ним больше не встречается.  Придется  снова  сесть  на
хвост доценту и ждать, пока они встретятся еще раз, другого выхода  пока
нет.
   Ждать! Сколько же можно ждать? Еще месяц? Два?
   Полгода? Сколько же им еще прозябать в этой дыре,  пропитанной  духом
убожества и неряшливости? Сколько еще Косте  придется  уворачиваться  от
объяснений с Милой и с приятелями,  нарываясь  на  издевки,  подначки  и
откровенные обиды? Сколько еще ему  смотреть  в  печальные  глаза  брата
Вадика и придумывать бодрые слова насчет того, что отец его любит больше
жизни?
   - Костя, от тебя теперь многое зависит, - строго  сказал  отец.  -  С
этим якобы проректором мы  пока  зависли,  так  что  действуй  активнее,
раскручивай свою Веронику, выжимай из нее сведения.
   - У меня не получается, - пробормотал Костя. - Она ничего про мужа не
рассказывает.
   - Значит, плохо спрашиваешь, неизобретательно, скучно ведешь  беседу.
Работа разведчика  -  творческая,  требует  немалого  интеллекта,  а  ты
относишься к порученному делу как к повинности,  которую  надо  поскорее
отбыть и улечься спать, - непререкаемым тоном заявил отец.
   - Я не знаю, как вести с ней беседу, чтобы  ей  было,  не  скучно,  -
огрызнулся  Костя.  -  Она  меня  вон  на  сколько  старше.  Ты  бы  сам
попробовал, тогда бы и судил.
   - А ты с мамой посоветуйся, она  тебе  подскажет,  как  и  что  нужно
говорить, чтобы заинтересовать женщину.
   С мамой... Косте вдруг пришло в голову, что Вероника, за которой  ему
велено ухаживать, всего на несколько лет моложе его матери, они же почти
ровесницы. И то, что отец заставляет его сделать, стало казаться ему уже
совершенно отвратительным. Он поймал взгляд матери, в  котором  надеялся
прочитать те же мысли, которые вертелись сейчас  у  него  в  голове,  но
глаза Анны Михайловны выражали лишь настороженное внимание к  мужу:  все
ли с ним в порядке, не  подвергается  ли  сомнению  его  главенство,  не
собирается ли ненадежный помощник  Костя  устроить  бунт  на  корабле  и
поколебать такой страшной ценой  восстановленное  самоуважение  отца.  С
неожиданной болью Костя осознал, что мать ему сейчас не  защитник,  мать
целиком на стороне отца, подыгрывает ему, делает из себя ту самую свиту,
которая играет короля. Что же получается?  Отец  им  помыкает,  мать  не
защищает, Вадька болеет, и остался Костя совсем один.  В  такой  большой
семье - и один. Неужели так бывает?
   А отец, как обычно, ничего не замечает, ни Костиных взглядов на мать,
ни выражения ее лица. За все прожитые здесь месяцы у  него  выработалась
привычка сидеть у окна и смотреть за домом напротив. Даже  разговаривая,
он не отрывает взгляда от окна и не поворачивается к собеседникам. И еду
мама ему приносит в комнату, и курит он здесь  же,  хотя  дома,  на  ТОЙ
квартире, мама никогда не разрешала ему курить в том же  помещении,  где
они спят. Теперь разрешает, потому что комнат всего две, в  одной  живет
Костя, в другой - родители, а кухонное окно выходит на  другую  сторону,
во двор, и  из  него  не  виден  дом,  где  живет  Враг-доцент.  Поэтому
наблюдение отец ведет из той же комнаты, где они с мамой спят,  и  много
курит, и там постоянно открыта форточка, поэтому в комнате всегда  стоит
ужасный холод. Но отец и этого, кажется,  не  замечает,  не  кутается  в
теплые свитера, не зябнет и не жалуется.
   - Иди, Костя, - жестко произнес отец. - Она вышла с собакой. Одевайся
- и вперед.

НИКА

   - Не забудь про плов, - напомнил мне на прощание Назар  Захарович,  -
мы с Севой будем ждать.
   -  Не  забуду,  -  искренне  пообещала  я.  -  Только  я  и   вправду
представления не имею, когда мы сможем это организовать.  И  так  я  всю
неделю отпрашивалась под предлогом болезни, а если этим  злоупотреблять,
то ведь и уволить могут. Зачем им больная домработница? Они  себе  лучше
здоровую найдут.
   - Ладно, - вполне, как мне показалось, добродушно ответил Никотин.
   Но его добродушие меня обмануло, вернее, оно таковым  и  не  было,  я
обозналась. И поняла это уже через секунду, когда рядом со мной  зашагал
не добрый дядя Назар, а вкрадчивый и  хитрый  Аль  Пачино  из  "Адвоката
дьявола".
   - Ну что ж, все волнения у тебя позади, и теперь скажи-ка мне, детка,
начистоту: зачем тебе все это нужно было?
   - Что - все? - недоуменно откликнулась я.
   - Вся эта канитель с поисками шантажиста и уплатой собственных денег.
Ведь они у тебя не найденные и не в наследство полученные. Это когда  ты
сам денег не заработал, с ними расставаться  не  жалко.  А  ты  вот  мне
порассказала, как они тебе даются, деньги эти, и я точно  знаю,  что  не
просто так, не за красивые глаза своей Натальи ты их отдала.
   - Так я ведь вам объясняла, дядя Назар: мне  нужна  эта  работа,  мне
жить негде, и ни на какую другую работу меня не берут, потому что у меня
нет прописки и вообще паспорт не российский. Вы что, забыли?
   - Да нет, Ника, помню, с памятью у меня, слава богу, пока все хорошо.
Только не убедила ты меня. Не верю я тебе. Ты что, очень его любишь?
   - Кого? - оторопела я.
   - Да хозяина твоего, Павла Николаевича. Ты ради него все это  делала,
да? Чтобы его спокойствие сохранить?
   Или на отца его нацелилась, бережешь его здоровье, потому что  хочешь
за него замуж выскочить?
   Я расхохоталась. Ай да Бычков, ай да Никотин! А еще хвастался, что  в
людях  разбирается,  что  был  хорошим  оперо