кожей, Люба отмахивается от детей, она волнуется и дрожит, как однолетнее
растение в золотом октябрьском лесу, которому постепенно открывается
пышная, незнакомая красота наступающего небытия.

Она боится встретить нежное привидение Наташи, но еще больше пугается,
когда видит свою парту пустой, приходится тихо сесть, вот и единственная
нить, связывавшая ее с этим новым миром, оборвалась, как привязь воздушного
шара, который теперь навеки смоет ветер. Она садится и ждет: может быть,
Наташа просто опаздывает, потом звенит звонок, но урок не начинается,
Виктория Владимировна не входит, белая дверь слита со стеной, портрет
писателя возле доски смотрит в окно, из окна падает солнце, лимонной
полосой, светлой гранью оседает пыль, все шепчется и стучит, будто стены и
парты ожили, Люба открывает учебник и читает его, ничего не понимая, и
чтобы сразу забывать.

Вместо Виктории Владимировны приходит усатый нестареющий человек, он велит
открыть учебники сразу на последней странице, что уже само по себе
кощунственно, посмотреть там картинку и написать про нее маленький рассказ.
Потом человек принимается ходить по классу, сложа руки, и заглядывает всем
в тетради, но ничего не говорит, только одобрительно посапывает и улыбается
девочкам, а уродливую Обезьяну он даже погладил раз по голове, Люба же тупо
глядит на карикатурно рисованную картинку, не помня даже, зачем она это
должна.

Когда урок окончен, к ее парте подходит похваленная усатым Обезьяна, однако
она вовсе не рада, а серьезно озабочена. Озабоченность даже придает ее лицу
некоторое сходство с человеческим.

- Наташка заболела, - сообщает она. - Просила тебя зайти.

- А ты пойдешь? Я даже не знаю, где она живет, - отвечает Люба, собирая в
сумку принадлежности канувшего в лету урока.

- Тогда пошли.

- Что, сейчас?

- Сейчас, - презрительно выдавливает Обезьяна. - Что, никогда не пасовала?

- Пасовала, - врет Люба.

- Врешь, - сухо констатирует Обезьяна.

- Не вру.

Погорельцева смотрит на нее насмешливо и даже как-то брезгливо.

- Мальчишки тебя лапали? - неожиданно интересуется она.

Люба не знает, что ответить: это было с ней один раз в прошлом году, но ей
стыдно даже думать о том. Сбитая с толку, она оглядывается по сторонам и
обнаруживает, что в классе уже никого нет.

- Ладно, пойдем, - говорит Обезьяна. - Времени нету.

Они выходят через железную дверь, черный выход удушливой столовой, чтобы
лишний раз не попадаться на глаза, хотя Люба понимает, что это, конечно,
бесполезно. Прогулять сразу четыре урока - неслыханная наглость, лучше бы
вообще не приходить, притвориться больной, а про справку иногда забывают.
Они быстро пересекают пустую аллею перед зданием школы и выходят за ворота.

- А что мы потом скажем? - спрашивает Люба ковыляющую впереди Обезьяну.

- Снимем шорты и покажем, - отвечает Погорельцева и сипло взвизгивает от
своего короткого смеха. Она останавливается на обочине проезжей части и
вытаскивает из сумки вспоротую уже некогда ее сыпучими коготками пачку
сигарет.

- Курить будешь?

- Нет.

- Не умеешь?

- Не хочу.

Обезьяна щелкает извлеченной вслед за сигаретами зажигалкой.

- Ты чего врешь все время? - гадливо улыбаясь, спрашивает она и вытягивает
губы, чтобы затянуться. - Никогда не курила, так и скажи.

Она сходит с бровки и идет поперек дороги. Первая половина пуста, а по
второй несется бесконечная череда машин. Люба терпеть не может стоять
посередине проспекта, но не хочет, чтобы Обезьяна считала ее еще и
трусихой. Они останавливаются на двух белых линиях. Обезьяна спокойно
курит. Бензиновый ветер пролетающих мимо машин треплет на Любе овсяные
волосы. Она зажмуривает глаза, чтобы защититься от пыли.

- А меня постоянно лапали, - доверительно сообщает Обезьяна. - И один раз
сильно. Затащили в раздевалку и трусы сняли. Я так орала, а все равно никто
не пришел. Вот где справедливость?

Люба не понимает, при чем здесь справедливость, она поглощена ужасом,
потому что автомобили понеслись уже и за ее спиной.

- У тебя деньги есть? - кричит Погорельцева, чтобы перекрыть их бешеный гул.

