ает Люба, упираясь руками в асфальт. У нее
болит горло, словно она перед тем долго кричала, а ее не слышали.

Наташа оборачивается к ней. Волосы встают по всему телу Любы от
гипнотического страха. Что-то появилось в Наташиных чертах, что-то чужое и
невыносимое, и теперь оно медленно уходит прочь, как тень неведомого
облака, становится все слабее, вот его уже совсем трудно различить, но Люба
знает: оно не ушло совсем, оно только спряталось, тут, в Наташиной плоти,
Люба с удивлением наблюдает, как изящно, как естественно превращается этот
ослепляющий ужас в черты знакомого ей лица.

И тут Обезьяна начинает орать. Она бросается куда-то вглубь комнаты,
исступленно визжа от страха, но там нет выхода, и Обезьяна боком, плечом и
спиной, падает на стену, сползает на асфальт, гадко захлебываясь, и дальше
только скулит, прижавшись к глухому камню, а Ирина пятится назад и
забирается с ногами на рулоны, обе они уставились за спину Любы, и Люба
понимает, что там, за ее спиной, находится нечто страшное, очень страшное,
на что ни в коем случае не нужно смотреть. Но у нее не достает уже сил
просто терпеть муку страха, и она оборачивается, а обернувшись, видит
женщину на пороге комнаты, женщину, одетую в белое платье без всякого
узора, и лицо ее бело, как мел, она стоит на пороге, но в то же время Люба
знает, что женщины этой не существует, не может существовать, однако она
стоит на пороге, рот ее и глаза закрыты, как тонкие порезы на лице, а
волосы - светлые, обрезанные на середине шеи.

- Это я позвала вас, - говорит Наташа. Голос ее звучит неожиданно спокойно
и тихо.

Женщина открывает глаза, из них, как из ран, выступает темная кровь.
Никаких белков со зрачками, только вздутия невесть как удерживающейся в
глазницах крови. Люба чувствует внутри себя боль, но не может понять, что
болит. Женщина размыкает линию рта и из нее тоже проблескивает кровью.

- Ты умрешь, - с хрустящим хрипом произносит она, выплескивая на себя
темные капли. - Ты умрешь, Крапивина.

Лишь по интонациям искаженного голоса Люба узнает Викторию Владимировну,
учительницу русского языка и литературы, внешность которой так изменилась,
словно кто-то стер ее с бумаги плохой резинкой, оставив одни контурные
следы.

- Ветер, дерево, пшеница - откуда вы это взяли? - резко спрашивает Наташа.
- Где вы это слышали? Понимаете ли вы, Виктория Владимировна, что вы
подохли за эти слова? Что вы на меня так смотрите? Вы мертвы, вы бросились
с балкона, вы упали с двенадцатого этажа. Вы упали на асфальт, я была там,
вы сделали большую лужу, и кишки из вас вылезли, как из этой кошки. Они
вылезли, ваши кишки, и лежали на солнце. Ваш живот, Виктория Владимировна,
лопнул, и кишки вылезли наружу, я надеюсь, это вы понимаете?

- Ты умрешь, - повторила мертвая учительница.

- А знаете, почему вы прыгнули с двенадцатого этажа, почему не захотели
остаться в своей уютной квартире? Это я заставила вас, это я внушила вам
глупую мысль, будто вы умеете летать, а вы - поверили, вы поверили,
Виктория Владимировна, как не наивно это выглядит с вашей стороны, а если
рассудить - то во что вам было еще верить? Ведь вы были так одиноки,
Виктория Владимировна, так пусты, ни один человек не мог вынести вашей
пустоты, даже ваш муж ушел от вас. И вы прыгнули, и упали, и выпустили
кишки на солнце, и все потому, что вы хотели рассказать всем о той тайне,
которую узнали, всем детям, большим и маленьким, хотели вы рассказать то,
чего никому не следует знать, вот я и спрашиваю, Виктория Владимировна,
откуда же вы сами узнали это? И что же это было за волшебное слово,
венчавшее ваш гнусный ребус?

- Смерть, - крякает Виктория Владимировна и широко раскрывает кровавый рот,
подняв согнутые руки к груди.

