другу в  гости  для  того,  чтобы
ругать принца и воссылать к небу пламенные  мольбы  об  избавлении  их  от
тирана путем ниспослания  на  Парму  чумы.  Было  установлено,  что  слово
"тиран" произносилось. Расси назвал это заговором,  вынес  обоим  смертный
приговор, а казнь одного из них, графа Л., была ужасна. Все это  произошло
до меня. С того рокового дня, -  добавил  граф,  понизив  голос,  -  принц
подвержен припадкам  страха,  совершенно  _недостойным  мужчины_,  но  они
являются единственной причиной его благоволения  ко  мне.  Не  будь  этого
августейшего страха, меня считали бы слишком резким, слишком  дерзким  при
этом дворе, где кишат глупцы. Подумайте только!  Принц,  прежде  чем  лечь
спать, заглядывает под кровати в своих покоях и тратит миллион - а в Парме
это равносильно  четырем  миллионам  в  Милане  -  на  содержание  грозной
полиции. Вы видите перед собою, герцогиня, главу этой  полиции.  Благодаря
ей, то есть благодаря страху его высочества, я стал министром военных  дел
и финансов; а так как полиция  подчинена  министру  внутренних  дел  и  он
является моим номинальным начальником,  я  добился,  чтобы  этот  портфель
отдали графу Дзурла-Контарини, трудолюбивому болвану, которому  доставляет
удовольствие самолично писать по  восьмидесяти  отношений  в  день.  Нынче
утром я получил бумагу, на которой граф Дзурла-Контарини с удовлетворением
поставил собственноручно исходящий номер - 20715.
   Герцогиня была представлена унылой принцессе  Пармской,  Кларе-Паолине,
которая считала себя очень несчастной из-за  того,  что  у  ее  мужа  была
любовница (довольно хорошенькая дама,  маркиза  Бальби),  а  потому  стала
очень скучной особой. Она оказалась высокий, сухопарой  женщиной,  на  вид
лет пятидесяти, хотя ей было только  тридцать  шесть.  Ее  можно  было  бы
назвать красивой, если б гармонию благородных и правильных черт не нарушал
растерянный взгляд  крайне  близоруких  круглых  глаз  и  если  б  она  не
забросила забот о своей внешности.  Она  держала  себя  с  герцогиней  так
робко, что кое-кто из  придворных,  -  враги  графа  Моска,  -  осмелились
говорить, что принцесса походила на даму, которую представляют ко двору, а
герцогиня - на владетельную особу. Герцогиня удивилась, даже смутилась, не
находила нужных слов, чтобы как-нибудь исправить это странное положение  и
занять подобающее ей место. Желая немного ободрить бедняжку  принцессу,  в
сущности неглупую женщину, герцогиня  не  придумала  ничего  лучшего,  как
завести разговор  о  ботанике,  и  он  превратился  в  целую  диссертацию.
Принцесса  обладала  изрядными  познаниями  в  этой  науке,  у  нее   были
превосходные  теплицы  со  множеством  тропических   растений.   Герцогиня
пыталась всего лишь выйти из затруднительного положения,  а  в  результате
навеки завоевала симпатию  принцессы  Клары-Паолины,  которая  мало-помалу
освободилась  от  робости  и  смущения,  мучивших  ее  в  начале   приема,
почувствовала себя так хорошо и свободно, что, против всех правил этикета,
эта первая аудиенция длилась больше  часа.  На  следующий  день  герцогиня
приказала купить всяких экзотических растений и  стала  уверять,  что  она
большая любительница ботаники.
   Принцесса проводила немало времени  в  обществе  монсиньора  Ландриани,
архиепископа Пармского, человека и ученого и даже умного, весьма честного,
но представлявшего собою весьма странное зрелище, когда он сидел в  кресле
алого бархата (по праву своего сана) против кресла  принцессы,  окруженной
фрейлинами и двумя компаньонками. Старик прелат с длинными седыми волосами
был, пожалуй, еще застенчивей  принцессы;  они  виделись  каждый  день,  и
всякий раз в начале аудиенции оба молчали добрых четверть  часа.  Одна  из
компаньонок, графиня Альвици, даже вошла в особую милость к  принцессе  за
то, что умела заставить их нарушить это молчание и разговориться.