- Двадцать копеек! Печенье в столовой покупать!

- Наташке нужно купить булку. Вон там, за углом, есть хлебный магазин, -
Обезьяна стряхивает пальцем пепел и вдруг кидается в просвет перед
налетающей ревущей волной.

Люба бежит за ней, чудом избежав смерти под колесами пыльного грузовика с
дощатым кузовом, прогремевшего в страшной близости от ее спины и обдавшего
ее сыпью стылых брызг ужаса. Они покупают булку в теплом, пахнущим сдобой,
хлебном магазине за углом и углубляются в путаные дворы, поросшие кривыми и
старыми, обломанными ветром деревьями. Они идут, не встречая никаких людей,
словно дворы эти заколдованы и исключены из общего пространства жизни.
Где-то там, на границе еще теплого солнечного света и сырой кирпичной тени,
открытой сквозной тяге подворотен, Люба перестает верить в повседневное и
проваливается сквозь его поверхность вглубь, тонет, просто перестав плыть,
косые стены домов, накренившихся согласно переменчивой плотности асфальта,
как навечно поставленные на якоря корабли, проносятся мимо нее в высоту,
где на холодной синеве небесного дна тает белоснежное масляное облачко,
окна корабельных домов высохли под ветром и утратили зрение, став уютными
слепыми нишами стен, в каких Люба так любила прятаться летом, за
переплетением душистых лоз, пестрое белье полощется на балконах, как
праздничные средневековые флаги, забытое и светлое в своей чистоте, ущелья
дворов расходятся и встречаются где-то вновь, коврами яркой листвы проходят
молчаливые кошки, а рыжая Обезьяна с сумкой в руке уже не кажется такой
противной, просто полуоблетевшие деревья и рябящий листьями ветер дворов
создали в себе ее, и она похожа на своих создателей, Люба даже замечает,
как в чертах лица Погорельцевой проступает некая рябое, смертельное
очарование городской осенней природы.

Наконец Обезьяна сворачивает на стертую, словно обтаявшую на солнце,
асфальтовую дорожку, ведущую к теневой стене одного из домов. Каменная
лестница уходит под землю, над нею - серый черепичный навес. Внизу лестницы
грязно, на бетонном полу лежат пыльная красная тряпка и отломанная от куклы
нога. Обезьяна вытаскивает из сумки связку ключей и открывает дверь, пока
она возится с вцепившимся в ключи замком, Люба вынуждена первой войти в
подвал. Где-то впереди бетонный коридор обрывается сырым мраком, по
сторонам видны дощатые двери в стенах, под низким потолком тянутся
завернутые в изоляцию трубы, с них свисают клоки серо-желтой ваты,
выдранные крысами или какими-то подземными воробьями. Обезьяна включает
зажигалку и проходит коридором, шаркая подошвами о цементный пол.

- Она здесь, - остановившись у одной из дверей, Обезьяна оглядывается на
Любу. - Иди сюда.

Любе отчего-то становится так страшно, что коленки подкашиваются, и ей
хочется только одного: выбраться отсюда. Лицо Обезьяны, плохо освещенное
пламенем зажигалки, кажется совсем нечеловеческим, каким-то звериным.
Наконец Люба догадывается, что Обезьяна ее обманула, наверное, хочет
заманить в камеру подвала и запереть. Люба начинает пятится назад, трогая
руками стену.

- Я дверь закрыла, - Обезьяна показывает ей ключи, поднеся их к зажигалке.
- Наташка здесь. Иди сюда.

Люба прижимается спиной к закрытой двери в подвал.

- Ты что, боишься? - Обезьяна стукает костяшками пальцев по двери. - Иди,
послушай, она там.

- Отдай ключи, - говорит Люба, стараясь казаться смелой.

- Иди сюда, и я отдам. На, - она протягивает ключи в сторону Любы.

Люба ставит сумку на пол и идет к ней, готовясь в случае чего ударить
Обезьяну коленом в живот и даже прибить. Она уже хочет схватить бледную,
пушистую веточку ее запястья, но Обезьяна одергивает руку.

- Слушай, дура, - шепчет она, прижав палец к губам.

Люба прислушивается и различает слабый звук, живущий за закрытой дверью,
похожий на плач.

- Слышишь? Скажи ей, что ты пришла.

- Наташа? - осторожно зовет Люба. - Это я, Люба.

- Ближе подойди, так не слышно, - шепчет Обезьяна. - Она должна знать, что
это ты.

