исев и надавив Кате на затылок, вжимает еЈ лицо в тЈплую, гадко воняющую
массу, потом отпускает и встаЈт. Катя плюясь садится на колени, держится
одной рукой за живот, а второй вытирает с лица кал.

- ЕщЈ хочешь? - спрашивает Зина.

- Нет, - говорит Катя, чувствуя на губах вкус Зининых фекалий и вонь.

- Тогда давай убирай.

Катя тщательно сгребает раздавленную кучку руками и выносит еЈ к цистерне,
сдавленно дыша от сильной боли в животе. Кал не хочет отлипать от пальцев,
ляпаясь кусочками в гниющую жижу под отверстием люка, и, чтобы избавиться
от него, Катя вытирает ладони о железные края. Спустившись с лесенки, она
приседает, и моет руки и лицо мокрым песком. Плакать она начинает только
теперь. Песок клеится к щекам, она вдыхает его в рот и выплЈвывает обратно.
Зина ждЈт еЈ возле сортира.

- Давай скорее, отбой уже давно, - тихо напоминает она. - Лужу можешь не
вытирать, до утра сама высохнет.

Катя встаЈт и отряхивается. Творожная луна всЈ так же светит ей в лицо.
Луна находится далеко, и даже если Катя станет ей кричать, всЈ равно не
услышит, поэтому Катя считает еЈ глухой.

- Поди сюда, - говорит ей Зина, когда Катя проходит мимо неЈ. Катя вздыхает
и нехотя поворачивается, затравленно глядя на свою мучительницу. -
Поди-поди, бить не буду, - Зина стоит, облокотившись спиной на закрытую
дверь сортира, руки еЈ засунуты в карманы ватника.

Катя подходит, и Зина, вытащив руки из карманов, берЈт еЈ за плечи и
прижимает к деревянной стене. Она смотрит Кате в лицо, а Катя поднимает
глаза и смотрит на звЈзды, чисто горящие высоко над землЈй, ей холодно
сквозь колготки, юбку, носки и дырявый сапог, живот ноет после ударов, на
губах вкус кала и крови, сочащейся из оцарапанной о зубы внутренней стороны
нижней губы, но Катя думает о том, что звЈздам тоже холодно там, в открытой
чЈрной пустоте, где дуют сильные ветры, и сами звЈзды, наверное, состоят
сплошь изо льда. Зина начинает еЈ целовать, нежно растопыривая губы и
прижавшись к Кате всем телом, руками она по-прежнему держит Катю за плечи.
Катя закрывает глаза от холода и распрямляет руки по стенке сортира, словно
хочет уснуть.

- Тебя целовали мальчики? - спрашивает Зина шЈпотом.

- Нет, - отвечает Катя. - Не целовали.

Пока она говорит, язык Зины облизывает еЈ колеблющиеся губы.

- У тебя кровь.

- Ты же меня ударила.

- Прости меня, милая Катя, - шепчет Зина. - Ты ведь меня простишь?

- Да, - отвечает Катя. - Мне холодно.

- Мы сейчас пойдЈм. Поцелуй меня.

Катя открывает глаза и целует Зину в нос.

- Ты - ласточка, - шепчет Зина, и отстраняется от неЈ, облизывая губы. -
Хочешь курить?

- Нет. Дым, он вонючий. От него кашлять хочется.

- Ты просто не привыкла, - Зина нагибается, зажигает спичку и продувает
окурок, чтобы он разгорелся. - На, попробуй.

Катя всасывает из окурка едкое марево, давится и глухо кашляет. Из глаз еЈ
текут слЈзы.

- Тссс, - прикладывает палец к губам Зина. - Макарыч услышит.

Катя сразу закрывает рот рукавом. Зина берЈт у неЈ окурок и затягивается.

- Я у него окурок и стащила. Он же дымит, как паровоз, вещество не экономит.

Когда они подходят к двери барака, Зина бросает выжженный окурок и втирает
его сапогом в грязь. Внутри, в тлеющей темноте безысходного ночного
времени, она берЈт Катю за запястье и шепчет:

- Разденешься - приходи.

Катя находит своЈ место, раздевается и ложится в холодное бельЈ, как в
снег. Будущее видится ей опалЈнным белыми огнями звЈзд до угольной черноты
безлистых древесных ветвей, и сквозь него дует стирающий губы ветер,
которому нет конца. Катя лежит в бесчувствии, пока не приходит Зина.

