и  к  Милану;  лейтенант  Робер,  уже  получивший
командование батальоном и раненный в сражении при Кассано, в последний раз
оказался  гостем  своей  подруги,  маркизы  дель  Донго.   Прощание   было
горестным. Вместе с Робером уехал и граф Пьетранера, который последовал за
французскими  войсками,  отступавшими  к  Нови  (*16).   Молодой   графине
Пьетранера  брат  отказался   выплатить   законную   часть   родительского
наследства, и она ехала за армией в простой тележке.
   Настала та пора реакции и возвращения к старым взглядам, которую жители
Милана называют "i tredici mesi" (тринадцать месяцев), потому что,  на  их
счастье,  это  вернувшееся  мракобесие  действительно  продлилось   только
тринадцать месяцев - до сражения  при  Маренго  (*17).  Все  старики,  все
угрюмые ханжи подняли головы, захватили  бразды  правления  и  верховодили
обществом; вскоре эти благонамеренные  люди,  оставшиеся  верными  старому
режиму, распространили по деревням слух, что  Наполеон  повешен  в  Египте
мамелюками (*18), - участь, заслуженная им по многим причинам.
   Среди дворян-злопыхателей,  которые  возвратились  из  своих  имений  и
жаждали мести, особенной яростью отличался маркиз дель Донго. Неистовство,
вполне естественно, поставило его во  главе  партии  реакции.  Члены  этой
партии люди порядочные, когда им нечего было бояться, но  теперь  все  еще
дрожавшие от страха, сумели обойти австрийского генерала. Он был человеком
довольно благодушным, но, поддавшись их уговорам, решил, что  суровость  -
самая искусная политика, и приказал арестовать сто пятьдесят патриотов,  а
это были тогда поистине лучшие люди Италии.
   Вскоре их сослали в бухты Катарро (*19), бросили в подземные пещеры,  и
сырость, а главное голод, быстро расправились с этими "негодяями".
   Маркиз дель Донго  получил  важный  пост.  Так  как  ко  множеству  его
прекрасных  качеств  присоединялась  и  мерзкая  скаредность,  то  он   во
всеуслышание похвалялся, что ни разу не послал и не пошлет ни одного гроша
своей сестре, графине Пьетранера: она по-прежнему безумствовала  от  любви
и, не желая покинуть мужа, умирала с  голоду  во  Франции  вместе  с  ним.
Добрая маркиза дель Донго была в отчаянии; наконец,  ей  удалось  похитить
несколько небольших  бриллиантов  из  своего  ларчика  с  драгоценностями,
который ее супруг отбирал у нее каждый вечер и запирал в  кованый  сундук,
стоявший под его кроватью; маркиза  принесла  мужу  в  приданое  восемьсот
тысяч франков, а получала  от  него  ежемесячно  на  свои  личные  расходы
восемьдесят франков. Все тринадцать месяцев, которые французы провели  вне
Милана, эта робкая женщина одевалась в черное, находя  для  своего  траура
благовидные предлоги.
   Признаемся, что,  по  примеру  многих  солидных  писателей,  мы  начали
историю нашего героя за  год  до  его  рождения.  В  самом  деле,  главное
действующее лицо  в  этой  книге  не  кто  иной,  как  Фабрицио  Вальсерра
marchesino [произносится "маркезино"; по местным  обычаям,  заимствованным
из Германии, этот титул дается  сыновьям  маркиза;  "контино"  -  сыновьям
графа, "контесина" - дочерям графа и т.д.  (прим.авт.)]  дель  Донго,  как
говорят в Милане. Он родился как раз в то время, когда прогнали французов,
и по воле случая оказался вторым  сыном  г-на  маркиза  дель  Донго,  того
самого вельможи, о котором читателю кое-что уже известно, а именно, что  у
него было пухлое и бледное лицо, лживая улыбка и беспредельная ненависть к
новым идеям. Наследником  всего  родового  состояния  дель  Донго  являлся
старший сын маркиза, Асканьо, вылитый портрет и достойный  отпрыск  своего
отца. Ему было восемь лет, а Фабрицио - два года, когда генерал  Бонапарт,
которого  все   высокородные   особы   считали   уже   давно   повешенным,
нежданно-негаданно перешел Сенбернарский перевал и вступил в Милан, -  еще
