ронин! Девчонку накормить, поместить в изолятор, завтра утром чтоб
Прошкин отвЈз в интернат.

- Слушаюсь! - отвечает разлаженный молодой голос за Катиной спиной.

- Давай, Котова, двигай, - обращается к ней сухощавый и неожиданно с
улыбкой коротко хватает Катю рукой в живот. Кате больно, но она только
сжимает губы, боясь вскрикнуть.

Кормят еЈ горячей овсяной кашей и куском хлеба, Катя не хочет есть, но
съедает всЈ, не от голода, а от страха перед новым поворотом своей жизни.
Детский дом казался ей пугающим приключением, а то, что теперь впереди -
тЈмное здание с зарешЈченными окошками, глухой внутренний дворик,
засыпанный снегом, обсыпавшиеся, жЈлтые стены - так представляла она себе
интернат, потому что такой была старая тюрьма, которую она видела в Москве.
Неужели она теперь будет жить в тюрьме? ЛЈжа на жЈсткой койке в маленькой
комнатке с единственным окошком в верхней части двери, Катя не спит и
думает о судьбе. Она ведь не воровала, не хулиганила, никого не обижала,
она ведь любила Сталина, Ленина и Мировую Революцию, она ведь мечтала о
светлом будущем и была пионеркой, работала на субботниках, выпускала
стенгазету, ходила по дворам с агитационными плакатами, помогала после
занятий отстающим и сама училась хорошо. Может быть, во всЈм виноваты
родители, предавшие Родину и Сталина, не хотевшие жить светло и счастливо в
сияющей днями и ночами электрическим светом Москве, не хотевшие честно
работать на благо народа, затянутые чудовищным водоворотом зла,
околдованные, потому что не может же человек просто так взять и стать злым,
когда все знают - это плохо, это гадко и противно - быть злым, это никому
не нужно, и никто не хочет стать таким, и если ты всЈ равно становишься -
значит уже не думаешь, не понимаешь ничего, и потому Катя представляла себе
врагов народа людьми, невидяще смотрящими перед собой, в полусне
совершающими свои преступления, иногда они должны просыпаться, хоть на
мгновение, и тогда весь ужас должен становиться перед ними, прежде чем
сознание снова погрузится в бездну, они должны плакать тогда, и глаза их
должны означать живую боль. Страшная сила зла потому может жить только
извне и сама решать, в ком ей проснуться, это болезнь, от которой лечение
долго и мучительно: десять лет тюрьмы, двадцать лет тюрьмы, и Катя слышала,
что многие люди, даже бывшие коммунисты, отсидев несколько лет и вроде бы
исправившись, потом снова брались за старое, так велика была мощь вражеской
силы в их сердцах, раз она могла проснуться вновь, полностью подавить
железную волю коммуниста, погасить горящий в его груди огонь и заставить
его служить делу тьмы, хотеть, чтобы в мире голодали дети и умирали
бедняки. Но в самой себе Катя не замечала той страшной апатии, что
неизбежно сопутствует человеку, ставшему послушной куклой зла, в себе она
знала, что хорошо, а что плохо, значит, она не больна, еЈ ещЈ не
околдовало, однако если лечение уже началось, стало быть семена болезни уже
внутри, ей их не увидеть, а энкаведисты, постоянно сражающиеся со скверной,
уже почуяли зло и гадость в еЈ детской душе. Катя прижимает ладонь к
сердцу, которое бьЈтся сейчас довольно сильно, и понимает, что проступками
еЈ были классовая слепота и ложь, а лгала она как другим, так и самой себе.
Ни за что нельзя было быть слабой, потому что колдуны зла ждут этого
непрерывно, они следят за тобой каждое мгновение, чтобы превратить тебя в
животное, в злую обезьяну, не помнящую даже жадности и зависти, а только
слепую ненависть к народу, злокозние и злорадство, только безумное, тупое
желание вредить, разрушать, мешать человечеству расти и делаться лучше.
Нельзя закрывать глаз, а она закрывала, нельзя делать то, что нельзя, а она
делала, и подглядывать за товарищем Сталиным с облаков тоже, выходит, было
нельзя, его хождение в маковых полях будущего оказалось государственной
тайной, а не тайной их со Сталиным, эта тайна известна в органах
безопасности, и не такими, как Катя и Вера с их недоразвитым ещЈ классовым
и историческим сознанием лезть в будущее, ведь за ними туда могут пролезть
и колдуны зла. От ужаса при этом открытии Кате делается совсем страшно, аж
прошибло холодом, ей хочется немедленно завопить, позвать Воронина,
разбудить следователя с уставшими от бессонной борьбы с мировым злом
глазами и рассказать ему, что товарищу Сталину нужно отыскать себе другие
поля, потому что теперь его жизни грозит опасность. Но Катя молчит,
облизывая губы в темноте, потому что боится, что для неЈ найдут тогда
наказание ещЈ хуже интерната, а НКВД всЈ равно скорее всего уже сделало
правильные выводы из случившегося.