- Подвинься, - шепчет она, становясь коленями на Катину постель. - Что же
ты не приходишь, я тебя ждала.

- Зачем? - спрашивает Катя.

- Зачем? Целоваться, вот зачем.

- И не надоело тебе ещЈ?

- Так мы же ещЈ не целовались по-настоящему.

- По-настоящему это как?

- В писю, в попу, вот как. Ты такого не знаешь? Сейчас узнаешь.

Когда Зина выскальзывает из-под одеяла, чтобы уйти спать, Катя остаЈтся
лежать в темноте, покрытая пятнами чувственных воспоминаний. Она вспотела и
волосы все перепутались, ртом и руками она всЈ ещЈ ощущает тело Зины,
голое, щекочущее и тЈплое, лишЈнное того пугающего металлического жара,
каким владела кожа мЈртвой Саши. Она знает теперь, ладонями, пальцами и
ртом, какие у Зины соски, как меняют они температуру, плотность и
влажность, как изменяется форма еЈ груди, что у неЈ под мышками, она знает
прыщики на еЈ бЈдрах, с тыльной стороны, и какого вкуса то, к чему она
никогда бы не подумала прикасаться ртом. Но Зина тоже прикасалась, это было
так глупо, что хотелось смеяться, но потом Зина начала делать ей пальцами
больно, и было уже не смешно, а как-то дико, мучительно сладко. Вспоминая
всЈ это, Катя стыдится и не может уснуть, она всЈ пытается себя убедить,
что они с Зиной просто делали вместе то, что нельзя, но сама в это не
верит, потому совсем по-другому, по-новому, мучилась только что еЈ душа.

Утро приходит неизменным, со своим полусонным подъЈмом и умыванием во
дворе, у железного крана, когда холодная вода обжигает кожу, ещЈ хранящую
тепло несбывшегося сна, но теперь у Кати есть что-то особенное, тут,
внутри, куда никто не может заглянуть, оно греет еЈ, свернувшись калачиком
под сердцем, и лижет своим ласковым языком, тайно и любяще, как лизала еЈ
ночью Зина.

Работают интернатские девочки в том самом кирпичном здании, которое Катя
первым увидела по своЈм прибытии. Оно располагается на ведущем месте
территории, являя собой единственный допустимый смысл существования узниц
воспитательного учреждения, иначе они стали бы бесполезными паразитками,
томящими шею советского народа. Кирпичное здание, наполненное швейными
столами, где девочки шьют и кроят простую одежду и постельное бельЈ,
позволяет им отрабатывать кашу, которую они едят, и воскресный суп с
картошкой, и чай без сахара, и кипячЈное молоко в металлических кружках,
которое им дают на ужин вместе с парой сухарей. Катя быстро привыкает к
однообразной работе, которую выполняет часами напролЈт, не думая больше ни
о чЈм, потому что если задумаешься, можно допустить брак, а за это
наказывают, так пару дней назад одну девочку из третьего барака посадили на
ночь в сарай у дальней стены, а там, говорят, холодно, и живут крысы. После
той ночи девочка осталась жива, но каждый раз, видя контролирующую труд
Надежду Васильевну, полноватую женщину в гимнастЈрке, с сытым лицом, будто
сделанным из хорошего теста, и выпирающими из еЈ подтянутой фигуры грудями,
та девочка дрожала, потому что вспоминала, наверное, крыс. Собственно,
грудь - это элемент, раздражающий саму Надежду Васильевну, потому что она
есть существо полностью сознательное и чЈтко проводящее линию на служение
делу народа и справедливости путЈм перевоспитания трудных детей, а грудь ей
при этом получается вроде как ни к чему, и даже вредна, так как призвана
обращать на себя внимание мужчин и способствовать неуместной в данных
обстоятельствах любви. Поэтому Надежда Васильевна старается забыть о
собственной груди, как о бродящих в небе кометах, чуждых до времени делу
социалистического строительства, но грудь всЈ равно лезет вперЈд, тесня
одежду своей нездоровой сытостью, и Надежда Васильевна расстраивается о
ней, а в бане даже вздыхает, утирая слЈзы, над необузданностью плоти,
тугой, как весЈлый бахчевой овощ.