один  исключительный  момент  в  Истории:  вообразите  себе  целый  народ,
обезумевший от восторга. Через несколько дней  Наполеон  выиграл  сражение
при Маренго. Остальное  рассказывать  излишне.  Опьянение  жителей  Милана
достигло предела, но на этот раз к нему примешивалась мысль о мести:  этот
добрый народ научился ненавидеть.  Вскоре  вернулись  из  ссылки  немногие
выжившие "в бухтах Катарро" патриоты; возвращение  их  было  отпраздновано
как  национальное  торжество.  Бледные,  исхудалые  узники,   с   большими
удивленными  глазами,  представляли  собою  странный  контраст  ликованию,
гремевшему вокруг них. Для  наиболее  запятнанных  родовитых  семейств  их
возвращение было сигналом к бегству. Маркиз дель  Донго  одним  из  первых
удрал  в  свой  замок  Грианта.  Во  многих  знатных  семьях   отцы   были
преисполнены ненависти и страха, но  жены  и  дочери  вспоминали,  сколько
радости принесло им первое вступление французов в Милан,  и  с  сожалением
думали  о  веселых  балах,  которые  тотчас  после  взятия  Маренго  стали
устраивать в Casa Tanzi [в Бальном дворце].  Через  несколько  дней  после
победы  французский  генерал,  на  которого  возложена  была   обязанность
поддерживать спокойствие в Ломбардии, заметил, что все фермеры, арендаторы
дворянских земель, все деревенские  старухи  уже  нисколько  не  думают  о
поразительной победе при Маренго, изменившей судьбу Италии и в  один  день
вновь отдавшей в руки победителей тринадцать крепостей,  -  все  поглощены
пророчеством святого Джиовиты, главного покровителя Брешии. Это  священное
прорицание гласило, что благоденствию Наполеона и французов настанет конец
ровно через тринадцать недель после Маренго.  В  оправдание  маркиза  дель
Донго и других злобствовавших владельцев поместий надо  сказать,  что  они
непритворно поверили пророчеству. Все эти господа не прочли и четырех книг
за свою жизнь. Теперь они открыто занимались сборами, готовясь вернуться в
Милан через тринадцать недель; но время шло и  вело  за  собою  все  новые
успехи Франции. Возвратившись в Париж,  Наполеон  мудрыми  декретами  спас
революцию от внутренних врагов, как он спас  ее  при  Маренго  от  натиска
чужестранцев.  Тогда  ломбардские  дворяне,  бежавшие  в  свои   поместья,
открыли, что они сперва  плохо  поняли  предсказание  святого  покровителя
Брешии: речь шла не  о  тринадцати  неделях,  но,  конечно,  о  тринадцати
месяцах. Прошло тринадцать месяцев, а благоденствие Франции,  казалось,  с
каждым днем все возрастало.
   Упомянем лишь вскользь о десятилетии успехов и процветания, длившемся с
1800 по 1810 год. Почти все это десятилетие  Фабрицио  провел  в  поместье
Грианта среди крестьянских ребятишек, дрался с ними на кулачках  и  ничему
не учился, даже грамоте. Затем его  послали  в  Милан,  в  коллегию  отцов
иезуитов. Маркиз потребовал, чтобы его сына познакомили с  латынью  не  по
сочинениям древних авторов, которые постоянно толкуют о республиках, а  по
великолепному фолианту, украшенному более чем сотней гравюр и  являвшемуся
шедевром художников XVII века,  -  это  была  генеалогия  рода  Вальсерра,
маркизов дель Донго, изданная на латинском языке в 1650 году Фабрицио дель
Донго, архиепископом Пармским. Отпрыски рода Вальсерра в большинстве своем
были  воины,  поэтому  гравюры  изображали   многочисленные   битвы,   где
какой-либо герой, носивший эту  фамилию,  разил  врагов  могучими  ударами
меча. Книга эта очень  нравилась  Фабрицио.  Мать,  которая  обожала  его,
получала иногда от мужа дозволение съездить в Милан повидаться с сыном, но
маркиз никогда не давал ей ни гроша на эти поездки, - деньгами ее  ссужала
невестка, добрая графиня Пьетранера. После возвращения  французов  графиня
стала одной из  самых  блестящих  дам  при  дворе  принца  Евгения  (*20),
вице-короля Италии.