Так она и засыпает, а во сне ходит по тЈмным московским дворам, потом
бежит, потому что нечто страшное, чего она не видит, преследует еЈ, потом
она начинает замечать это, то тут, то там, но не может понять, что же оно
такое, пока наконец в своЈм собственном подъезде, а может просто в
подъезде, как две капли воды похожем на еЈ собственный, она не видит саму
себя, выходящую из мрака, и понимает, что это именно она, а не просто
девочка, похожая на Катю, как две капли воды, и от этой реальности, самой
себя, думающей что-то другое и смотрящей на неЈ со стороны, Катя мучается
ужасом, и липнет к холодной стене, и кричит, и хочет лучше умереть. "Не
узнаЈшь?" - снова спрашивает до ужаса знакомый шЈпот, проходящий сквозь
камень, как через бумажный лист, - "Это ты".

3. Жизнь

Ранним, ещЈ едва брезжущим утром, Катя сидит на деревянной лавочке
сумеречного поезда, который мерно уносит еЈ в незнакомую дождливую даль.
Достаточно просто посмотреть на Катю, как она сидит, на еЈ лицо, призрачно
светящееся в вагонной глубине, чтобы заметить, как изменилась она за
последние два месяца. Черты еЈ стали взрослее и твЈрже, в глазах стоит
тонкий стеклянный слой, делающий их цвет тусклее, и не дающий лучам Катиной
души беспрепятственно выходить наружу, еЈ тЈмная дырявая одежда плотно
застЈгнута, как будто она может помочь Кате терпеть холод, руки сложены на
коленках, одна рядом с другой, и ноги тоже составлены вместе, чтобы не
пропускать сквозняк, идущий полом вагона из плохо прикрытых дверей. По
стеклу перед Катиным лицом косо сползают вниз дождевые капли, садящиеся на
окно с полной скорости поезда, в беловатой туманной пелене тянутся серые и
светло-коричневые поля, телеграфные столбы, изредка попадаются группки
посЈлочных домиков, заслонЈнных облетевшими яблонями, тЈмные болотные
проймы, заволоченные тиной, в которые вошли по колено заросли камышей,
словно собравшихся сюда со всей окрестной земли, а потом наступает тЈмный
лес, сквозь который не видно больше ничего, сырой, замшелый и погружЈнный в
тишину поздней осени, как в смертный сон.

Прошкин сидит рядом с Катей и курит папиросы, которые вынимает из своего
рта крупными посиневшими от холода пальцами, и дым папирос иногда проходит
по Катиному лицу, но она дышит настолько мало, что дым ей не вредит. Один
раз Катя немного поворачивает голову и глядит на Прошкина, на его
волчьи-серую от плохого бритья щЈку, приоткрытый рот, где не хватает одного
из передних зубов, на его выпуклые, как мутные белесые жЈлуди глаза,
уставившиеся в стену вагона напротив, но не зрящие ничего. Вонючий дым
протягивается мимо Катиных глаз, словно пыльца свинцовых ядовитых цветов, и
она снова начинает смотреть в окно, поезд сдаЈт скорость, грохот суставов
его затихает, и деревья скоро замирают за стеклом, бурые и сырые, как
залежавшиеся в земле гробы. Здесь, на маленькой станции, Катя почему-то
вспоминает свою мать, еЈ голос и лицо, настоящими и живыми, а не такими,
как в детдомовских снах. Она вспоминает, как мать целовала еЈ на ночь,
прижимаясь ртом в лицу, беря Катю ладонью за щЈку, и дышала дочери в глаза,
иногда она говорила ещЈ что-нибудь ласковое, признавалась Кате в любви, и
от кожи еЈ исходило такое нежное, трепетное тепло, что Кате становилось
уютно и спокойно, все горести уходили в заросли дворовых лопухов, они
становились лЈгкими, как пух одуванчиков, дунешь - и их уже нет.