От этого зевка Люба совершенно цепенеет, легкие ее судорожно борются за
воздух с навалившейся тяжестью, сердце вязнет в груди, в кромешная тьме,
поднимающейся до самых глаз. Люба валится набок, не в силах оторвать взгляд
от лица распрямившейся Виктории Владимировны, со звериным, бешеным криком
кидается из полумрака Обезьяна, она несется с невероятной скоростью, как
оторвавшееся от машины колесо, но каменная сила, как одежду, отбрасывает ее
в сторону, на свернутые под стенами рулоны. И в то же мгновение тяжесть
сходит с Любы и новый воздух с болью наполняет измученную грудь. Кажется,
что огонь в консервной банке разгорелся ярче, на его свету Виктория
Владимировна прислоняется к стене и сильно дергается, ртом выбрызгивая
темную жидкость себе на платье. Руки ее то сгибаются в локтях, то судорожно
распрямляются.

- Как же вы смели, Виктория Владимировна? Вы же просто падаль, раздавленная
землей, - зло говорит Наташа. - Я заставила вас умереть, я же могу и убрать
вас с белого света навсегда, так что вы никогда его больше не увидите. Вы
знаете, что такое вечная тьма? Там где лежат настоящие трупы, эти
безобразные чучела, забытые временем?

- Прости меня, Крапивина, - хрипло шепчет Виктория Владимировна, медленно
оседая по стене на пол.

- Вы думали, смерть даст вам силу, Виктория Владимировна? Как смели вы,
бессмысленная овца, говорить о вещах запретных, как смели рисовать
пентаграммы на школьной доске? - Наташа приближается к корчащемуся в
судорогах телу и останавливается над ним. - Задерите подол.

Непослушными руками Виктория Владимировна схватывает и тянет белую ткань в
разные стороны. Кроме платья, на нее больше нет никакой одежды. Через все
ее тело проходит крупный багровый шов.

- Видите? Вас зашили в морге. Санитар положил вам в живот бумажку с
непристойными стихами, обращенными к червям. Но черви не умеют читать,
Виктория Владимировна, их не учили русской литературе. Они сейчас будут
рыться у вас в мозгах.

Виктория Владимировна роняет комки подола, обхватывает руками виски,
запуская музыкальные пальцы в волосы, и мучительно стонет.

- Они в мозгах, - повторяет Наташа. - Прогрызают ходы, как в старом яблоке.
Грызут, грызут.

- Не надо, - гавкающе выдавливает Виктория Владимировна, сплескивая на
четкую вертикаль стены сразу много своей коричневой крови.

- Не надо? Тогда отвечайте, где вы узнали мою тайну.

- Старуха сказала, - булькающе харкает учительница. - Бессмертен, кто знает
слово.

- Какая старуха?

- Раиса... - из горла Виктории Владимировны прорывается сдавленный кровавый
кашель. - Убери своих червяков...

- Раиса Леопольдовна? - раздраженно переспрашивает Наташа. - Вшивая. Вот
сволота старая, сколько можно смердеть, - с этими словами Наташа хватает
Виктория Владимировну за волосы и, упершись ей ногой в грудь, всем телом
рвет на себя. Шея учительницы трескает, как сломанный стебель, кожа
вскрывается, выпуская ручей темной крови. Руки Виктории Владимировны
бессильно падают на тело, согнутая нога вытягивается по асфальту. Отерев
руки о край белого платья, так что на ткани остаются размазанные темные
следы, Наташа выпрямляется. - Вот видите, - говорит она, поворачиваясь к
подругам. Лицо ее бледно светится в темноте. - Это же просто дохлятина,
бесовская кукла. Нечего было бояться.

Люба обессилено переворачивается на спину. Тело ее пронизано болезненной
дрожью, будто она долго долбила отбойным молотком ороговевший панцирь
вымершего подземного асфальта. Обезьяна щелкает зажигалкой, чтобы закурить,
сидя на рулонах. Зажигалка дрожит в ее руке.

- А ты круто ей врезала, Ветка, - говорит Наташа, возвращаясь от
безжизненного тела Виктории Владимировны. Темное пятно крови на платье
трупа медленно растет, как брошенная на промокашку клякса.

- Хорошо, что Обезьяна ее отвлекла, - отзывается из темноты Ирина.

- Да она тебя просто не видела. Они плохо видят сквозь огонь, - Наташа
устало опускается на землю рядом с Любой. - Она меня первым делом сдавила,
и вот ее. Ты как, Любка?

У Любы нет сил открыть рот, да и не хочется ничего отвечать.

- Я думала, она мне все печенки передавит, - вздыхает Наташа. - Вот
силища-то тупая.