- Наташа! - вскрикивает Люба в пахнущие пылью дверные доски.

- Окей, - говорит Обезьяна. - Подержи зажигалку, я открою.

Старый висячий замок поддается ей не сразу. За дверью оказывается маленькая
подвальная комната, где ничего нет кроме смятой подушки в углу и сидящей на
ней Наташи. Наташа сжалась в комок, словно хочет спрятаться в стену, она
зажмуривается перед светом зажигалки, беспомощно кривя заплаканное лицо.

- Люба, - с трудом выговаривает она. - Как хорошо, что ты пришла.

- Что с тобой? - испуганно спрашивает Люба, хотя ей не очень-то хочется это
знать.

- Мне было плохо, - Наташа вытирает рукой мокрое от слез лицо. - Ты можешь
хоть немножко побыть со мной? Пожалуйста.

- Могу, - против воли соглашается Люба.

- Отдай зажигалку, у нее спички есть, - говорит Обезьяна. - Вот твоя сумка.
Мне пора идти, я вас на замок закрою.

- Закрой, - слабо соглашается Наташа.

Стукнувшая дверь отделяет Любу от света, и она чувствует: может быть, это
навсегда. Лязгает воссоединившийся с самим собой замок.

- Зачем она нас закрыла? - спрашивает Люба в наступившей непроглядной
темноте.

- Чтобы никто не вошел, - устало говорит Наташа. - Сядь ко мне.

Люба нащупывает ее руками и опускается куда-то рядом. Наташа сразу целует
ее в щеку сырыми заплаканными губами.

- С тобой не так страшно, - тихо говорит она.

- Страшно?

- Да, мне было очень страшно. Так страшно, что не хотелось даже жить.

- Если бы мне было страшно, я бы не сидела в темном подвале, - замечает
Люба.

- Ты не понимаешь, - Наташа ровно и тепло дышит ей в ухо. - Я тут прячусь.

- Прячешься? От кого?

- От страха.

Они замолкают, и Люба пытается представить себе страх, от которого Наташа
спряталась в подвале.

- Чего же ты боишься? - спрашивает она наконец.

- Поцелуй меня, тогда скажу.

Люба вслепую тычется губами и попадает в щеку возле Наташиного носа. Наташа
тихо смеется, обвивает ей руками шею и проводит языком по Любиным губам.
Язык у нее мокрый, теплый и невесомый. Потом она собственной щекой отирает
Любе рот, ее волосы щекочут лицо.

- Не чево, а ково, - шепчет она, и целует Любу в рот одними приоткрытыми
губами. - Ково.

- Скажи уже, а то мне страшно, - просит Люба.

- Тебя они не тронут - им нужна я. Они меня ищут, повсюду, понимаешь? Они
пришли издалека, только для того, чтобы меня найти, из другой земли, из
другой жизни.

- Кто это - они? - спрашивает Люба, немного холодея.

- Оборотни. Мертвые звери, которые превратились в людей.

- Звери, - шепотом повторяет Люба.

- Волки, медведи там всякие, которые давно подохли. Давно, много-много лет
назад.

- Боже, какой кошмар, - ужасается Люба, вцепившись руками в Наташину одежду.

- Ты в Бога веришь?

- Нет. Бабушка моя верила.

- А ты - просто так не веришь, или специально: думаешь, что Его нет?

- А Он что, есть?

- Никто не знает. Но если Он есть, то Он большой и страшный. Он всех нас
видит. И вот этого, - коротким мазком Наташа лижет Любу в нос, - Он очень
не любит.

- Почему?

- Никто не знает. А знаешь, что оборотни сделают со мной, когда найдут? Всю
кровь высосут.

- Врешь ты все, - отталкивает Наташу Люба.

- Тссс, - Наташа закрывает ей ладонью рот. - Слышишь?

Сперва Люба ничего не слышит, а потом различает тихий шорох за дверью. Она
чуть не теряет сознание от обжегшей кожу жути, вздрагивает и прижимается к
твердой стене.

- Это крыса, - еле слышно говорит Наташа. - Просто крыса. Знаешь, я люблю
крыс, они милые зверьки. А главное - маленькие.

- Она сюда не залезет?

- Может. В щель под дверью.

- А когда мы пойдем отсюда? - с надеждой спросила Люба, на всякий случай
поджимая ноги.

- Не раньше, чем Обезьяна вернется, ведь у нее ключи. А ты уже хочешь домой?

- Мне тут не нравится.