   Церемония представления герцогини ко двору закончилась  приемом  у  его
высочества  наследного  принца,  который   ростом   был   выше   отца,   а
застенчивостью превосходил мать. Ему было шестнадцать лет, и он  увлекался
минералогией. Увидев герцогиню, он густо покраснел,  совсем  растерялся  и
никак не мог придумать, о чем говорить с  такой  красивой  дамой.  Он  был
очень хорош собою и проводил жизнь в  лесах  с  геологическим  молотком  в
руке.  Когда  герцогиня  встала,  чтобы  положить  конец  этой  безмолвной
аудиенции, наследный принц воскликнул:
   - Боже мой, сударыня, какая вы красивая!
   И представленная ему дама не сочла это слишком большой бестактностью.
   Маркиза Бальби, молодая двадцатипятилетняя женщина, за два-три года  до
приезда  в  Парму  герцогини  Сансеверина  еще  считалась   совершеннейшим
образцом _итальянской красоты_. Даже и теперь у нее были  дивные  глаза  и
прелестные ужимки, но вблизи заметно  было,  что  все  ее  лицо  в  мелких
морщинках, и поэтому она казалась моложавой  старушкой.  Видя  ее  издали,
например в ложе театра, люди еще  называли  ее  красавицей,  и  посетители
партера находили, что у принца хороший вкус. Принц все вечера  проводил  у
маркизы Бальби, но зачастую во весь вечер не раскрывал рта, и от горя, что
он скучает в ее  обществе,  бедняжка  совсем  истаяла.  Она  притязала  на
необыкновенную  тонкость  ума  и  всегда  улыбалась,  зная,  что   у   нее
превосходные зубы, и желая к тому же показать лукавой улыбкой,  что  в  ее
словах таится какой-то особый смысл. Граф Моска уверял, что именно от этих
непрестанных улыбок, скрывавших  внутреннюю  зевоту,  у  нее  и  появилось
столько морщин. Бальби вмешивалась во все  финансовые  дела,  -  казна  не
могла заключить договор даже на сумму в тысячу  франков,  без  того  чтобы
маркиза не получила при этом _сувенир_ (деликатный термин, изобретенный  в
Парме). Общественная молва утверждала, что Бальби поместила в Англии шесть
миллионов  франков,  но   в   действительности   ее   состояние,   недавно
сколоченное, пока доходило только до полутора  миллионов.  Чтобы  оградить
себя от ее хитростей и держать ее в зависимости, граф Моска стал министром
финансов.  Единственной  страстью  маркизы  была  противная   скаредность,
вызванная страхом. "Я умру на соломе", - говорила она иногда принцу, и его
оскорбляли такие слова. Герцогиня заметила, что раззолоченная передняя  во
дворце Бальби освещена всего лишь  одной  сальной  свечой,  оплывавшей  на
драгоценный мраморный стол, а двери в салоне захватаны  грязными  пальцами
лакеев.
   - Она приняла меня так, словно  ждала  при  этом  подачки  в  пятьдесят
франков, - сказала герцогиня своему Другу.
   Успехи герцогини были несколько омрачены приемом,  который  ей  оказала
самая  ловкая  при  дворе  особа,  знаменитая  маркиза  Раверси,   заядлая
интриганка, возглавлявшая  партию,  враждебную  партии  графа  Моска.  Она
хотела сбросить его, и это желание особенно возросло за последние  месяцы:
маркиза Раверси приходилась племянницей герцогу Сансеверина и боялась, что
чары новой герцогини Сансеверина уменьшат ее виды на наследство.
   - Такую женщину, как Раверси, приходится побаиваться,  -  говорил  граф
своей подруге. - Я считаю ее способной на все и  даже  с  женой  разошелся
только из-за того, что ей  вздумалось  взять  себе  в  любовники  кавалера
Бентивольо, одного из приятелей Раверси.
   Эта черноволосая, рослая и мужеподобная  особа,  густо  нарумяненная  и
всегда с самого утра сверкавшая бриллиантами, заранее объявила себя врагом
герцогини и, принимая ее в своем доме, сразу же постаралась начать  войну.
По письмам, приходившим из *** от герцога Сансеверина, ясно было,  что  он
совершенно опьянен своим положением посла, а главное,  надеждой  получить,
наконец,  ленту  через  плечо,  и  его  родня  опасалась,  как  бы  он   в
благодарность не оставил часть своего состояния жене, тем более что он уже
теперь осыпал ее подарками. У Раверси, несмотря на ее уродливость, состоял
в любовниках граф Бальди, первый красавец при дворе: ей  вообще  удавалось
все, что она затевала.