Катя, теперь познавшая другого человека с такой же животной стороны, как
знала раньше только саму себя, замечает отныне эту сторону во всех живых
людях, любую женскую личность может она представить себе раздетой и
почувствовать вкус и запах еЈ тела, или вообразить еЈ при исправлении
естественных потребностей, или делающей то, что нельзя. И вскользь увидев
на производственном рассвете ещЈ пуще раздувающее себя от дыхания вымя
Надежды Васильевны, Катя сразу начинает думать по этой линии, думает и
забывает на какое-то время отвести глаза, лишь заметив, что Надежда
Васильевна тоже смотрит ей в ответ, она опускает взгляд к своему шитью.

- Чего пялишься? - спрашивает Катю Надежда Васильевна. - Делать больше
нечего?

Катя сразу видит несколько крыс, нюхающих ей носки сапог, прежде чем начать
суетливо их грызть.

- Я тебя спрашиваю, чего палилась?

- Извините пожалуйста, Надежда Васильевна, - говорит Катя, поднимая глаза.
- Я просто так смотрела.

Надежда Васильевна подходит к столу, где сидит Катя и ещЈ три другие
девочки, и наблюдает, как Катины руки колют иглой плотную, неясного цвета
ткань. Постояв немного, Надежда Васильевна с размаху даЈт Кате подзатыльник
и уходит, развернувшись на каблуках, пока Катя ещЈ, пригнувшись к шитью,
ожидает следующего. Потом Катя снова выпрямляется, подавив выступающие
слЈзы, и продолжает шить, но через некоторое время осторожно, словно
Надежда Васильевна может подслушать, представляет себе надзирательницу при
исполнении низкой животной потребности, и этим ей мстит. Через несколько
часов работы, уже дважды уколовшись иглой и переделав одну заготовку
сначала, Катя забывает свою обиду, а Надежда Васильевна, в обеденный
перерыв стоя у сторожевой будки с папиросой, напротив, вспоминает лицо
Кати, индивидуальность которой для неЈ ничто, а тело еЈ и сознание - только
рядовой кадровый материал, но в лице девочки Надежда Васильевна заметила
некую неординарную дикость, созданную не чувством, а просто природным
соединением черт, и решает, что в надвигающемся великом празднике годовщины
Социалистической Революции Катя будет читать стихотворение, в то время как
более сознательный комсомольский элемент поднимет на фонарный столб
торжественный красный флаг.

Пальцы Кати ноют от множественных уколов иглы, к обеденному перерыву они
уже плохо подчиняются и шов идЈт неровно, материя не желает стягиваться
ниткой, а стремится лежать свободно и нетронуто. В ней, не имеющей никакой
собственной жизни, всЈ же заключено еле заметное равномерное тепло, едва
касаешься еЈ кончиками пальцев, они немного согреваются, и Катя считает это
тепло принадлежащим тем незнакомым, но хорошим женщинам, ударницам
социалистического труда, которые соткали материю на больших заводах из
растительных стеблей, в каких, как известно, вовсе нет тепла, только
сырость, выступающая росой, и холод земляного сока. Поэтому Кате жалко
прокалывать материю иглой и стягивать нитками, уязвляя таким образом
простое существование добра, ей кажется, что по нитке проходит для материи
боль, и она стремится побыстрее закончить шов и откусить. В швейном зале
лежит обычно шуршащая тишина усердия, никто не шепчется, только иглы
протыкают ткань, посипывая втягиваются швы, иногда глухо лопается
откушенная кем-то нить. Зина сидит так, что Катя может еЈ увидеть, немного
скосив глаза, но самой Зине, чтобы увидеть Катю, нужно повернуть голову, и
она никогда не делает этого, ни разу за весь день. Даже во время перерывов
они не разговаривают, а когда Зина встречается с Катей взглядом, лицо еЈ
неподвижно, глаза холодны, и только губы совершают небольшое движение, чуть
приоткрываются, дышат и смыкаются вновь, и в этом коротком движении
содержится вся связь между ними, вся нечеловеческая, животная нежность,
влекущая их друг к другу.