   Когда Фабрицио пошел к первому причастию, она добилась от маркиза  дель
Донго, по-прежнему находившегося в добровольной ссылке, дозволения изредка
брать к себе племянника из коллегии. Она решила, что этот  своеобразный  и
умненький мальчик, очень  серьезный,  красивый,  вовсе  не  будет  портить
гостиную светской женщины, хотя он полный невежда и еле-еле умеет  писать.
Графиня во все вносила  свойственную  ей  страстность;  она  обещала  свое
покровительство ректору  коллегии,  если  ее  племянник  Фабрицио  сделает
блестящие успехи в ученье и получит к концу года  награды.  Вероятно,  для
того чтобы дать ему возможность заслужить эти награды, она  брала  его  из
коллегии каждую субботу и нередко отвозила обратно только в  среду  или  в
четверг. Иезуиты, хоть и пользовались любовью принца Евгения,  вице-короля
Италии, были, однако, изгнаны из страны (*21) по  законам  королевства,  и
ректор коллегии, большой дипломат, понял, как выгодно для него  установить
дружеские отношения с  всесильной  придворной  дамой.  Он  не  осмеливался
жаловаться  на  отлучки  Фабрицио,  и  мальчик,  оставаясь  все  таким  же
невеждой, получил в конце года первую награду по  пяти  предметам.  Вполне
естественно, что  графиня  Пьетранера,  в  сопровождении  своего  супруга,
дивизионного гвардейского генерала, и пяти-шести сановных  особ  из  свиты
вице-короля, посетила  коллегию  иезуитов  и  присутствовала  при  раздаче
наград примерным ученикам. Ректор получил похвалу от своего начальства.
   Графиня возила  мальчика  на  все  пышные  празднества,  которыми  было
ознаменовано слишком краткое царствование любезного принца Евгения.  Своей
властью она произвела Фабрицио в гусарские офицеры, и он в двенадцать  лет
уже носил гусарский мундир.  Однажды  графиня,  восхищенная  миловидностью
своего племянника, попросила принца назначить его пажом, что  означало  бы
примирение семейства дель Донго с новой властью. На следующий день графине
понадобилось все ее  влияние,  чтобы  упросить  принца  позабыть  об  этой
просьбе, хотя для исполнения ее недоставало самой малости - согласия  отца
будущего пажа, но в согласии, несомненно, было бы отказано, и очень бурно.
"Дикая выходка" сестры всполошила фрондирующего маркиза дель Донго, и  он,
под благовидным  предлогом,  вернул  юного  Фабрицио  в  Грианту.  Графиня
глубоко презирала своего брата, считая его унылым глупцом,  который  может
стать зловредным, если дать ему волю. Но она безумно  любила  Фабрицио  и,
нарушив ради него десятилетнее молчание, написала маркизу, требуя Прислать
к ней племянника; письмо ее осталось без ответа.
   Итак,  Фабрицио  возвратился  в  грозный  замок,   построенный   самыми
воинственными его предками, и весь запас его знаний заключался  в  военных
артикулах да в уменье ездить верхом, - граф Пьетранера,  который  так  же,
как и жена его, был без ума от мальчика, часто сажал его на лошадь и  брал
с собой на парады.
   Когда Фабрицио прибыл в Грианту, глаза его еще  были  красны  от  слез,
пролитых при расставании с тетушкой и ее великолепными гостиными,  а  дома
только мать и сестры встретили его горячими ласками. Отец заперся в  своем
кабинете со старшим сыном  маркезино  Асканьо:  они  сочиняли  шифрованные
письма, которым предстояла честь быть отправленными в  Вену;  отец  и  сын
обычно выходили из кабинета только к столу. Маркиз  с  важностью  твердил,
что обучает своего "законного преемника", как вести двойные счетные записи
доходов, получаемых натурой от каждого из его поместий. На самом  же  деле
он слишком ревниво оберегал свою власть, чтобы говорить о таких  предметах
даже с сыном и наследником всех его майоратных  владений.  Он  приспособил
Асканьо для шифровки депеш в пятнадцать - двадцать страниц каждая, которые
посылал два-три раза в неделю в Швейцарию, откуда их переправляли в  Вену.
