смотреть на всЈ вокруг.

- Что, Катя, - говорит наконец человек. - Разговор у нас очень серьЈзный.
Ни в какую Москву ты не поедешь.

Катя слушает его молча, но на глаза у неЈ сразу после этих слов
наворачивается какая-то покорная грусть, будто она заранее предвидела свою
судьбу.

- Почему? - задаЈт вместо неЈ вопрос человек, вынимая папиросу изо рта и
спокойно выпуская дым. - Потому что ехать тебе там уже некуда. Твоих
родителей забрали в НКВД, они оказались врагами народа. Твой отец крал и
портил на заводе чертежи, а мать помогала ему перечерчивать их неверно.
Теперь чертежи попали к империалистам и они опередили нас в создании
передового оборудования. Конечно, у твоих родителей на заводе было много
сообщников. Сейчас разбираются, где надо, и всех предателей найдут и будут
судить. Ты бывала у них на заводе?

- Да, - тихо говорит Катя. Она всЈ ещЈ не может осознать услышанное, мысли
отказываются приближаться к словам чужого человека.

- Много раз?

Катя кивает. Ей вдруг хочется заплакать, она сама ещЈ не знает, почему.

- Ничего подозрительного не замечала?

Катя мнЈт губы, опуская глаза вниз, пытаясь остановить слЈзы.

- Ладно, мы поговорим потом, сейчас это не так важно. Я не из милиции, я
тоже из НКВД. Мне поручили отвезти тебя в детский дом, где ты теперь будешь
жить. А родителей своих, мой тебе совет, постарайся забыть, и как можно
быстрее. Воспоминания о них будут только мешать тебе расти честной
пионеркой, верной своей Родине и Коммунистической Партии. У тебя ведь есть
Настоящий Отец. Знаешь, кто он?

- Да, - кивает Мария. Одна слеза срывается и капает на белый металлический
столик на одной ноге, куда уже много раз капало ситро и по которому ползают
ищущие малой сладости мухи. Столик расплывается перед Катиными глазами,
горло еЈ сжимает, словно там что-то застряло.

- Вот и молодец, - говорит человек. - В детском доме ты увидишь, что ты не
одна, уже очень много таких детей, которые вынуждены расти без родителей,
но ты всЈ равно вырастешь, станешь честной и умной, и ты не повторишь
ошибок, которые совершили твой отец и мать. Не повторишь?

- Нет, - мотает головой Катя, больше всего думая о том, как не дать
человеку с ленинским взглядом заметить свои слЈзы. Ей нестерпимо стыдно,
что она плачет, когда надо собраться и посмотреть в глаза своей беде.

- Отлично, - выпускает дым человек. - Тогда поехали. На машине каталась?
Вижу, что не каталась. Сейчас прокатишься. И выше нос, пионерка Котова, вся
жизнь ещЈ впереди!

В детском доме очень светло, потому что во всех комнатах большие, ничем не
занавешенные окна, днЈм через них видно сухую ровную степь, а ночью -
засыпанную звЈздами черноту неба. Катю определяют жить в просторной комнате
вместе с четыремя другими девочками, но она не хочет их знать и целый день
лежит на своей кровати, глядя в шершавый потолок или закрыв глаза, и только
ночью поворачивает лицо к окну и смотрит наружу, в чЈрную степь, уже
совершенно не веря, что где-то, далеко отсюда, существует еЈ родная Москва,
с фонарями и трамваями, с многоголосыми толпами у стадионов, с
празднично-красными стенами и башнями Кремля. Катина кровать стоит у самого
окна, но открывать его ночью запрещено, только маленькую форточку наверху,
и в эту форточку входит аромат прощающихся с летом полей, утром, когда
солнца ещЈ нет, Катя встаЈт с кровати и глядит в окно, на спящую траву, над
которой уже порхает капустница, проснувшаяся ещЈ раньше Кати, она не знает
бело-зелЈных стен, пустого детдомовского коридора, где пахнет штукатуркой и
дверной краской, она с волнением находит свой воздушный путь под прохладной
лазурью неба, на горизонте которого повисли светло-розовые облака, Кате
хочется быть вот такой маленькой, но летучей, чтобы унестись в степь и жить
там, среди сухой травы и цветов, однако, подумав, Катя всЈ же жалеет
капустницу, потому что та совсем одна и скоро умрЈт от холода
приближающейся осени.