- Что теперь будем делать? - спрашивает Обезьяна сквозь сжимающие сигарету
зубы.

- К Раисе Леопольдовне пойдем, - говорит Наташа.

- Кто она такая?

- Вшивая. Вшивая опасна, - задумчиво произносит Наташа. - Она говорит -
мертвые делают. Вот что. Сперва вы с Любкой пойдете и принесете мою книгу.
Она у меня дома, под кроватью лежит. Там альбомы для рисования, а книга под
ними. Ты запомнила, Любовь? Встречаемся потом в парке Славы, возле беседки
с мороженным.

Когда они выходят из-под земли, на улицах города все еще день, но сердце
Любы осталось в слепой темноте несущих воды труб, там, где она впервые
встретила настоящий ужас, не закутанный более в призрачное время сна, а
воплощенный в плачущую маленькую боль и мертвую плоть, объятую ненавистью,
звериной яростью, которой нет меры и предела. Она снова и снова переживает
свой кошмар, отчетливо, как никогда не случается после сна, и горящая кошка
на ремне сухо лопается, выстреливая кишками, словно выбрасывая
нераскрывшийся парашютик при падении в бездонную пропасть смерти, и смерть
появляется из темноты, ступая босыми ногами в асфальтовый пол, бесшумно
скользя по шершавой поверхности, будто инструмент ног и был изобретен
некогда для того, чтобы вот так бесшумно и быстро ходить, уже не будучи
живым, и окровавленные глаза смерти открывают свой невидящий взгляд, кровь
из лопнувшей кошки брызгает в воздух невидимой горячей пылью, из смерти
тоже выступает кровь, но холодная, темная и густая, словно перемешанная с
мякотью плодов, растущих где-нибудь не здесь, а в ночных садах того света,
в который верила когда-то Любина мама, и Тот Свет всегда представлялся Любе
темным светом, сиянием черного солнца, пронизывающим воздух, как угольный
ветер, и состоянием Того Света должна была быть вечная ночь, вечная ночь в
бесконечных садах, происходящих в Любином воображении от райского сада из
детской Библии, что читала мама, в тех садах ходит Бог, которого нельзя
видеть, так он страшен, и специально Тот Свет превращен во тьму, чтобы
никто не увидел Его, это страшно даже для мертвых, о, мертвые тоже боятся,
Люба видела ужас в заплеванных кровью глазах Виктории Владимировны,
прижатой к стене, кровь вылезала у нее изо рта, как зубная паста из тюбика,
Наташа сказала - это Ирина сделала с ней так, что же она сделала с ней?
Люба вздрагивает и леденеет при воспоминании о каменной тяжести, ударившей
ее тогда, так что рвота застыла в горле, это была тяжесть смерти, лишившая
ее тела, разверзшейся пустоты, поглотившей ее, и то, что Люба почувствовала
тогда, нельзя назвать просто ужасом, ни за что и никогда она не согласилась
бы хоть раз почувствовать это, потому что это была сама смерть, в ней, в ее
теле, настоящая, живая.

- Постой, давай... посидим, - говорит она Обезьяне, потому что и вправду не
может дальше идти. Они садятся на лавку без спинки, в которой выбита одна
доска, опаленный красным огнем каштан покрывает их сетью теней, Люба
опирается руками в сиденье и медленно кружится, плывет в сумерках
собственного зрения.

- На, покури, - Обезьяна сует ей в губы сухую палочку сигареты.

Люба послушно берет палочку губами и втягивает в себя поток едкого дыма.
Она болезненно вскашливает, глаза наполняют слезы, но все же становится
лучше, как-то спокойнее, она затягивается еще раз и начинает уже свободно
чувствовать свои ватные руки, лавку и землю под лавкой, прохладные тени
листьев на лице. Посидев немного с бессмысленным выражением лица, Люба
вдруг поворачивается и блюет за лавку, в пересыпанную мусором траву.
Обезьяна сплевывает и презрительно ругается матом. Возвратившись в прежнее
положение, Люба вытаскивает пальцами из кармана носовой платок и, искоса
следя за улицей, вытирает себе рот, потом опускает скомканный платок сквозь
прорешину в досках. Она сглатывает и несколько секунд просто чувствует
лицом прохладный ветерок, волосы щекочут щеки, по солнечной дорожке идет
мужчина в пальто с портфелем, сперва Любе почему-то кажется, что это - ее
отец.

