нка, способная  на
все, даже на успех. Принц  всячески  старался  не  лишать  надежд  партию,
отстраненную от власти: он знал, что всегда  останется  повелителем,  даже
если составит министерство из завсегдатаев салона г-жи Раверси. В  Грианте
рассказывали множество подробностей об  этих  интригах;  отсутствие  графа
Моска, которого  все  рисовали  как  человека  даровитого  и  деятельного,
позволяло забыть о его пудреных волосах - символе всего косного и унылого;
это была мелочь, сущий пустяк, одна из придворных обязанностей, тогда  как
сам Моска играл при дворе такую важную роль.
   - Двор - это нечто нелепое,  но  забавное,  -  говорила  графиня  своей
невестке. - Это как увлекательная карточная игра, в которой надо,  однако,
подчиняться установленным правилам. Разве кто-нибудь вздумает  возмущаться
правилами игры в вист? А когда привыкнешь к ним, все-таки приятно объявить
противнику большой шлем.
   Графиня часто думала об авторе многочисленных любезных посланий, и  тот
день, когда приходило письмо, был для  нее  праздничным;  она  садилась  в
лодку и отправлялась читать письмо в  каком-нибудь  прелестном  уголке  на
берегу озера: в Плиньяну, в Белано или в рощу Сфондрата.  Эти  письма  как
будто немного утешали ее в разлуке с Фабрицио. Не подлежало сомнению,  что
граф очень влюблен, и не прошло  месяца,  как  она  уже  думала  о  нем  с
чувством нежной дружбы. Со своей стороны граф Моска почти искренне  уверял
в письмах, что готов  подать  в  отставку,  бросить  министерский  пост  и
провести вместе с нею жизнь до конца дней в Милане или где-нибудь в другом
месте. "Состояние мое - четыреста тысяч франков, - добавлял он, -  значит,
у нас все же будет пятнадцать тысяч ливров ренты".
   "Опять ложа, собственный выезд и прочее!" - думала  графиня.  Это  были
приятные мечты. Чудесные виды на озере Комо вновь начали пленять ее  своей
красотой. На берегах его она мечтала теперь о возвращении  к  блестящей  и
незаурядной жизни, которая,  вопреки  всем  вероятиям,  вновь  становилась
возможной для нее. Она представляла себя на Корсо в Милане - счастливой  и
веселой, как во времена вице-короля. "Вновь вернется ко мне молодость  или
хотя бы деятельная жизнь!"
   Иной раз пылкое воображение скрывало от ее  глаз  действительность,  но
никогда  не  бывало  у  нее  добровольного  самообольщения,  свойственного
трусливым душам. Она была женщиной прежде всего искренней перед собой.
   "В моем возрасте уже немного поздно предаваться безумствам, а  зависть,
слепая во многом, как и любовь, может отравить мне жизнь в  Милане.  После
смерти мужа моя благородная бедность и отказ  от  двух  больших  состояний
внушали уважение ко мне. У милого моего графа Моска нет и  двадцатой  доли
тех богатств, которые положили к моим ногам два дурака - Лимеркати и Нани.
Маленькая вдовья пенсия, полученная с таким трудом, никаких слуг  (сколько
об этом говорили!), две комнатки в пятом этаже, а перед подъездом двадцать
карет - все это когда-то  представляло  зрелище  необычайное.  Но  если  я
вернусь в Милан, по-прежнему располагая всего лишь вдовьей пенсией, а жить
буду с буржуазным достатком на пятнадцать тысяч дохода, который сохранится
у графа Моска после отставки, то,  как  бы  умело  я  ни  вела  себя,  мне
придется претерпеть много неприятных минут. У  моих  завистников  будет  в
руках грозное оружие: граф женат, хотя и давно уже разошелся  с  женой.  В
Парме об этом все знают, но в Милане этот разрыв окажется новостью, и  его
припишут мне. Итак, прощай прекрасный театр Ла Скала, прощай дивное  озеро
Комо!.."
   Будь у графини хотя бы самое маленькое состояние, она, невзирая на  все
ожидавшие ее неприятности, приняла бы предложение Моска подать в отставку.