Она будит свою соседку по кроватям, курчавую загорелую девочку, спавшую на
собственной длинной ладони, та просыпается и удивляется Катиному лицу, в
нЈм есть теперь что-то необычное, такое, чего не замечаешь обычно в
человеке.

- Как тебя зовут? - спрашивает Катя.

- Вера, - отвечает проснувшаяся девочка, вынимает руку из-под щеки и трЈт
себе ладонью нос.

- А меня - Катя, - говорит Катя и, закинув ноги обратно на кровать,
ложится, накрывшись простынью до подбородка.

- А чего ты проснулась?

- А я и не спала.

- Всю ночь?

- Всю ночь.

- И не хочется?

- Не-а.

Вера немного думает над Катиными словами, а потом снова засыпает, дыхание
еЈ становится ровнее, и Катя понимает, что это будет теперь еЈ подруга.

ДнЈм она показывает Вере ракушку, которую хотела подарить маме, и даЈт
послушать, как шумит в ней штормящее море. За это Вера ведЈт еЈ в степь, в
русло пересохшего канала, где неистово трещат соломенные кузнечики и едкий
запах сухих трав отбирает всЈ дыхание, Вера сидится на колени и собирает
костЈр на обугленном месте, поджигает сухие стебли спичкой, а Катя тоже
садится рядом и глядит на еЈ исписанные засохшей грязью сапоги, поджатые
один к другому, потом они ложатся просто на землю, головами к огню, и
неспешно курят маленькие самокрутки, которые сделала Вера из горьких сухих
листьев, она собрала их некогда в глубине степи и принесла с собой, Вера
заворачивает их сперва в носовой платок и с шорохом мнЈт руками, чтобы они
превратились в порошок, а потом аккуратно заворачивает в газетные
полосочки, они курят, затягиваясь неглубоко, дым не едок, и даже Кате,
которая никогда ничего не курила, не хочется кашлять, только жжЈт горло,
они курят, и над их волосами пылает прозрачный огонь, степной ветер сечЈт
сухую траву у самых их губ, солнце качается в небе, как плавучая стеклянная
лампа, и Кате становится хорошо, так хорошо, будто она всю жизнь жила так,
небо опускается ей к лицу, от него веет холодом, солнечный свет слепит
глаза, душные прохладные облака протекают сквозь неЈ, она, не вставая,
может идти по ним, потому что земля стала стеной, она идЈт и встречает
белые горы, огромные, каких не бывает на земле, и на которые можно
взлетать, и белые долины, по которым текут синие разломы рек, и реки эти
очень глубоки, если провалишься в одну из них, то упадЈшь вниз, в них не
вода, а пустота забвения, это реки смерти. Но если стать на колени и
держаться руками за белый берег, можно увидеть внизу землю, полную зелЈных
садов и пЈстрых домиков, жЈлтых дорог и цветущих маковых лугов сна. Вера
сперва взвизгивает от разверзшейся под ними глубины, но Катя говорит ей,
чтобы не боялась, они проплывают сейчас над будущей Москвой, сплошь
заросшей алыми маками, и среди них идЈт в белом кителе огромный человек,
это товарищ Сталин. Он наклоняется и вглядывается в поднявшиеся из живой
земли цветы, гонимые ветром под самые стены Кремля, он улыбается, потому
что в стране его мир, и над маковым морем встали уже серебристые эстакады
высотных дорог, по которым несутся вдаль поезда, и сверкающие самолЈты
мерно проходят в небе, между Катей и Сталиным, как пароходы, которым не
нужно спешить, потому что они знают настоящую цену времени. Товарищ Сталин
поднимает голову, острые его глаза видят Катю за тысячи вЈрст высоты, он
смеЈтся ей и машет рукой, и Катя понимает: она оказалась здесь, в
недостижимости, только благодаря Сталину, труду советского народа,
трогательная любовь наполняет еЈ сердце, она плачет от счастья, ей так
радостно, что больше совсем нечего уже желать, и хочется жить так и дальше,
бесконечно, чтобы делать мир лучше и лучше, краше и краше, потому что
найден путь и остаЈтся только идти по нему, всем вместе, и нет этому пути
конца.

Они с Верой не разговаривают потом, они и так всЈ понимают, лЈжа в высохшем
русле старой реки, которая была здесь тогда, когда их ещЈ нигде не было.
Перед уходом Вера гасит руками тлеющие остатки костра.