Проходит день за днЈм, шов ложится ровнее, усталость становится привычной,
как голод, и Катя сама удивляется своей способности терпеть и ко всему
привыкать. Она привыкает и к ночным занятиям с Зиной, настолько, что
устраняется еЈ бережное удивление перед чужим телом, их игра грубеет, в ход
часто идут сложенные пальцы и зубы, остаются синяки, следы укусов и
царапины от ногтей. Однажды, вновь мучаясь и дЈргаясь в удушающем потоке,
падающем навстречу, как беспросветный дождь, Катя не видит и не слышит, а
только следит за функцией своего тела, сжимающегося и передавливающего
самое себя мягкой кровью, и растущее неистовство представляется ей чЈрным
деревом, возносящимся из еЈ живота на бесконечную высоту, и на нЈм сидят
все птицы, и звери, и насекомые, даже рыб и червей вынесло на его ветви из
почвы, а людей на нЈм нет, и нет их на всей земле, одни кости в могилах, и
от такого знания Кате становится страшно и радостно. Потом, оставшись одна
и уже наполовину провалившись в давящий бессознательный туман, она
понимает, что это зло говорит с ней, это та, другая, слившаяся теперь с еЈ
душой в одно, уже не нуждается в словах, она даЈт Кате сразу свои чувства,
и уже не различишь, где чьи. Катя, свернувшаяся клубком на боку, сжимает
руками мятую наволочку, облизывает пахнущие Зиной губы и ощущает в себе ту,
другую, а та, другая, ощущает еЈ.

Этими стылыми вечерами осени ей думается часто про чужую жизнь, какой она
существует за пределами возможности понять, про бескрайние кромешные леса,
про страх незнакомых детей перед школой, про сиплый крик призрачных
петухов, про неживые электрические огни огромных строек, ей вспоминается
товарищ Ломов, пускающий струю в ледяной мрак, как в чЈрное озеро без дна и
воды, и окровавленные голые ноги Саши, растопыренные, как ручки
плоскогубцев, и окна спящих московских домов, застеклЈнные мазутом, и
морозный свет сквозь изрешЈченное окошко сторожевой будки, где лежит
Макарыч, не жив, не мЈртв, закутан в старую шинель, оскаливаясь, травит
папироску, звЈзды идут над ним, как далЈкие отары овец, кошачьи шкурки
сушатся над печкой, - Макарыч приманивает их на хлеб с молоком и бьЈт
прикладом, чтобы не пропала с них шерсть, - и за стеной, в песчаных холмах
словно стонет и всхлипывает кто-то, которого нет.

В день пролетарского праздника, дня Великой Революции, каждой девочке
выдаЈтся медовый пряник к завтраку, швейная работа отменяется, потому что
по случаю торжественного дня по всей стране введЈн культурный трудовой
отдых, вместо неЈ объявляется коммунистический субботник по уборке
территории и зданий интерната. Целый день не приходят дождевые облака,
солнце на небе проводит активную линию по освещению своими золотыми лучами
подлежащих исправлению недостатков, и девочки усердно метут сор, моют полы
и окна, таская взад-вперЈд вЈдра со слепящей солнечной водой, стирают пыль
с подоконников, чистят кухонную трубу, а одна бригада даже забирается на
крыши бараков и гонит оттуда вениками на песок клубы особой, неясного
происхождения, серой земли.

К вечеру в интернат прибывают на машине два человека в военной форме, один
из них седой, а второй помоложе, с круглыми щеками и усатый. Население
интерната выстраивается несколькими рядами во дворе, перед входом в швейный
цех, и слушает через громкоговоритель на фонарном столбе поздравление
товарища Сталина по радио, а потом помощница Надежды Васильевны комсомолка
Галя Волчок поднимает на бечЈвке красный флаг, большой, настоящий, и он
сразу начинает полоскаться на ветру, как все флаги, потому что даже сюда,
на территорию интерната, распространяется советская власть и забота
товарища Сталина, даже они, маленькие предательницы Родины, выстроившиеся в
темнеющие сквозь сумерки ряды, переминающиеся с ноги на ногу от ноябрьского
холода, чувствуют на себе еЈ доброту, согревающее пламя еЈ алого огня,
которым горит в эти минуты вся страна, и тогда Катя, стоящая отдельно под
флагштоком, говорит:

Раньше солнца, раньше света

Прозвучало слово это -

Зов грядущих поколений,

Имя радостное - Ленин!

День и ночь горнила дышат,

И луна и солнце слышат

Звон горячих наковален,

Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!

Сталин! Правда твоих книг

Не умолкнет ни на миг!

Нет покоя никогда

В светлой кузнице труда!

День и ночь горнила дышат,

И луна и солнце слышат

Звон горячих наковален,

Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!

Бей рабочий от плеча,

Слышишь слово Ильича!

Слово Ленина зовЈт,

Мудрость Сталина ведЈт!

День и ночь горнила дышат,

И луна и солнце слышат

Звон горячих наковален,

Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!