Поезд скоро трогается, и вместе с его покоем обрывается Катино воспоминание
о матери, будто та провожала дочь в дорогу и теперь остаЈтся на станции,
маша рукой, делается всЈ меньше и меньше, так было, когда Катя уезжала в
пионерский лагерь, это была разлука щемящая и радостная, от предвкушения
новых впечатлений, целого лета впереди, а сейчас Катя может пережить еЈ
заново с безразличной печалью, будто сидит она на краю собственной могилы.
Ей становится жаль свою мать, которая пела, расчЈсывая Кате волосы и
заплетая косу, еЈ любовь к дочери канула в непроницаемые воды времени, и
если даже она теперь вспоминает Катю и плачет о ней, всЈ равно исчез ток
нежного тепла, согревавший некогда Катины глаза, чтобы не холодно им было
смотреть в грустный простор наступающей осени.

Потом Катя вспоминает своих подруг, и московских, кажущихся несуществующими
больше на свете, и лагерных, Марину, и детдомовских, она вспоминает их
последний с Верой путь на машине в город, они спали, утомлЈнные событиями
прошедшей ночи, просыпались по отдельности и глядели в окно, день был
пасмурный, лица ехавших в машине окутывал серый полумрак, и тЈтя Клара,
дремавшая рядом на кожаном сидении, видела свои последние сны, потому что
это был их с Верой последний путь, последний путь вместе, они же не знали,
что расстанутся навсегда и больше не увидят друг друга, Катя пытается себе
представить, что бы они делали, если бы действительно знали, но не может.

Поезд проезжает несколько туманных городов, иногда на пути ему встречается
мутная холодная река, бегущая среди полей и составляющая радость Революции:
ведь иногда у комсомольцев, которые ещЈ молоды, захватывает дух от
необъятности свершений и творящихся в мире перемен, им кажется порой, что
природа вот-вот рухнет, не выдержав скорости свободной человеческой мысли и
мощи объединЈнного труда миллионов, а эта пролетарская река, продолжающая
уверенно течь по привычному своему руслу, показывает собой, что природа
верит человеку, переносит социализм и молча, сознательно начинает жить
по-новому, хоть и не читает ни газет, ни книг, где написана вся правда,
природа чувствует правду прямо в самой себе.

Интернат находится на окраине одного маленького городка, он стоит среди
песков, насыпанных в лесу для строек будущего, когда сам интернат станет
уже не нужен и уйдЈт в жЈлтый песчаный грунт, чтобы дать место жилым домам
и светлым площадям. Интернат окружЈн высокой цементной стеной, за которой
ничего не видно, словно там ничего и нет, и вокруг него поднимаются и
опускаются сыпучие холмы, создавая низины, овраги и русла мнимых рек, как
проект нового рельефа, где не успели ещЈ посадить деревья и траву, а в
русла не пустили ещЈ воду.

Катя с Прошкиным подходят к интернату пешком со стороны железнодорожной
станции, сапоги их скрипят, давя мокрый песок, покрытый оспинами переменных
дождей. Рядом с железными воротами есть запертая калитка, а за ней -
сторожевая будка, где живЈт клыкастый пролетарский старик, греющий железный
чайник и глядящий на Катю с ненавистью, как на проклятого барона Врангеля.
Прошкин проходит сквозь будку во вторую дверь, оставляя Катю стоять в
гостях у старика, который подходит к ней и выпускает в лицо ядовитый
махорочный дым изо рта. Катя морщится и зажмуривает глаза.

- Ишь ты, гнида, - гадко сипит старик, закрывая один глаз. - Не нравится?

Он резко и с ловкостью цапает Катю твЈрдыми пальцами за щЈку. Она
отворачивается от боли, прижимаясь к стене.

- Гляди ты, какая цаца! - удивляется старик и щипает Катю в попку, его
цепкие пальцы, как гусиный клюв, продавливают всю Катину одежду. -
Политическая!

Старик снова щипает Катю, чтобы дождаться, пока она пискнет, но Катя не
издаЈт ни звука, она только сжимает зубы и уворачивается от пальцев
старика. Тот плюЈт на пол и смотрит на неЈ, прижатую к стене, а потом идЈт
наливать себе горячую воду, потому что без горячей воды у старика, как у
лягушки, не идЈт уже от осеннего холода кровь в теле. Прошкин возвращается
с русой, стриженой женщиной лет сорока, одетой в военное платье из
гражданской материи, женщина берЈт своей сильной рукой Катю за плечо,
разворачивает еЈ к себе лицом, и осматривает.