А ночью, в темноте глухого сна, куда она проваливается, не успев задуматься
о светящихся пунктах звЈзд за ровным оконным стеклом, Катя выходит из дома
в незнакомую степь и идЈт по ней, не зная куда, ей кажется, что лежащая в
небе бетонным шаром луна зовЈт еЈ в своЈ таинственное место, степь
поглощает еЈ, теряя под ногами путь, отбирая всякое понятие о сторонах
света, утопив в себе все ориентиры, только звЈзды светят над головой, но по
ним отыскивать направление Катя не умеет. Она видит белый пятиэтажный дом в
ночи, одиноко стоящий посреди высоких трав, перед ним висит, качаясь на
ветру, фонарь, стоит лавочка и на ней сидят еЈ отец и мать. Они сидят,
обнявшись, в свете покинутого фонаря, их лиц не различить во тьме, ветер
сплетает длинные волосы матери, относя их вверх, словно ветер этот дует
прямо из земли. Катя подходит к родителям, садится рядом с отцом, он
обнимает еЈ рукой, она ждЈт, что он назовЈт еЈ сейчас катюшкой или
зайчиком, но он молчит, качается фонарь, ветер несЈт невесть откуда
взявшиеся листья тополей по невесть кем проложенным посреди степи каменным
плитам, и в небе ходит выщербленная серыми оспинами луна, и оспины еЈ
похожи для Кати на соски, словно луна - это каменное вымя, потерянное в
светящихся цветочках огромного чЈрного луга.

- Зачем вы, папа, зачем? - спрашивает шЈпотом Катя, вглядываясь в белЈсое
от фонарного света лицо отца, но глаз его различить не может, они скрыты
под тенями впадин лица.

- Ты потом поймЈшь, - грустно отвечает отец. Катя не может узнать его
голос, так он изменился. Она протягивает руку, чтобы потрогать мать, та не
смотрит на неЈ, опустив лицо, ноги еЈ одеты в тонкие чулки и туфли
лодочками, какие мать носила обычно осенью. Отец целует Катю в волосы, губы
его изгибаются и она различает, как что-то проблескивает между ними, тонким
золотом. Он гладит дочь ладонью по голове.

- В лагере было хорошо, было весело, - говорит Катя, ей нужно что-то
сказать им. Отец кивает, проводя ладонью по еЈ голове, мать убирает
залепившие лицо волосы рукой, продолжая глядеть на свои ноги.

- Почему ты такая грустная, мама? - спрашивает еЈ Катя. Мать молчит,
качается фонарь, шуршат по плитам тополиные листья, чЈрные и непоседливые,
как стайки мышат. - Мама, - шепчет Катя. - Это ты, мама?

День за днЈм они уходят в поле, лежат в травяной балке и курят горький дым,
тихо затягиваясь, их плотные, полубесчувственные губы выпускают его в
воздух, и он выходит легко, так и не дав себя погубить, он летит дальше,
словно у него ещЈ много впереди подобных встреч. Они лежат в сухой траве, в
треске кузнечиков, в бегущих водах ветра, лЈгкие степные осы пролетают над
их лицами, и солнце разгорается до такой чистоты, что становится очень
светло, и маленькие тела девочек отрываются от земли, чтобы снова очутиться
в будущем, и только тогда Катя чувствует себя свободной от гнетущих сумерек
прошлого, от туманного сияния фонарей и двух молчаливых фигур на лавочке
возле незнакомого дома в полях. Она мало вспоминает своих родителей, но
только там, на белой земле облаков, ей становится по-настоящему легко и
весело, она точно знает: это потому, что их там уже нет, там, в бездне
сияющего солнца, их нет, они забыты, смыты ветром в ветряную пропасть,
рассыпались в сухую пыль, добрую тЈплую пыль, из которой вырастут цветы, и
будет не жалко того, кто исчез уже навсегда.