- Ну что, пошли? - спрашивает Обезьяна. Они встают.

На улицах города по-прежнему день, но теперь он какой-то иной, незнакомый и
спящий, словно Люба смотрит на него через кирпичную трубу времени, а сам он
лежит далеко внизу, в прошлом, и все белье на балконах пятиэтажных домов на
самом деле уже давно выцвело и истлело, цветы в горшках осыпались, а
прохожие, идущие мимо по тротуару, - умерли, похоронены на старых
кладбищах, где на могилах нет ни имен, ни поваленных крестов, а только
маленькие холмики, поросшие поблекшей травой. И потому Люба не хочет видеть
их лица, прохожих прошлого, она боится встретить там объяснение смерти или
пугающее сходство с собой, какое встречала иногда в предметах неживых и
преданных тлению, а сходство может ведь означать тайное родство, да, может,
она кровью своей связана с ними, заживо заключена в загадочный механизм
перемещения лиц и дней, как в огромные часы с музыкой, в которых ей суждено
пройти по металлическим ниточкам, заменяющим землю, свою маленькую жизнь,
пройти, так и не узнав, куда они ведут, эти ниточки, и есть ли в игрушечных
красках, раскрытых там внутри мертвым солнцем, кроме нее еще живые: те, кто
может чувствовать и понимать.

- Вот он, дом, где она живет, - говорит вдруг Обезьяна, протягивая руку в
сторону шестнадцатиэтажного дома, серой скалой стоящего посреди не начатых
строек, огороженных дощатыми заборами и короткими прямыми улочками, где не
растут ни деревья, ни фонари. - Десятый этаж, квартира пятьдесят шесть. Я
тебя здесь буду ждать.

- Ты что, не пойдешь? - душа Любы вдруг оступается, увидев орудия новой
пытки, и проваливается куда-то в зыбучие пески страха.

- Я не пойду, - бесстрастно отвечает Обезьяна, глядя в сторону. - Там у нее
мать дома, а она меня не любит. И я ее не люблю.

- Так не честно.

- Да она мне все равно ничего не даст. Только увидит - на порог не пустит.

- А если она и меня не пустит?

- Тебя пустит. Ну давай, иди, - требовательно добавляет Погорельцева. -
Чего стоишь?

Люба обреченно вздыхает и отправляется вдоль пыльного забора к дому. На
заборе крупно нарисованы краской какие-то знаки с буквами, повторяющиеся
через каждые несколько метров, Любе они кажутся указателями на пути туда,
куда никому нельзя ходить. Дом вырастает перед ней, заполняя все больше
ясного голубого неба своей серой тенью, забор обрывается в одном месте
распахнутыми поржавевшими воротами, открывая безысходный путь в пески и
бурые залежи цистерн, за которыми виднеется большая яма, с бетонными
столбами, торчащими вверх, как кости деревьев. Потом забор продолжается
дальше, до угла, где самосвалы намели много цементного песка, отпечатав в
нем свои шины, будто гигантские ископаемые моллюски проползли тут только
лишь прошлым днем, далее Люба минует сборище мусорных баков и подходит
наконец к двери единственного парадного, на которой ободрана краска, а
пружина ее так туга, что у Любы еле хватает сил вытянуть на себя эту
мерзкую дверь. Наверх она поднимается в узком лифте, от пола до потолка
испачканного потеками обугленной пластмассы, это местные мальчишки лепили к
внутренним стенкам спички и поджигали их, превращая свой путь в подобие
коротких черных месс, кроме того, в лифте почти совершенно темно,
квадратная лампа дает темный, коричневый свет, словно садящееся солнце
пустыни, закрытое летящей пылью, потому что дети выцарапали лампе все лицо,
и только где-то в глубине ее еще остается нечто, заплывшее и придавленное
толстым треснувшим стеклом, как бледный утопленник, поднятый к поверхности
льда неумолимой, фурункульной силой весны.