- Меня зовут Ольга Матвеевна, - говорит женщина Кате. - Любое моЈ слово для
тебя - приказ. Ясно?

- Ясно, - отвечает Катя.

- Личные вещи есть?

- Нет у неЈ личных вещей, - замечает Прошкин. - Детдомовская она.

- Очень хорошо. Вы свободны, товарищ Прошкин. Привет товарищам из НКВД. А
ты следуй за мной.

Катя следует. Они выходят во двор, покрытый простой песочной грязью.
Посреди территории интерната стоит кирпичное здание высотой в два этажа, но
этаж в нЈм, как потом узнаЈт Катя, всего один, первый, а окна находятся на
высоте второго. Возле здания стоят длинные одноэтажные постройки без всяких
окон, их четыре, рядом с первой торчит из грязи деревянный сортир.

- Это бараки, ты будешь жить во втором по счЈту, - говорит Ольга Матвеевна.
- За бараками - столовая и прачечная, сейчас мы пойдЈм туда, тебе выдадут
одежду, а сапоги у тебя, кажется, и так в порядке?

- В одном дырка, - говорит Катя.

- Это не страшно. Одежда государственная, обращаться с ней аккуратно. Все
девочки сейчас на работе. Распорядок дня тут такой: в семь подъЈм, в семь
пятнадцать - завтрак, в семь тридцать - политическое воспитание, в восемь -
первая рабочая смена, в час - обед, в час тридцать - вторая смена, в шесть
тридцать - уборка, в семь - ужин, в семь пятнадцать - занятия, в десять
тридцать - отбой. Ясно?

- Ясно, - отвечает Катя.

- За любое нарушение распорядка дня следует наказание. То же самое - за
нарушение дисциплины, воровство, драку, пьянство и прочее. ВсЈ ясно?

- ВсЈ ясно, - отвечает Катя.

- Посмотрим, как тебе это ясно, - говорит Ольга Матвеевна, отворяя дверь
столовой. Тошнотворный запах супа сразу становится сильнее.

Катя голодна, но она с большим трудом заставляет себя съесть хотя бы
половину поставленной перед ней тарелки слипшейся комками холодной каши, еЈ
тошнит всЈ больше, пока она наконец уже совершенно не может есть, встаЈт со
стула, и от этого движения рвота поднимается в ней, как вода фонтана и
выплЈскивается на стол и на пол. Катя замирает, глядя на разляпавшуюся лужу
и не зная, что теперь делать. Так она и стоит, пока не приходит заведующая
столовой высохшая пожилая женщина и не бьЈт Катю тяжЈлой мокрой тряпкой по
голове, так что вонючая влага брызгает на Катино лицо и остаЈтся в волосах.
Катя садится на стул, сжавшись и закрываясь рукой, а женщина швыряет тряпку
ей на колени, чтобы Катя вытирала свою рвоту. Катя благодарна женщине за
то, что та больше еЈ не бьЈт, она собирает тряпкой лужу и относит еЈ по
частям в помойный таз.

Так она начинает жить в интернате, и живЈт там дальше, потому что больше ей
негде жить. Кате отрезают косу, чтобы в неЈ не забрались на поселение вши,
выдают поношенную заштопанную одежду и отводят спальное место в бараке
номер два, который всего вмещает двадцать спящих девочек, по десять у
каждой стены. В бараке никогда не зажигается свет и нет ни одной лампы,
вечерами он освещается жЈлтым пролетарским фонарЈм, который светит в
маленькое окошко, находящееся в задней стене под потолком. Фонарь гасят
сразу после отбоя, в его мажущемся свету девочки раздеваются и залезают под
одеяла, а дежурная по бараку остаЈтся последней на ногах и затыкает окошко
лишней подушкой, чтобы не дуло из треснувшего стекла.

Вставать надо ранним утром, когда ещЈ сумеречно, быстро одеваться, убирать
постель и идти есть кашу, которая всегда на завтрак. Оказалось, что когда
каша ещЈ горячая, Катя может еЈ есть и еЈ не тошнит, только хлеба ей не
достаЈтся, потому что она новенькая, хлеб у неЈ забирает Зина. Зина - это
рослая рыжая девочка, на два года старше Кати, которая в бараке главная,
часть девочек отдаЈт ей свой хлеб, и она делит его между своими подругами,
причЈм себе не оставляет почти ничего. Хлеб отдаЈтся молча и обыденно,
словно это тоже записано в порядок дня. Некоторым девочкам из дома приходят
посылки, которые тоже сразу сдаются Зине, та вскрывает их, аккуратно
вынимает и возвращает письма, а всЈ остальное никогда не отдаЈт. На третий
день по поселению Кати в интернат на постоянное жительство Зине приходит
очередь дежурить, она подходит к Кате, убирающей постель и говорит ей:

- Ты сегодня дежурная. После ужина - сразу чистить парашу, чтобы успела до
занятий, а здесь убирать будешь перед отбоем.