Она считала себя пожилой женщиной, и двор внушал  ей  страх.  Но  вот  что
покажется невероятным по эту сторону Альп: граф действительно  с  радостью
ушел бы ради нее в отставку, - по крайней мере ему удалось убедить в  этом
любимую женщину. Во всех своих письмах он  с  безумным,  все  возраставшим
жаром умолял ее о вторичной встрече в Милане и  получил  согласие.  "Я  не
хочу лгать и не буду клясться, что питаю к вам безумную страсть, - однажды
сказала ему графиня в Милане. - Я была  бы  счастлива  полюбить  так,  как
любила в двадцать два года, но мне уже за тридцать. Я видела, как рушилось
многое, что  я  считала  вечным!  Но  я  чувствую  к  вам  нежную  дружбу,
беспредельное доверие и предпочитаю вас всем мужчинам". Графиня  полагала,
что говорит совершенно искренне, и все же  в  конце  своих  заверений  она
немного покривила душой. Фабрицио, если б он  того  пожелал,  может  быть,
взял бы верх надо всеми в ее сердце. Но в глазах Моска Фабрицио был  всего
лишь ребенок, и, прибыв  в  Милан,  через  три  дня  после  отъезда  юного
сумасброда в Новару, он  поспешил  нанести  визит  барону  Биндеру,  чтобы
похлопотать за него. Граф считал изгнание непоправимым несчастьем.
   В Милан Моска приехал  не  один:  он  привез  в  своей  карете  герцога
Сансеверина-Таксис,  благообразного  старичка  шестидесяти   восьми   лет,
седенького, весьма учтивого, весьма опрятного, очень богатого, но не очень
родовитого. Его дед был главным откупщиком налогов Пармского государства и
нажил миллионы. Отец достиг назначения посланником  принца  Пармского  при
*** дворе, приведя  для  этого  следующие  доводы:  "Ваше  высочество,  вы
отпускаете своему послу при *** дворе тридцать тысяч франков в год,  и  он
там кажется довольно жалкой фигурой. Если бы вы удостоили  назначить  меня
на этот пост, я попросил бы всего шесть тысяч франков  жалованья,  расходы
же мои при *** дворе никогда не будут ниже ста  тысяч  франков  в  год;  а
кроме того, мой управитель ежегодно будет  вносить  в  кассу  министерства
иностранных дел в Парме двадцать тысяч  франков.  На  такие  деньги  можно
содержать при мне любого секретаря посольства,  и  я  нисколько  не  стану
интересоваться дипломатическими тайнами, если таковые у него  окажутся.  Я
желаю только придать блеск своему дворянству, еще недавнему,  и  возвысить
его, получив один из важнейших постов в нашей стране".
   Герцог Сансеверина, сын этого посланника, имел неосторожность  показать
себя полулибералом, и вот уже два года пребывал в отчаянии. При  Наполеоне
он потерял два-три миллиона, упорно не желая возвращаться из-за границы, и
все же после  восстановления  порядка  в  Европе  никак  не  мог  добиться
орденской ленты, украшавшей грудь его отца, - он исчах от тоски  по  этому
отличию.
   В Италии вслед за любовью приходит душевная  близость,  и  между  двумя
нашими любовниками уже не было преград тщеславия.  Поэтому  граф  Моска  с
полнейшей простотой сказал обожаемой женщине:
   - Я хочу предложить вам два-три плана устройства нашей  с  вами  жизни;
все они прекрасно разработаны, - три месяца я только и думаю об этом.
   Первый план: я подам в отставку, и мы с вами станем жить, как почтенные
буржуа, в Милане или во Флоренции, в Неаполе, - словом, где вы  пожелаете.
У нас будет пятнадцать тысяч ливров дохода, не считая благодеяний  принца,
которые прекратятся не сразу.