   Дом герцогини блистал роскошью. Дворец Сансеверина и раньше  был  одним
из  самых  великолепных  в  Парме,  а  ввиду  своего  назначения  на  пост
посланника и надежды на орденскую ленту герцог тратил  большие  деньги  на
его отделку; герцогиня руководила работами.
   Граф  угадал:  через  несколько  дней  после  представления  ко   двору
герцогини там появилась и юная Клелия Конти; ее сделали канониссой.  Чтобы
отпарировать  удар,  который  эта  внезапная  милость,  казалось,  нанесла
влиянию графа, герцогиня дала бал,  якобы  желая  показать  обществу  свой
новый  сад,  и  с  присущей  ей  утонченной  любезностью  сделала  царицей
праздника Клелию, которую она называла своей юной подругой с  озера  Комо.
Инициалы Клелии как будто случайно  светились  на  главных  транспарантах.
Юная  Клелия  была  на  празднике  несколько  задумчива,  но  очень   мило
вспоминала  о  маленьком  приключении  близ  озера  и   выразила   горячую
признательность  герцогине.  Говорили,  что  она  очень  набожна  и  любит
уединение. "Держу пари, что она просто стыдится своего отца,  -  утверждал
граф, - видно, что она умница". Герцогиня подружилась с этой девушкой. Она
чувствовала к ней симпатию, не хотела  показаться  завистливой,  а  потому
вовлекала ее во все свои развлечения; вообще  она  поставила  своей  целью
смягчить ненависть, окружавшую графа.
   Все улыбалось  герцогине;  придворный  мирок,  в  котором  всегда  надо
опасаться внезапной бури, забавлял ее, она как будто заново начинала жить.
К графу она чувствовала нежную привязанность, и он был просто без  ума  от
счастья.  Благодаря  такому  приятному  состоянию  он  проявлял  полнейшее
хладнокровие во всем, что  касалось  вопросов  честолюбия,  а  поэтому  не
прошло и двух  месяцев  со  дня  приезда  герцогини,  как  он  занял  пост
премьер-министра, с которым связаны почести, весьма близкие к  тем,  какие
воздают государю. Граф имел непререкаемое влияние  на  своего  повелителя;
одно из доказательств этого поразило все умы в Парме.
   На расстоянии десяти минут езды от города,  к  юго-востоку,  вздымается
пресловутая, столь известная  в  Италии,  крепость  -  ее  огромная  башня
высотой  в  сто  восемьдесят  футов  видна  издалека.  Объем  этой  башни,
воздвигнутой в начале XVI века герцогами Фарнезе, внуками Павла III (*56),
по образцу мавзолея Адриана (*57) в Риме, так велик,  что  на  верхней  ее
площадке даже построили дворец для коменданта  крепости  и  новую  тюрьму,
названную башней Фарнезе. Тюрьма эта  была  сооружена  для  старшего  сына
Ранунцио-Эрнесто II, вступившего в любовную  связь  со  своей  мачехой,  и
славилась по  всей  стране  своеобразной  красотой.  Герцогине  захотелось
осмотреть ее. В день ее посещения крепости  стояла  палящая  жара,  но  на
верхушке башни, высоко над землей, веяло прохладой, и  это  так  восхитило
герцогиню, что она провела там несколько  часов.  Для  нее  с  готовностью
отперли все залы в башне Фарнезе.
   На верхней площадке башни герцогиня встретила  заключенного  -  беднягу
либерала, которого вывели туда на получасовую прогулку, разрешавшуюся  ему
раз в три дня.  По  возвращении  в  Парму  герцогиня,  еще  не  научившись
скрытности,  необходимой  при  дворе  самодержца,   рассказала   об   этом
заключенном, который поведал  ей  свою  историю.  Партия  маркизы  Раверси
подхватила неосторожные речи герцогини и усердно разглашала  их,  надеясь,
что они вызовут  недовольство  принца.  Эрнесто  IV  часто  повторял,  что
главная цель наказания - потрясти страхом воображение подданных.
   - "Навеки" - это грозное слово, - говорил он, - а в Италии  оно  пугает
еще больше, чем в других странах.