Так проходит несколько дней, и наступает сентябрь. В детском доме
начинаются школьные занятия. Письму и истории детей учит молодая комсомолка
Саша, стройная и полная правильной красоты, она одевается всегда в рубашку
и тЈмную юбку до середины голеней, а волосы скрепляет металлической
заколкой, чтобы не падали вниз и не мешали вести уроки. Говорит Саша мягко
и немного картаво, пишет на доске мелом тоже мягко, словно ест из банки
сметану, бережно сжимая мел пальцами и сильно не надавливая, чтобы не
сыпать на пол белую крошку. Особенно хорошо Саша рассказывает о Революции и
Гражданской Войне, о героях и врагах, каждого врага она знает в лицо и
может смешно нарисовать на доске, тощего Керенского, усатого Корнилова,
плотного, как сытый крестьянин, Деникина, шваброобразного Колчака в
фуражке, ещЈ пуще увеличивающей его длину, обвешанного орденами Врангеля,
барона в высоких сапогах, засевшего за Перекопом, они лезут по карте
Родины, со всех сторон, и Саша для большего впечатления о силе зла
пририсовывает идущие за ними белые полки в виде густых штыковых частоколов.
Каждый раз ученики пугаются заново безнадЈжному положению Революции, словно
Война повторяется теперь вновь и всЈ может стать иначе, не появись снова
командарм Ворошилов, красный маршал БудЈнный, неустанный генерал Фрунзе и
хитроватый герой Василий Чапаев. Но они появляются, один за другим, Ленин
бросает их в бой размеренно, зря не тратя резервы даже перед лицом
смертельной опасности, каждый выходит, когда наступает его время, и
частоколы штыков редеют, стираемые ребром Сашиной ладони, и кривые,
пузатые, колченогие враги плетутся назад, ползут в свои норы, падают в море
и убираются вплавь в далЈкие империалистические края, где пока ещЈ не
взорвалась мировая революция и капиталисты могут жиреть, напиваясь кровью
рабочего труда.

Трудовое воспитание, физику и физкультуру преподаЈт пожилой человек по
фамилии Ломов, никто даже не знает, как его зовут, обращаются просто:
товарищ Ломов. Ломов низок ростом, плотен и суров, не улыбнЈтся никогда,
лицо у него похоже на квадрат больше, чем на другие геометрические фигуры,
щетинисто и буро, говорят, что Ломов - бывший революционный матрос, и что
все родные у него погибли на войне, но сам он об этом не говорит, а говорит
только по существу, и когда ученик должен объяснить ему закон физики, Ломов
заранее предупреждает: говори суть, нам не закон нужен, ты суть от него
возьми. Так, говорит, всЈ теперь на свете: законы - прочь, они отжили своЈ,
нам главное - суть взять, чтобы сердцем чувствовать, где правда, потому что
человечество за историю свою много зряшного и неправильного сделало, чего и
вовсе можно было не делать, это мы отвеем, а возьмЈм самое зерно, и его
посеем вновь, и вырастет коммунизм, потому что коммунизм - чистая правда, и
нет в нЈм ни капли лжи. Потому и считает Ломов ложь главным врагом и
оружием империализма, и когда ошибается в уроке, говорит: видите, ошибся,
солгал вам, потому и нет ещЈ коммунизма, там люди ошибаться не будут. Что
есть странное в Ломове, так это привычка его выходить иногда к стене
детдома, там поворачивается он лицом в степь, и однажды Вера случайно
подсмотрела, что он справляет там нужду, чтобы не ходить в общий туалет.

Математике учит старый, искривлЈнный человек, которого зовут дед Никанор
Филиппович, от него сильно пахнет махоркой, потому что он много курит,
только во время урока терпит, а после стремится на волю, сесть на табуретку
у двери и сделать из бумаги себе самокрутку, поднося же еЈ после ко рту
неправильно сложенной рукой, похожей на высохший кусок древесного корня,
дед Никанор щурится и кривит рот в доброй улыбке, особенно радостно ему,
если кто из детишек придЈт к нему тогда, спросить что-нибудь о
треугольниках, дробях, или других непонятных существах, которых можно,
оказывается, насильно поселить у себя в голове, и они потом живут там, и
иногда даже начинают сами говорить, дед Никанор гладит тогда ученика по
голове и глядит в степь за дверью, беспокоясь так о месте будущей жизни для
растущего человека, не будет ли оно холодным и скучным для него, и станут
ли выполнятся там законы математики, которым он учит.