   Второй план: вы соблаговолите приехать в ту  страну,  где  я  пользуюсь
некоторой властью, вы приобретете какое-нибудь поместье - например  Сакка:
там очаровательный дом на лесистой возвышенности у берега  По;  купчую  на
это поместье вы можете получить  через  неделю.  Принц  приблизит  вас  ко
двору. Но тут  возникает  серьезное  препятствие.  При  дворе  вас  примут
прекрасно, никто и бровью не поведет, опасаясь меня; к тому  же  принцесса
почитает себя несчастной,  а  я,  имея  в  виду  вас,  оказал  ей  недавно
кое-какие  услуги.  Но  я  должен  сообщить  вам  об  одном  очень  важном
препятствии: принц - настоящий ханжа, а, как вам известно, я по воле  рока
все еще состою в законном браке. Отсюда - миллион мелких неприятностей для
вас. Однако вы вдова, и это достойное звание следует заменить другим,  что
и будет предметом моего третьего  предложения.  Можно  подыскать  для  вас
нового мужа, - конечно, совершенно безобидного. Но, во-первых, надо, чтобы
он был человеком весьма преклонных лет, - ведь вы не пожелаете лишить меня
надежды  когда-нибудь  занять  его  место.  Так  вот,   я   заключил   эту
своеобразную сделку с герцогом Сансеверина-Таксис, хотя он, разумеется, не
знает имени будущей своей супруги.  Он  знает  только,  что  его  назначат
посланником и дадут ему ленту через плечо, как его отцу, и он уже не будет
тогда несчастнейшим из смертных. Если не считать этой мании, герцог не так
уж глуп, - костюмы и парики он выписывает себе из Парижа.  От  него  ни  в
коем случае нельзя ожидать зловредных замыслов; он искренне  считает,  что
получить ленту - величайшая честь, и стыдится своего богатства. В  прошлом
году он предложил мне основать на его средства больницу, чтобы удостоиться
ленты; я посмеялся над ним. Но он не стал  смеяться  надо  мною,  когда  я
предложил ему этот  брак;  конечно,  первым  условием  я  поставил,  чтобы
никогда ноги его не бывало в Парме.
   -  А  вы  понимаете,  что  предложили  мне  совершить   безнравственный
поступок? - сказала графиня.
   - Не более безнравственный, чем все то, что творится при нашем дворе  и
двадцати других августейших дворах. Самодержавная власть удобна  тем,  что
она все освящает в глазах народов, а раз смешного не замечают, значит  его
и нет. Так же как теперь, нашей политикой на  целых  двадцать  лет  вперед
будет страх перед якобинцами. Да еще какой  страх!  Каждый  год  мы  будем
считать себя накануне повторения девяносто третьего года  (*52).  Надеюсь,
вы  услышите,  какие  речи  я  произношу  по  этому  поводу  на   приемах.
Великолепные речи! Все,  что  хоть  сколько-нибудь  может  уменьшить  этот
страх, будет _высокоморальным_ в глазах аристократов и ханжей. А  в  Парме
всякий, кто не является аристократом и ханжой, сидит в тюрьме или  готовит
себе узелок  с  пожитками,  ожидая,  что  скоро  отправится  туда.  Будьте
уверены, что ваш брак покажется странным только в тот день, когда я попаду
в опалу. В этой сделке никто никого не  надувает,  а  это,  думается  мне,
самое важное. Принц, милостями которого мы  торгуем  и  живем,  дает  свое
согласие лишь при одном условии: будущая герцогиня Сансеверина должна быть
благородного происхождения. В прошлом году я  на  министерском  посту,  по
моим подсчетам, израсходовал сто семь тысяч (франков, общий же доход мой -
сто двадцать две тысячи; двадцать тысяч я поместил в  лионский  банк.  Так
вот, выбирайте: широкий образ жизни, возможность расходовать ежегодно  сто
двадцать две тысячи, - а в Парме на такие средства можно жить не хуже, чем
в Милане на четыреста тысяч, - но  при  этом  брак  с  довольно  приличным
человеком, которого вы увидите только один раз - под венцом, или скромная,
мещанская жизнь на пятнадцать тысяч ренты во Флоренции или  в  Неаполе.  Я
согласен с вами: в  Милане  слишком  вами  восхищались,  здесь  будут  нас
травить завистники, и, может быть, им удастся испортить  нам  расположение
духа. Пышная жизнь в Парме, надеюсь, будет иметь некоторый оттенок новизны
даже в ваших глазах, хотя вы видели двор принца Евгения; было  бы  разумно
познакомиться с этой жизнью, прежде чем закрыть  себе  доступ  к  ней.  Не
думайте, что я хочу повлиять на ваше решение. Мой выбор уже сделан. Во сто
раз  лучше  жить  с  вами  на  пятом  этаже,  чем  по  прежнему   томиться
одиночеством в роскоши.
   Каждый день любовники  обсуждали  возможность  этого  странного  брака.