Мать Наташи - это бескровная женщина с темными волосами, в синем халате и
шлепанцах на босу ногу, Наташа была бы очень похожа на нее, если бы не
некая хроническая болезнь, придавшая лицу ее матери характерную для себя
форму. Женщина позволяет Любе войти и, прихрамывая, удаляется коридором, в
квартире хорошо прибрано, обувь аккуратно выставлена на половичке под
вешалкой, над зеркалом - растение в керамической вазочке, из-за стеклянной
двери гостиной доносится щебет попугайчика и запах лекарств. Люба проходит
в Наташину комнату, где на чистом письменном столе стоит лампа с молочным
абажуром и тикающие часы, на подоконнике - магнитофон, над низким книжным
шкафчиком на стене висит черно-белая фотография молодого человека, плотное,
честное лицо кажется Любе очень знакомым. Присев на паркет, она сразу
находит стопку альбомов под кроватью, а под стопкой - нужную книгу. Мать
Наташи стоит все это время у окна, глядя на строительные площадки внизу,
словно ждет чего-то, может быть, появления своей злокозненной дочери.

- Наташа еще в школе? - спрашивает Люба, чтобы напомнить о себе.

- Да, еще в школе, - тихо отзывается женщина, будто внутри ее поселилось
маленькое эхо.

- Ну я тогда пойду. До свиданья, - говорит Люба и уходит в коридор. Женщина
у окна ничего не отвечает ей. Дверь настежь открыта.

Сумеречное пространство лестничной площадки с лязгом размыкается перед ней,
теперь лифт кажется еще теснее, чем прежде, и в нем, как в вертикальном
гробу, заключен уже некто: женщина. Она стоит, прислонившись к стене,
опустив голову к полу, для Любы еще достаточно места и ей приходится войти.
Медленно затворяются двери, с запаздыванием приводится в движение механизм,
и для Любы наступают долгие секунды ожидания конца путешествия, в течение
которых нужно отсутствующе пялиться в стену, дышать спокойнее, можно
поправить волосы, чтобы не выглядеть такой скованной, или отряхнуть платье,
но чем ниже опускается вибрирующий грязный пол, тем медленнее тянется
время, будто оно и есть тот эластичный шнур, что соединяет крышу лифта с
крышей дома. Люба не знает, какой сейчас этаж, за линией цифр над дверями
перегорели, наверное, лампочки, постепенно ей становится душно, на лице
проступает пот, а лифт все ползет и ползет, падение его настолько монотонно
и бесконечно, что Люба перестает чувствовать изменение высоты, она отирает
рукой намокшую от пота щеку, заводит пальцами за ухо волосы, напотевшие уже
на щеке, потом невольно начинает смотреть на стоящую с ней рядом попутчицу.
Глаза женщины сонно закрыты, вьющиеся волосы давно не мыты и плохо
причесаны, под пуловером сразу обнажается голая шея, губы накрашены густым
слоем темной помады, руки - в карманах юбки, куртка немного съехала набок,
так что одна ключица открыта, а другая - нет, на ногах - крысиного цвета
колготки и летние туфельки, в которых теперь, наверное, холодно, последнее,
что Люба успевает заметить перед тем, как лифт останавливается, - это
позолоченная цепочка вокруг основания ее шеи, на загорелой коже.

На самом деле лифт не останавливается, скорее повисает в пустоте, потому
что Люба не ощутила никакого толчка, она поворачивается к дверям, но они не
открываются, и, несмотря на это, женщина отталкивается от стены и движется
к ним, словно она слепа и не видит перед собой преграды. "Может быть, она
знает, как открыть дверь", - думает Люба и отодвигается в сторону, вдруг
женщина больно хватает ее под мышки и отрывает от пола, поднимая по стене,
Люба зажмуривается от страха, вцепляясь ей в куртку, женщина глядит прямо
ей в лицо, не дыша, глаза ее сужаются и Люба слышит сдавленное, осатаневшее
рычание, как звук глухого мотора, выползающее из ее приоткрытых губ.
"Мертвые звери", - вспоминает Люба то, чего так не хотелось ей вспоминать.
Женщина вдыхает своим уплощенным носом воздух с Любиного лица, почти
касаясь кожи, Люба судорожно отворачивается, но продолжает помнить ее
взгляд, где только один глаз может смотреть - второй закрыт белесой
пленкой, и посередине его нижнего века в кожу въелась темная червоточина,
будто туда и вытек зрачок, но и этот единственный второй глаз пронизывает
Любу насквозь, как удар лома, она холодеет и сжимается в мертвой хватке,
пригвоздившей ее к стенке лифта, загаженный потолок будто опускается ниже,
Люба видит даже пару каких-то насекомых, сидящих на нем, они похожи на
черных тонких и бескрылых стрекоз, схватив из матовой духоты воздуха, она
ощущает в цветени