Маркиз воображал, что он знакомит своих законных  государей  с  внутренним
положением Итальянского королевства, и, хотя  это  положение  было  совсем
неведомо ему самому, письма его имели большой успех. И вот почему.  Маркиз
посылал надежного  человека  на  большую  дорогу  подсчитывать  количество
солдат  какого-нибудь  французского  или  итальянского  полка,   менявшего
гарнизон, и в своем донесении венскому двору старался по крайней  мере  на
четверть уменьшить наличный  состав  этих  воинских  частей.  Его  письма,
кстати сказать преглупые, отличались одним достоинством:  они  опровергали
сообщения более правдивые и потому нравились. Недаром  перед  возвращением
Фабрицио в Грианту камергерский мундир маркиза  украсила  пятая  по  счету
звезда первостепенного королевского ордена.  Правда,  к  своему  глубокому
огорчению, он не смел облекаться в мундир вне  стен  своего  кабинета,  но
никогда не позволял себе диктовать  депеши  иначе,  как  в  этом  расшитом
золотом парадном одеянии и  при  всех  орденах.  Иной  костюм  означал  бы
недостаточное почтение к монарху.
   Маркиза пришла в восторг от миловидности младшего своего сына.  Но  она
сохранила привычку писать два-три раза в год генералу  графу  д'А***,  как
звали теперь прежнего лейтенанта Робера, а лгать  тем,  кого  она  любила,
маркиза совершенно не могла. Расспросив хорошенько сына, она была поражена
его невежеством.
   "Если  даже  мне,  хотя  я   ровно   ничего   не   знаю,   он   кажется
малообразованным, то Робер, человек такой ученый,  несомненно,  нашел  бы,
что у него совсем нет образования, а ведь теперь оно необходимо", - думала
она.
   Почти так же сильно  удивила  ее  и  другая  особенность  Фабрицио:  он
чрезвычайно серьезно относился ко всем правилам религии,  преподанным  ему
иезуитами. Маркиза  и  сама  была  весьма  благочестива,  но  фанатическая
надежность мальчика испугала ее: "Если у маркиза хватит  сообразительности
воспользоваться этим средством влияния, он отнимет у  меня  любовь  сына".
Она пролила много слез, и страстная ее  привязанность  к  Фабрицио  оттого
лишь возросла.
   Жизнь в замке, где сновало тридцать - сорок слуг,  была  очень  скучна,
поэтому Фабрицио по целым дням пропадал на охоте или катался  в  лодке  по
озеру. Вскоре он тесно сдружился с кучерами и конюхами; все они были ярыми
приверженцами французов и открыто  издевались  над  богомольными  лакеями,
приставленными к особе  маркиза  или  старшего  его  сына.  Главной  темой
насмешек над этими важными лакеями был их обычай пудрить волосы по примеру
господ.



2

                      ...Когда нам Веспер (*22) тьмой застелет небосклон,
                      Смотрю я в небеса, грядущим увлечен:
                      В них пишет бог - путем понятных начертаний -
                      Уделы и судьбу живущих всех созданий.
                      Порой на смертного он снизойдет взглянуть,
                      И, сжалившись, с небес ему укажет путь.
                      Светилами небес - своими письменами -
                      Предскажет радость, скорбь, и все, что будет с нами.
                      Но люди - меж смертей и тяжких дел земных -
                      Презревши знаки те, не прочитают их.
                                                             Ронсар (*23).

   Маркиз питал свирепую ненависть к просвещению. "Идеи,  именно  идеи,  -
говорил он, -  погубили  Италию";  он  недоумевал,  как  согласовать  этот
священный  ужас   перед   знанием   с   необходимостью   усовершенствовать
образование младшего сына, столь блестяще начатое им в коллегии  иезуитов.
Самым безопасным он счел поручить аббату  Бланесу,  священнику  гриантской
церкви, дальнейшее обучение Фабрицио латыни. Но для этого надо было,  чтоб
старик сам ее знал, а как раз он относился к ней с презрением, и  познания
его в латинском языке ограничивались тем, что он читал  наизусть  молитвы,
напечатанные в требнике, да мог с грехом пополам разъяснить их смысл своей
пастве. Тем не менее аббата  Бланеса  почитали  и  даже  боялись  во  всем
приходе: он всегда говорил, что пресловутое пророчество святого  Джиовиты,
покровителя Брешии, исполнится вовсе не через тринадцать недель и даже  не
через тринадцать  месяцев.  Беседуя  об  этом  с  надежными  друзьями,  он
добавлял, что число тринадцать следует толковать совсем  иначе,  и  многие
весьма удивились бы, если бы только можно было  все  говорить  без  утайки
(1813)!