Сортир Катя чистит медленно, потому что нет сноровки, ведро черпает мало
нечистот, отвратительный запах иногда заставляет Катю выйти на улицу, чтобы
отдышаться, а в конце работы она поскальзывается на железной лесенке из
четырЈх ступенек, ведущей к крышке асенизаторной цистерны и чуть не
выливает содержимое ведра на себя, часть всЈ же выплЈскивается на землю, и
Кате приходится собирать грязный песок совком обратно в ведро. Она
возвращается к сортиру снова на перерыве занятий, и после них, и оканчивает
свою работу уже в темноте, бегом относит ведро в сарай и несЈтся мыть пол в
бараке, при свете фонаря, руки у неЈ пахнут фекалиями, которые не удаЈтся
смыть холодной водой. Она еле успевает закончить мытьЈ до отбоя, кладЈт
тряпку в ведро с грязной водой, вытирает мокрые руки о подол и несЈт ведро
выливать за цистерну, где земля поглощает каждый вечер нанесЈнную с неЈ же
грязь. На улице очень холодно, потому что совсем близко ноябрь, небо не
покрыто облаками, видно звЈзды, и невысоко над забором, чуть в стороне от
ворот, висит большая круглая луна, такая белая, словно слеплена из свежего
творога.

Катя сливает воду из ведра и ещЈ раз смотрит на луну, прежде чем уйти, и
только убедившись, что луна, как чЈтка фотография, уже запечатлелась в еЈ
памяти, бежит назад, с одной тряпкой в пустом ведре. Возле сортира еЈ
окликает голос Зины, ходившей на ночь по нужде, и Катя останавливается в
полутени, которую бросает угол барака в противоположную сторону от фонаря.
Зина подходит к ней не спеша, жЈлтый свет падает ей на широкое лицо, рыжие
волосы, стриженные до щЈк и поношенный великоватый ватник.

- Ты парашу плохо убрала, - тихо говорит Зина, голос еЈ по-блатному
поскальзывается на слове "параша".

- Почему плохо? - спрашивает Катя. - Я ж вроде убирала.

- ПойдЈм, сама посмотришь.

Они идут к сортиру по размашисто протоптанной сапогами девочек тропинке в
грязи. По дороге Зина нагибается, зажигает спичку о сапог и припаливает
вынутый из кармана окурок. Курит она молча и бережно, долго не выпуская
каждую порцию дыма. Посередине сортира, между дырой в полу и дверью, лежит
зловонная кучка говна, почти чЈрная в негативном свете луны. Рядом с ней
видна и разлитая моча, от которой поднимается лЈгкий пар.

- Что это? - спрашивает Зина, оставаясь на пороге. Она затягивается
окурком, сощуривая от усилия глаза.

- Это уже после того, как я убирала, - говорит Катя. - Видишь, парит ещЈ.

- Правильно, это я сделала. Только что.

Катя молчит.

- Чего стоишь? Убирай. А то до утра вонять будет. Куда пошла?

- Совок надо взять.

- Руками убирай, чего за совком таскаться.

- Зачем руками?

- Чтобы быстрее было, дура.

- Чтобы быстрее было, не надо было срать на пол, - говорит Катя, и тут же
получает сильный удар кулаком в зубы, который отбрасывает еЈ к стене, она
выставляет вперЈд локоть и больно бьЈтся им об отсыревшее дерево. Зина
входит в сортир, наступая сапогом в лужу собственной мочи. Катя пытается
увернуться от неЈ, но Зина хватает еЈ за волосы. Она тушит окурок о Катину
щЈку, так что та взвизгивает от боли, и прячет его в карман.

- Срать было не надо? - говорит она чистым и спокойным голосом, после чего
коротко бьЈт Катю кулаком в живот, но не даЈт ей согнуться, вытягивая вверх
за волосы. Катя стонет от боли, зажмуривая глаза. Зина бьЈт еЈ ещЈ раз,
потом коленом в низ живота, и отпускает. Катя сгибается и сползает боком по
стене на колени. Зина берЈт еЈ за шиворот и протаскивает по полу к луже, и,
пр