Все хлопают, особенно усатый, и девочки хором запевают Интернационал, они
поют что есть силы знакомые им с детства слова, у многих на глазах слЈзы,
от холода и от чувств, они поют ясно и хорошо, как большая нотная машина, и
Катя, стиснув руки в кулаки, сама удивляясь природе своего голоса, словно
песня ожила в ней и дышит сама через Катин рот, такая, какой должна она
быть, и никакое зло не может еЈ заглушить, потому что всЈ, что поЈт Катя,
есть единственная и чистая правда. Узницы интерната поют непрерывно, три
раза подряд, не давая мелодии ни остыть, ни ослабнуть, Надежда Васильевна
тоже поЈт, и стоящая возле неЈ Ольга Матвеевна, и Галя с бечЈвкой в руке, и
Макарыч хрипло подвывает из своей будки, приняв по случаю праздника двести
граммов спирта, и Валентина Харитоновна, заведующая хозяйственной частью,
подбавляет тонким козьим голоском, перетаптываясь чищенными холодными
сапогами по песку и отирая рукой нос, и гости тоже поют, усатый громко и
покачиваясь, а пожилой хрипло и почти неслышно. Пока длится песня,
наступает полная тьма, зажигается фонарь, распугивая сгустившиеся было
звЈзды, и охрипшая Ольга Матвеевна произносит речь, о трудовой
сознательности и исправлении допущенных ошибок, о любви к товарищу Сталину
и заботе Родины, о пророческом даре Ленина и штурме Зимнего Дворца,
закономерно ставшим концом Вечной Зимы человечества. Все снова хлопают,
особенно усатый, он даже снимает перчатки, а поседевший не снимает, он уже
старый и его плохо греет собственная кровь.

Потом все идут в столовую пить чай, усатый раздаЈт девочкам из вещевого
мешка по конфете, в столовой довольно холодно и сумеречно, светят три
керосиновые лампы, все сидят в одежде, и Ольга Матвеевна объявляет, что
сейчас боевой комиссар Гражданской войны расскажет о славных временах
великих подвигов во имя победы революции, седоватый откашливается, смотрит
на обращЈнные к нему бледные, голодные детские лица, и начинает говорить,
он и дальше часто кашляет, снедаемый болезнью как наследием суровых годов
становления Страны Советов, а говорит о митинге, на котором он лично видел
товарища Ворошилова, о своих боях за Уралом, о ранении в живот, после
которого еле выжил, и о своЈм товарище Федьке, погибшем от белочешской
пули, как Федька упал, и он зарыл его снег, надеясь, что советская власть
оживит, когда придЈт время, силой научного электричества всех погибших за
неЈ солдат, а до того времени, пока электричество нужно советской власти
для разгрома интервенции и белой контрреволюции, лежать Федьке на
сохранении в снегу, в замороженном виде, но враги откопали Федьку, и он
сгнил, и много других красноармейцев сгнило в лесах и полях, не дождавшись
мощи свободного электричества, способного быть, как знают теперь все из
газет, и кровью, и силой человека, и даже его умом. Только совестью и
честностью электричество стать не может, это философская проблема, над
которой давно бьЈтся наука, но тщетно, не могут произвести совесть в
лаборатории, и потому капиталистам не победить советскую власть еЈ же
оружием, ведь негде врагам взять чистоту души и энергию незапятнанной
совести. И множество другого опыта классовой борьбы передаЈт старый
красногвардеец интернатским девчонкам, и становится понятно, что он
твЈрдый, несгибаемый ленинец и верный пЈс трудового народа.

Когда седой гость устаЈт и часто, надрывно кашляет перед собой в стол,
Ольга Матвеевна хлопает, и все вслед за ней, а потом включают радио, по
которому передают праздничные песни, и Ольга Матвеевна выходит с гостями во
двор, а Надежда Васильевна предлагает девочкам танцевать под радио. Танцуют
парами, и Катя впервые может открыто, на виду у всех, обняться с Зиной, и
увидеть близко к себе еЈ лицо, обычно совершенно скрытое ночной темнотой.
Зина шепчет ей на ухо, они смеются и толкают встречные пары, в столовой
тесно танцевать, и Катя с Зиной, как и другие, вылетают на улицу, под конус
жЈлтого фонаря, и кружат по песку, испрещивая его следами сапог. Гости
стоят неподалЈку, курят, седой запахивает рукой воротник на горле и
улыбается чему-то своему, усатый смеЈтся, притоптывая ногой, ему визглив