   Дело в том, что аббат Бланес, человек честный, поистине  добродетельный
и по существу неглупый, проводил все ночи на колокольне: он  помешался  на
астрологии. Весь день он занимался  сложными  математическими  выкладками,
устанавливая различные сочетания и взаимоположение звезд, а большую  часть
ночи наблюдал за их движением в небе.  По  бедности  своей  он  располагал
только одним астрономическим инструментом -  подзорной  трубой  с  длинным
картонным стволом. Легко представить себе, как  презирал  изучение  языков
человек, посвятивший свою жизнь определению точных сроков падения империй,
а также сроков революций, изменяющих лицо мира. "Разве я что-нибудь больше
узнал о лошади, - говорил он Фабрицио, - с тех пор как меня  научили,  что
по-латински она называется equus?"
   Крестьяне боялись аббата Бланеса, считая его великим  колдуном;  он  не
возражал против этого: страх, который  внушали  его  еженощные  бдения  на
колокольне, мешал  им  воровать.  Окрестные  священники,  собратья  аббата
Бланеса, завидуя его влиянию на  прихожан,  ненавидели  его;  маркиз  дель
Донго просто-напросто презирал его за то, что он  слишком  много  умствует
для человека, столь низкого положения. Фабрицио боготворил его и  в  угоду
ему иногда проводил целые вечера за вычислениями,  складывая  или  умножая
огромнейшие числа, Затем он поднимался на колокольню, - это  была  большая
честь, которую аббат Бланес никогда никому не оказывал, но он любил  этого
мальчика за его простодушие. "Если ты не сделаешься лицемером,  -  говорил
он Фабрицио, - то, пожалуй, будешь настоящим человеком".
   Раза два-три в год Фабрицио, отважный и пылкий во всех  своих  забавах,
тонул в озере и  бывал  на  волосок  от  смерти.  Он  верховодил  во  всех
героических  экспедициях  крестьянских  мальчишек  Грианты  и   Каденабии.
Раздобыв ключи, озорники ухитрялись в  безлунные  ночи  отпирать  замки  у
цепей, которыми рыбаки привязывают лодки к большим камням  или  прибрежным
деревьям. Надо сказать, что на озере Комо рыбаки ставят переметы далеко от
берега. К верхнему концу лесы у них  привязана  дощечка,  обтянутая  снизу
пробкой, а на дощечке укреплена гибкая веточка орешника  с  колокольчиком,
который звонит всякий раз, как рыба попадется на крючок и дергает лесу.
   Главной  целью  ночных  походов  под  предводительством  Фабрицио  было
осмотреть поставленные переметы, прежде чем рыбаки услышат предупреждающий
звон колокольчика. Для этих дерзких экспедиций выбирали грозовую погоду  и
выходили в лодке за час до рассвета. Садясь в лодку, мальчишки думали, что
их ждут великие опасности, - это было поэтической стороной их вылазок,  и,
следуя примеру отцов, они набожно  читали  вслух  Ave  Maria.  Но  нередко
случалось, что перед самым отплытием, происходившим  тотчас  же  вслед  за
молитвой, Фабрицио бывал озадачен какой-нибудь приметой. Суеверие являлось
единственным плодом его участия в астрологических занятиях аббата Бланеса,
хотя он нисколько не верил предсказаниям своего  друга.  По  прихоти  юной
фантазии Фабрицио приметы с полной достоверностью возвещали ему то  успех,
то  неудачу,  а  так  как  во  всем  отряде  характер  у  него  был  самый
решительный, мало-помалу товарищи привыкли  слушаться  его  прорицаний;  и
если в ту минуту,  когда  они  забирались  в  лодку,  по  берегу  проходил
священник или с левой стороны взлетал ворон, они  спешили  запереть  замок
причальной цепи, и все отправлялись  по  домам,  в  постель.  Итак,  аббат
Бланес не сообщил Фабрицио своих  познаний  в  довольно  трудной  науке  -
астрологии, но,  неведомо  для  себя,  внушил  ему  беспредельную  веру  в
предзнаменования.
   Маркиз  понимал,  что  из-за   какой-нибудь   неприятной   случайности,
касающейся  его  шифрованной  переписки,  он  может  оказаться  в   полной
зависимости от сестры, и поэтому ежегодно ко дню святой Анджелы, то есть к
именинам