   Потому-то сам он ни разу в жизни не даровал помилования.  Однако  через
неделю после осмотра башни герцогиня получила, указ о смягчении наказания,
подписанный принцем  и  министром,  но  имя  осужденного  не  было  в  нем
проставлено. Узнику, имя которого она пожелала  бы  вписать,  возвращалось
все его имущество и дозволялось уехать в  Америку,  где  он  мог  жить  на
свободе до конца своих дней. Герцогиня вписала в указ имя  того  либерала,
который говорил  с  нею.  К  несчастью,  он  был  полуподлецом,  человеком
слабодушным: как раз на основании его  признаний  приговорили  к  смертной
казни знаменитого Ферранте Палла.
   Столь необычайное  помилование  безмерно  возвысило  престиж  герцогини
Сансеверина. Граф Моска не помнил себя от  счастья;  это  была  прекрасная
пора в  его  жизни,  имевшая  решающее  влияние  на  судьбу  Фабрицио:  он
по-прежнему жил близ Новары, в  Романьяно,  бывал  у  исповеди,  охотился,
ничего не  читал  и  согласно  полученной  инструкции  ухаживал  за  дамой
знатного  рода.  Эта   последняя   предосторожность   немного   раздражала
герцогиню.  Был  и  другой  весьма  неблагоприятный  для  графа   признак:
герцогиня,  всегда  и  во  всем  откровенная   со   своим   другом,   даже
высказывавшая при нем вслух свои  мысли,  никогда  не  говорила  с  ним  о
Фабрицио, не обдумав предварительно свои слова.
   - Если желаете, - сказал ей однажды граф, - я напишу  вашему  любезному
братцу, проживающему на берегу Комо, и заставлю  достойного  маркиза  дель
Донго просить о помиловании вашего  славного  племянника,  -  мне  и  моим
друзьям *** будет не очень трудно это устроить. Если Фабрицио - а я в  том
не сомневаюсь - головой выше молодых  шалопаев,  гарцующих  на  английских
лошадях по улицам Милана, -  что  это  за  жизнь  для  восемнадцатилетнего
юноши? Безделье, и впереди - тоже вечное безделье! Если небо даровало  ему
истинную страсть к чему-либо, - ну хотя бы к рыболовству, я готов  уважать
эту страсть. А что он будет делать в  Милане,  даже  получив  помилование?
Выпишет из Англии лошадь, будет кататься верхом в определенные часы,  а  в
другие часы безделье толкнет его к  любовнице,  которую  он  будет  любить
меньше,  чем  свою  лошадь...  Но,  если  вы   прикажете,   я   постараюсь
предоставить вашему племяннику возможность вести такую жизнь.
   - Мне хочется, чтоб он был офицером.
   -  Кто  же  посоветовал  бы  монарху  доверить  пост,  который  в  один
прекрасный день  может  иметь  известнее  значение,  человеку,  во-первых,
склонному  к  восторженным   порывам,   а   во-вторых,   уже   проявившему
восторженный энтузиазм в отношении Наполеона и сражавшемуся в его  войсках
под Ватерлоо? Подумайте, что стало бы  со  всеми  нами,  если  б  Наполеон
одержал  победу  при  Ватерлоо!  Нам,  правда,  не  пришлось  бы   бояться
либералов,  но  монархи  старых  династий  могли  бы  царствовать,  только
женившись на дочерях его маршалов. Итак, для Фабрицио  военная  карьера  -
это жизнь белки в колесе: много движения, никакого продвижения. Ему обидно
будет видеть, как его опережают верноподданные плебеи.  В  наше  время  да
еще, пожалуй, лет пятьдесят, пока монархи будут дрожать от страха  и  пока
не восстановят религию, главное достоинство молодого человека -  не  знать
восторженных порывов и не иметь ума. Я придумал один выход, но  только  он
приведет вас на первых порах  в  негодование,  а  мне  доставит  множество
хлопот, и не на один день!.. Это в сущности безумие, но я готов  пойти  на
любое безумие ради одной вашей улыбки!
   - А что это такое?
   - Вот что. В Парме было три архиепископа из рода  дель  Донго:  Асканьо
дель Донго, рукоположенный в тысяча  шестьсот...  не  помню  точно  когда;
Фабрицио - в тысяча шестьсот девяносто девятом году и второй Асканьо  -  в
тысяча семьсот сороковом году. Если Фабрицио  пожелает  стать  прелатом  и
выделится высокими добродетелями, я сделаю  его  где-нибудь  епископом,  а
затем архиепископом Пармским - разумеется, если не потеряю своего влияния.
Главное препятствие вот в чем: останусь ли я министром достаточно  времени
для того, чтобы осуществить этот прекрасный план? Принц может умереть  или
по прихоти самодура отставит меня. Но  в  конце  концов  это  единственная
возможность сделать для Фабрицио что-нибудь достойное вас.