Графиня увидела на балу в Ла Скала герцога Сансеверина, и он показался  ей
довольно представительным. В одной из последних бесед с  нею  граф  подвел
итог своим предложениям:
   - Надо, наконец, принять определенное решение, если мы  хотим  радостно
прожить  остаток  дней  и  не  состариться  безвременно.  Принц  дал  свое
согласие. Сансеверина скорее хорошая, чем плохая партия; у него прекрасный
дворец в Парме и огромное состояние; ему  шестьдесят  восемь  лет,  и  его
мучит безумная жажда получить  ленту  через  плечо.  Но  важный  проступок
мешает этому и отравляет его жизнь: когда-то он купил за десять тысяч бюст
Наполеона, изваянный Кановой (*53). Есть еще второй грех,  который  сведет
его в могилу, если вы не придете бедняге на помощь: однажды он дал  взаймы
двадцать пять наполеондоров Ферранте Палла - поэту нашей страны,  безумцу,
в котором есть, однако, искра гениальности;  а  вскоре  после  этой  ссуды
Ферранте приговорили у нас к смертной казни, к счастью,  заочно.  Ферранте
за свою жизнь написал двести стихов, бесподобных стихов, - я  когда-нибудь
прочту их вам, - это так же прекрасно, как  Данте.  Итак,  принц  назначит
Сансеверина послом при *** дворе; в день своего отъезда герцог повенчается
с вами; на второй год его  изгнания,  именуемого  посольством,  ему  дадут
орденскую ленту, без которой он не может жить. Для вас он будет  братом  и
не доставит вам никаких неприятностей; он готов  заранее  подписать  какие
угодно бумаги; к тому  же  вы  будете  видеть  его  очень  редко,  а  если
пожелаете, не увидите никогда. Ему и  самому  не  хочется  показываться  в
Парме, где все помнят  о  его  деде-откупщике  и  его  собственном  мнимом
либерализме. Расси, наш палач, уверяет, что  герцог  втайне,  через  поэта
Ферранте Палла, состоял подписчиком  "Конститюсьонеля",  и  такая  клевета
довольно долго служила серьезной помехой к согласию принца на этот брак.
   Можно ли считать преступлением, если историк нравов в точности передает
подробности сообщенного ему повествования? Разве его вина, что действующие
лица этого повествования, поддавшись страстям,  которых  он,  к  несчастью
своему, совсем не разделяет, совершают поступки  глубоко  безнравственные?
Правда,  подобных  поступков  больше  не  увидишь  в  тех   странах,   где
единственной страстью, пережившей все другие, является жажда денег - этого
средства удовлетворять тщеславие.
   Через три месяца после событий,  о  которых  мы  рассказали,  герцогиня
Сансеверина-Таксис  изумляла  пармский   двор   приветливостью   нрава   и
благородной ясностью ума; дом ее, бесспорно, был самым приятным в  городе.
Граф Моска как раз это и  обещал  своему  повелителю.  Царствующий  принц,
Ранунцио-Эрнесто  IV,  и  принцесса,  его   супруга,   которым   герцогиню
представили две самые знатные в  стране  дамы,  оказали  ей  благосклонный
прием.  Герцогине  любопытно  было  посмотреть  на   принца,   являвшегося
господином судьбы любимого ею  человека;  она  решила  понравиться  ему  и
преуспела в этом даже больше, чем хотела.
   Она увидела человека высокого роста, но  несколько  тучного;  белокурые
его  волосы,  усы  и  огромные  бакенбарды,  по   заверениям   придворных,
отличались удивительно красивым оттенком,  -  во  всяком  ином  кругу  эту
растительность блеклого цвета окрестили бы противным словом:  "пакля".  На
середине его широкого толстого  лица  робко  возвышался  маленький,  почти
женский носик. Но герцогиня сделала наблюдение,  что  уродливые  черты  во
внешности принца заметны лишь, если к ним  присматриваешься.  В  общем  он
имел вид человека умного и с твердым характером. Осанка его  и  манеры  не
лишены были величественности, но зачастую, когда ему  хотелось  произвести
особо  внушительное  впечатление  на  собеседника,  он  вдруг  приходил  в
замешательство и от смущения беспрестанно  переминался  с  ноги  на  ногу.
Впрочем, у Эрнесто  IV  был  пронизывающий  властный  взгляд,  благородные
жесты, а речь его отличалась сдержанностью и точностью.