- А почему? - Наташа лезет куда-то рукой, потом вспыхивает спичка. Она
горит так ярко, что Люба закрывает глаза, боясь ослепнуть. - Посмотри на
меня.

Сквозь сожмуренные веки Люба видит лицо Наташи, немного опухшее от слез,
серые глаза ее влажны и широко раскрыты, коса змеей огибает тонкую бледную
шею. Только сейчас Люба замечает, что на Наташе - школьная форма.

- Ты хочешь меня оставить здесь одну? - спрашивает Наташа. - Тебе ни
капельки меня не жалко? - она подносит догорающую спичку ближе к своему
лицу, так что от носа отползает тень. - Скажи, я - уродина?

- Нет, ты красивая.

- Правда? Тебе нравится?

- А ты что, сама не знаешь?

- Погоди, - Наташа взмахом руки гасит добравшийся уже до пальцев огонь и
зажигает новую спичку. - Ты присмотрись получше. Я же чучело. Разве меня
можно любить?

- Ты просто психованная, - пожимает плечами Люба. - То боишься невесть
кого, то воображаешь, что уродина. Никакая ты не уродина.

- У тебя есть сестра?

- Ну есть.

- Вот ты могла бы меня любить, как свою сестру?

- Могла бы, почему нет.

- Честно? - изумляется Наташа, вытирая свободной рукой глаза и снова гасит
спичку. - А можешь попробовать?

- Что попробовать?

- Ну, любить. Меня.

- Как?

- Ну просто. Любить. Как еще любят? Ты же должна знать, - капризно
добавляет она. - Как сестру свою любить, небось знаешь.

Люба вздыхает.

- Ну хорошо. Если тебе так хочется, пожалуйста. А мы обязательно должны для
этого сидеть здесь, в темноте?

- Я же тебе объяснила, почему мы здесь сидим. Я чувствую - они близко. И
никто не сможет мне помочь, если они придут, ты понимаешь? И чтобы мне не
было так одиноко, так плохо, так страшно, для этого я позвала тебя, - слова
ее сминаются в новом приступе плача.

- Да хватит тебе реветь, - Люба отыскивает в темноте Наташины плечи и
притягивает ее к себе.

Наташа утыкается лицом в Любину ключицу и, всхлипывая, что-то несвязно
бормочет, а Люба прижимается шеей к ее мягким волосам. Любе не по себе, но
обязанность успокаивать Наташу в вечной темноте немого приглушает страх.
Наташа дрожит от плача, обняв Любу, как любимую игрушку, и даже упершись в
нее твердыми коленями. "Двинутая", - тайно решает Люба, - "они с Обезьяной
обе двинутые". Наташа постепенно затихает, все еще вздрагивая и на что-то
тихо жалуясь в тело Любы, которая терпеливо согревает ее своим теплом,
положив щеку в Наташины волосы. Глаза Любы раскрыты в темноте,
откликающейся звуками на стук ее сердца: непрерывно, как птичий щебет, идет
по трубам вода, то там, то здесь, всплескивает во мраке бегущая в неведомое
крыса, что-то гудит, приглушенно, как вечно летящий вдалеке самолет,
закрытый облаками, Люба думает о том, как странно они сейчас с Наташей
живут, две девочки в школьных платьях, сидящие под землей на бетонном полу,
как немые мягкие бабочки, забравшиеся под паркет, чтобы пережить зиму, и ей
представилось, что солнце там, снаружи, уже провалилось в небо тонущим
блюдцем из сверкающей золотом фольги, тускнея и тускнея, ушло в небытие,
проступили звезды, которые всегда населяли волшебный мир вокруг, люди
исчезли с улиц, и город превратился в усыпанный камнями ночной некрополь.

Наташа ненадолго засыпает, посапывая забитым после рева носом. Когда Наташа
просыпается, они начинают зажигать спички, всматриваются друг другу в лица,
целуются в переливающемся свете, и в темноте тоже, они целуются, не
вспоминая своих прежних дней, потому что там, наверху, уже ничего для них
нет.

Обезьяна возвращается через множество лет, но это уже не та Обезьяна, что
была прежде: она повзрослела и лицо ее кажется даже красивым в темноте,
сглаживающей оттенки кожи, это лицо маленькой пророчицы, зрящее сквозь
стены подвалов прямо в бездну мрака, где не будет уже пола, а уйдет из-под
ног к глубине земли погребенная забвением лестница в самое страшное.
Обезьяна приводит с собой еще одну девочку, которая держит на руках кошку,
на пальце девочки сверкает кольцо, черты лица ее так ровны, будто выточены
ясным эскизом на светлом камне, войдя, девочка садится прямо на пол,
придерживая кошку правой рукой, а левую протягивает навстречу Любе.