   Поднялся долгий спор: этот план совсем был не, по душе герцогине.
   - Докажите мне, что всякая иная  карьера  невозможна  для  Фабрицио,  -
говорила она.
   Граф доказал это.
   - Вам жаль блестящего мундира, - добавил он, - но тут уж я бессилен.
   Герцогиня попросила месяц на размышления, а затем, вздыхая, согласилась
с разумными доводами министра.
   - Гарцевать с чванным видом на английской лошади в каком-нибудь большом
городе, - повторял граф, - или занять то положение, которое  я  предлагаю,
вполне достойное такого знатного  имени.  Другого  выхода  я  не  вижу.  К
несчастью, высокородный человек не может быть ни врачом, ни  адвокатом,  а
наш век - это царство адвокатов. Если вам угодно, -  твердил  граф,  -  вы
можете дать своему племяннику  возможность  вести  в  Милане  такой  образ
жизни, который доступен только самым богатым из его сверстников. Добившись
его помилования, вы  назначите  ему  содержание  в  пятнадцать,  двадцать,
тридцать тысяч франков, - для вас это не имеет значения: ни вы,  ни  я  не
собираемся копить деньги.
   Герцогиня была чувствительна к славе и не хотела,  чтобы  Фабрицио  был
прожигателем  жизни,  -  она   вернулась   к   плану,   предложенному   ее
возлюбленным.
   - Заметьте, пожалуйста, - говорил ей граф, - что я не  намерен  сделать
из Фабрицио примерного и  заурядного  священнослужителя.  Нет,  он  прежде
всего должен быть  вельможей.  При  желании  он  может  оставаться  полным
невеждой и все-таки станет епископом и архиепископом,  если  только  принц
по-прежнему будет считать меня полезным для себя. Соблаговолите приказать,
- ваша воля для меня непреложный закон. Но Парма не должна  видеть  нашего
любимца в малых чинах. Его быстрое  возвышение  возмутит  людей,  если  он
сперва будет здесь простым священником. В Парме  он  должен  появиться  не
иначе как в _фиолетовых чулках_ [в Италии молодых людей с  протекцией  или
богословским образованием величают прелатами и монсиньорами  (что  еще  не
значит - епископ) и они носят фиолетовые чулки; чтобы  стать  монсиньором,
не нужно  принимать  церковный  сан,  фиолетовые  чулки  можно  скинуть  и
вступить в брак (прим.авт.)] и прибыть в  подобающем  экипаже.  Тогда  все
догадаются, что вашему племяннику предстоит получить сан епископа, и никто
не будет возмущаться. Послушайтесь меня, пошлите Фабрицио на  три  года  в
Неаполь изучать богословие; во время каникул в духовной академии пусть он,
если захочет, съездит посмотреть Париж и  Лондон,  но  в  Парме  ему  пока
нельзя появляться.
   От этих слов герцогиня вся похолодела. Она немедленно послала курьера к
племяннику и назначила ему свиданье  в  Пьяченце.  Излишне  говорить,  что
курьер повез с собой внушительную сумму денег и необходимые разрешения.
   Приехав в Пьяченцу первым, Фабрицио помчался  навстречу  герцогине.  Он
обнял ее с такой восторженной нежностью, что  она  залилась  слезами.  Она
радовалась, что графа не было при этой встрече, - впервые за все время  их
любви у нее явилось такое чувство.
   Фабрицио был глубоко  тронут,  но  затем  и  огорчен,  узнав  о  планах
герцогини относительно его будущего: он все еще  надеялся  стать  военным,
когда история с его бегством  в  Ватерлоо  уладится.  Одно  обстоятельство
обрадовало  герцогиню  и  упрочило  ее   романтическое   представление   о
племяннике: он  решительно  отказался  вести  обычную  жизнь  завсегдатаев
кофеен в каком-нибудь большом городе Италии.
   - Ну представь себе, как ты катаешься  на  Корсо  во  Флоренции  или  в
Неаполе, - говорила ему герцогиня. - Под  седлом  чистокровная  английская
лошадь, а по вечерам - карета, выезды в свет; красиво убранная квартира  и
прочее и прочее...
   Она восторженно описывала это пошлое  счастье,  видя,  что  Фабрицио  с
презрением отвергает его. "Он - настоящий герой", - думала она.
   - А через десять лет такой беспечной жизни,  чего