Катя постепенно привыкает жить в детдоме, она становится спокойнее, а коса
еЈ - грязнее, потому что горячая вода бывает только раз в неделю, а за
волосами Катю следить всегда заставляла мама, даже в пионерском лагере она
всегда мыла их лишний раз, думая о том, что иначе мама по возвращении
рассердится, теперь же мамы больше нет и аккуратность никому не нужна.
Кормят Катю мало, на завтрак дают хлеб с молоком, а на обед - молочный суп
с лапшой или тощий бульон с луком, да ещЈ пирожки с капустой, а ужина
иногда не бывает вовсе, а иногда он состоит из одного яблока. Но для Кати
еда не имеет никакого значения, она мечтает только иногда о мороженом или
шоколадной конфете, какие приносил раньше изредка еЈ отец, когда ещЈ не был
предателем. Вечерами дети собираются в читальной комнате, и Саша читает им
вслух книги, про историю и просто про жизнь, а иногда даже стихи. Во время
чтения она часто останавливается и объясняет прочитанное, непонятные слова
или незнакомые имена, в читальной комнате тепло, на столе, где сидит Саша,
горит керосиновая лампа, света от неЈ хватает только на книгу и Сашино
лицо, дети сидят в сумраке, и можно думать о чЈм хочешь и шЈпотом
разговаривать между собой.

Перед самым сном, уже в постели, Катя лепит что-нибудь из куска глины,
который она стащила на кухне, когда помогала повару Кларе Васильевне мыть
посуду. Клара Васильевна толстая и ласковая, она дала Кате за еЈ труд самую
настоящую ватрушку, которую сделала сама в свободное от работы время. Клара
Васильевна попросила Катю съесть ватрушку прямо на кухне, но хитрая Катя
утаила самую вкусную половину для Веры, а ещЈ Клара Васильевна сообщила
Кате по секрету, что раньше еЈ звали Агафья, а Кларой она назвалась от
высокого революционного сознания в честь немецкой революционерки Клары
Цеткин. Глина очень нужна Кате, чтобы создавать из неЈ маленькие безглазые
существа, живущие только день, потому что на следующий Катина рука сминает
их, чтобы сделать в глине новую сущность. Дома, в Москве, у Кати был
пластилин, белый и чЈрный, который она никогда не смешивала, чтобы не
испортить, из белого она лепила людей, собак и аистов, а из чЈрного -
кошек, ворон и мазутные канистры, среди которых еЈ творения проводили свою
жизнь.

Катя знакомится с другими девочками из приюта, но дружить может только с
Верой и с еЈ подругой из соседней комнаты Аней, маленькой светловолосой
девочкой, которая вечно тоскует о чЈм-то и почти ничего не говорит, только
вздыхает. Иногда Аню охватывает такая тоска, что она не может ничем
заниматься и просто ложится на своей постели лицом в подушку и тихо лежит,
не плача, она ни на кого не сердится, потому что понимает, что никто не
виноват в еЈ тоске. В такие дни Кате кажется, что душа покинула Аню, есть
всЈ таки в человеке какая-то душа, которая может уйти, а человек продолжает
жить, тихо лежать, положив на постель остывающие руки и ноги, пока душа не
вернЈтся назад. Пока Аня ждЈт возвращения своей души, можно потрогать еЈ
похолодевшие пальчики, поцеловать еЈ в щЈку, даже пощекотать подошвы ног,
она ведь так боится обычно щекотки, сразу сжимается в клубок и исступлЈнно
хихикает, но что ни делай, Аня всЈ равно останется неподвижно лежать, и
глаза еЈ будут тупо смотреть на наволочку, только изредка подрагивая
веками. Аня никогда заранее не знает, когда придЈт еЈ большая тоска, утром
того же дня она может быть весЈлой и живой, тоска внезапно подходит к ней и
начинает душить, однажды, на перемене между уроками, Катя видела, как это
бывает, Аня стояла у окошка и чертила пальцем по пыли на стекле буквы,
смешно коверкая слова, а потом вдруг палец еЈ остановился, замер на полпути
к концу проводимой чЈрточки, а потом Аня просто опустила руку и осталась
тихо стоять, глядя в окно, несколько мгновений она совершенно не дышала,
словно хлЈсткий резиновый шнур перехватил ей горло, наконец судорожно, как
бы подавившись, вздохнула, лицо еЈ было таким бледным, будто еЈ и вправду
сейчас вырвет. Катя посмотрела в окно, туда, где остановились глаза Ани, но
ничего не увидела там, кроме кирпичной стены, обрывающейся косым разломом и
степи за ней, где сентябрьский ветер бил крыльями жЈлто-зелЈные травы, и
высоко над землЈй, то сбиваясь, то снова выравнивая дугу, кружил маленький
сокол. В тот день Ане было так плохо, что казалось, она совсем умрЈт. Катя
спросила Веру, почему не дать Ане покурить, чтобы она забыла о своей тоске,
но Вера ответила, что когда-то пыталась уже курить вместе с Аней, но ту
сильно стошнило, губы у не