- Ирина, - говорит она.

- Люба, - Люба пожимает ее сухую, песочную ладонь.

- Кот или кошка? - спрашивает Наташа, поднимаясь на колени.

- Кошка, - брезгливо отвечает Обезьяна и чешет выставленную вперед ногу.
Ирина невидяще смотрит в пол и гладит кошку по голове, щекоча ей пальцем
под ухом.

Наташа подползает поближе и всматривается в морду животного, пока Обезьяна
держит над ней горящую зажигалку.

- На колокол, - произносит наконец Наташа.

Ирина хватает кошку под передние лапы и встает, Обезьяна распахивает
скрежетнувшую по полу дверь, Наташа поднимается с колен, отряхивает платье
от пыли и все они устремляются во мрак. Схватив свою школьную сумку, Люба
бросается за ними. Девочки движутся куда-то вслепую, не зажигая больше
спичек, и Люба крепко держит Наташу за руку, чтобы не наткнуться на стену.
Неожиданно Наташа останавливается, отчего Люба налетает на ее плечо,
вспыхнувшая сбоку искра света распускается прямо на глазах волшебным
цветком, освещая просторную комнату, вдоль стен которой лежат рулоны
неизвестного строительного материала. Свет исходит из большой консервной
банки, где пылает огонь, ясная и невесомая его природа может объясняться
прозрачностью питающего топлива, наверное, это холодный кометный бензин.
Ирина с Обезьяной подходят к тому месту, где с низкого потолка свисает
обрывок ремня. Банка с огнем стоит на ящике, и пол у комнаты совершенно
темен в тени, Люба проводит по нему подошвой туфельки и убеждается, что это
- самый настоящий асфальт.

Наташа вытаскивает из обернутых продранной изоляционной тканью рулонов
пластмассовую бутыль. Люба видит, что кошка висит на ремне, связывающем ее
задние ноги, свесившийся набок хвост качается на весу, передними лапами она
ищет себе в воздухе опору и жалобно мяукает. Наташа подходит и льет на
кошку какую-то воду, отчего та извивается, ожесточенно шипит, и старается
оцарапать Наташу лапой. Шерсть кошки слипается от жидкости, стекающей на
пол, Наташа отступает назад, и тут Обезьяна с оскаленной ухмылкой бросает в
кошку зажженную спичку. Все кошачье тело моментально вспыхивает огнем, как
свернутая бумага, и душераздирающий крик жертвы больно стегает Любу по
голове, стискивает сердце, так что ей трудно становится дышать. Огонь
самозабвенно рвется вверх по дергающейся кошке, которая кажется в дрожащей
оболочке пламени темной до негативности потустороннего бытия, кошка ноет
тягуче, гадко, все медленнее и бесформенней изворачиваясь на весу, похожая
на вырожденную птицу, в ее противном, непрерывающемся стоне слышна мука,
которую невозможно терпеть, Люба закрывает уши руками, а они - нет, они
продолжают смотреть и слушать, Обезьяна даже приоткрыла радостным оскалом
рот, как третье ухо, они стоят так близко, что капельки пота выступают на
лицах, вот-вот волосы загорятся, а Любе становится совсем плохо от запаха
горелой шерсти, она слабеет, опускается на колени и судорожно борется с
приступами тошноты, а кошка все ноет, будто пластинка, проигрываемая на
неправильной скорости, поворачивается по оси, отмахиваясь горящими лапами
от объявшего ее роя беспощадных огненных ос, это смерть, смерть схватила
ее, и теперь уже не отпустит, никогда уже не отпустит, что-то темное капает
из кошки на пол, а потом там, на ремне, глухо, влажно лопается и начинает
похрустывать. Плач кошки берет на ноту выше, она ритмично дергается, и из
нее вываливается смрадная кишечная тряпка.

Любу вырвало.


2. Бесовская кукла

"И будет ужас над вами, которому не скажете имени: твари бессловесные
восстанут и поработят вас, и будете вы служить им, ибо так сказал Господь
наш, Бог Саваоф."

Свет, Глава 5.

Кошка умолкла.

Кишки висят из ее обугленного, скомканного и разорванного тлеющим пламенем
тела путанным клубочком, как маятник остановившихся часов, внизу налилась
уже лужица, которую слышно по мягким щелчкам стекающих с трупика капель.

- Сволочи, - с трудом выговарив