   Моска предупредил герцогиню, что принц всегда дает аудиенции в  большом
кабинете, где висел портрет Людовика  XIV  во  весь  рост  и  стоял  очень
красивый мозаичный столик работы флорентийских мастеров.  Она  нашла,  что
подражание слишком резко бросается в глаза:  величавой  речью  и  взглядом
принц явно пытался походить на Людовика  XIV,  а  на  столик  он  опирался
совершенно так же, как  Иосиф  II  на  портретах.  После  первых  же  слов
приветствия, обращенных к герцогине,  принц  тотчас  сел,  чтобы  дать  ей
возможность    воспользоваться    _правом    табурета_    -    привилегией
высокопоставленных дам. При пармском дворе на приемах имели  право  сидеть
только герцогини, княгини и супруги испанских грандов; прочие  дамы  могли
сесть только  по  особому  приглашению  принца  или  принцессы,  и,  чтобы
подчеркнуть различие  в  рангах,  августейшие  особы  заставляли  дам,  не
имевших герцогского титула, немного подождать этого приглашения. Герцогиня
нашла, что в иные минуты принц чересчур старательно подражал Людовику  XIV
- например, когда он благосклонно улыбался, гордо откидывая голову.
   Эрнесто IV обычно носил  фраки  самого  модного  парижского  покроя,  -
каждый месяц из Парижа, который он  так  ненавидел,  ему  присылали  фрак,
редингот и шляпу. Но в день  аудиенции  герцогини  в  его  костюме  весьма
причудливо  сочетались  моды  различных  эпох:  парижский  фрак,  короткие
красные панталоны, шелковые чулки и закрытые  туфли  с  пряжками,  образец
которых можно видеть на портретах Иосифа II.
   Он принял  г-жу  Сансеверина  милостиво,  беседовал  с  ней  любезно  и
остроумно, но она прекрасно почувствовала, что особого благоволения в этом
приеме не было.
   - А знаете почему? - спросил ее  граф  Моска,  когда  они  вернулись  с
аудиенции. - Милан гораздо больше и красивее Пармы, и принц  боялся,  что,
оказав вам иной прием, - какого я ожидал и  на  какой  он  сам  подал  мне
надежду,  -  он  будет  похож  на  провинциала,  очарованного   изяществом
столичной львицы. И несомненно его раздражает еще одно обстоятельство, - о
нем я едва решаюсь сказать вам: принц видит, что ни одна из  дам  при  его
дворе не может соперничать с вами красотой. По крайней мере вчера вечером,
перед сном, он только об этом  и  толковал  в  интимной  беседе  со  своим
старшим камердинером Перниче, который  благосклонен  ко  мне.  Я  предвижу
маленькую революцию  в  придворном  этикете...  Должен  вам  сказать,  что
злейшим моим врагом при дворе является некий глупец,  именуемый  генералом
Фабио Конти. Вообразите себе чудака, который за  всю  свою  жизнь  был  на
войне один день и на этом основании подражает манерам  Фридриха  Великого.
Мало того, он  пытается  также  подражать  благородной  простоте  генерала
Лафайета (*54), потому что считается у нас главой либеральной партии  (бог
весть, что это за либералы!).
   - Я  знаю  этого  Фабио  Конти,  -  сказала  герцогиня.  -  Мы  недавно
встретились с ним недалеко от Комо - он пререкался с жандармами.
   И она рассказала  графу  маленькое  приключение,  о  котором  читатель,
вероятно, помнит.
   - Когда-нибудь, сударыня, вы узнаете,  если  только  ваш  ум  постигнет
глубокую премудрость нашего этикета, что у нас  девицы  представляются  ко
двору только после своей свадьбы. Но принц исполнен такого патриотического
пыла, так стремится доказать превосходство города Пармы над всеми  прочими
городами, что он - держу пари! - найдет предлог допустить  ко  двору  юную
Клелию Конти, дочь нашего Лафайета.  Она  в  самом  деле  очаровательна  и
неделю тому назад еще  могла  считаться  первой  красавицей  во  владениях
принца. Не знаю, - продолжал граф,  -  доходили  ли  до  Грианты  страшные
истории, которые рассказывают о нашем государе его враги:  его  изображают
чудовищем, людоедом. А на самом деле у Эрнесто IV было когда-то  множество
мелких добродетелей, и, могу добавить, что, будь он неуязвим,  как  Ахилл,
он а теперь оставался бы образцовым монархом. Но однажды, в минуту скуки и
гнева, а также из подражания Людовику XIV, который повелел отрубить голову
какому-то герою Фронды (*55),  имевшему  дерзость,  спустя  пятьдесят  лет
после Фронды, спокойно доживать свой век в родовом поместье около Версаля,
Эрнесто IV приказал повесить двух  либералов.  Кажется,  эти  неосторожные
люди в определенные дни приходили друг к