я  достигну,  кем  я
стану? - говорил Фабрицио. - _Перезрелым  молодым  человеком_  и  вынужден
буду уступить первенство любому красивому юноше,  дебютирующему  в  свете,
который тоже будет гарцевать на английской лошади.
   Сперва Фабрицио с негодованием отверг и духовную карьеру,  заявив,  что
уедет в Нью-Йорк, станет гражданином Америки, республиканским солдатом.
   - Ах, какую ты совершишь ошибку! Воевать тебе там тоже не  придется,  и
тебя ждет опять-таки жизнь завсегдатаев кофеен, только не будет в  ней  ни
изящества, ни музыки, ни любви, - возразила герцогиня. - Поверь мне, и  ты
и я умерли бы с тоски в Америке.
   Она объяснила ему, что в Америке царит культ одного божества -  доллара
и, кроме того, там надо ухаживать за уличными торговцами и ремесленниками,
которые своим голосованием решают все. Затем разговор вернулся к церковной
карьере.
   - Прежде чем возмущаться, - сказала герцогиня, - пойми хорошенько, чего
требует от тебя граф. Вовсе тебе не надо быть каким-то бедным священником,
более или менее примерным и добродетельным, как аббат Бланес. Вспомни, что
твои предки были архиепископами Пармскими, - перечти-ка записки о их жизни
в приложении к нашей родословной. Носителю  славного  имени  прежде  всего
надо быть вельможей, благородным, великодушным защитником  справедливости,
заранее предназначенным стать одним из предводителей-своего  сословия.  За
всю твою жизнь тебе придется сплутовать только один раз и то  ради  весьма
важной цели.
   - Итак, рухнули все мои мечты, - сказал Фабрицио; и глубоко вздохнул. -
Жестокая жертва! Признаюсь, я прежде не думал, что энтузиазм и  ум  отныне
внушают самодержавным монархам беспредельный ужас, даже когда эти качества
могут быть направлены к их собственной пользе.
   - Вспомни, что какое-нибудь воззвание или же порыв сердца могут  увлечь
человека восторженного, и он пойдет против тех, кому служил всю жизнь.
   - Восторженного? - переспросил Фабрицио.  -  А  я  разве  восторженный?
Странное обвинение! Я даже не могу влюбиться.
   - Неужели? - воскликнула герцогиня.
   - Ну да. Если я имею честь ухаживать  за  какой-нибудь  высокородной  и
благочестивой красавицей, я думаю о ней тогда лишь, когда вижу ее.
   Такое признание произвело на герцогиню впечатление необычайное.
   - Дай мне месяц сроку, - сказал Фабрицио, - мне  надо  проститься  -  в
Новарес госпожой С*** и, - что еще труднее, - с моими воздушными  замками,
с надеждой  всей  моей  жизни.  Я  напишу  матушке,  попрошу  ее  приехать
повидаться со мною в Бельджирате, на пьемонтском берегу  Лаго  Маджоре,  а
ровно через месяц после нашего сегодняшнего разговора я приеду инкогнито в
Парму.
   - Ни в коем случае! - воскликнула герцогиня: она не хотела, чтобы  граф
Моска присутствовал при ее свидании с Фабрицио.
   Они вторично встретились в Пьяченце.  На  этот  раз  герцогиня  была  в
большом волнении: при дворе поднялась буря, и партия маркизы Раверси почти
уже восторжествовала; возможно было, что графа Моска сменит генерал  Фабио
Конти, глава той партии, которую в Парме называли  _либеральной_;  генерал
все больше входил в фавор у принца.  Герцогиня  все  рассказала  Фабрицио,
утаив только имя соперника графа. Они вновь  обсудили  различные  виды  на
будущее для Фабрицио, предусмотрев при  этом  даже  утрату  могущественной
поддержки графа.
   - Итак, три года  в  Неаполитанской  духовной  академии!  -  воскликнул
Фабрицио. - Но раз мне прежде всего надо быть молодым вельможей  и  ты  не
принуждаешь меня вести постную жизнь добродетельного семинариста,  это  не
так уж страшно, - это не хуже, чем жизнь в Романьяно, -  местное  "хорошее
общество" уже начинает считать меня якобинцем. И, представь, в изгнании  я
сделал открытие: оказывается, я ровно ничего не знаю,  даже  латыни,  даже
орфографии. Я уже строил планы пополнить свое образование в Новаре. Право,
я охотно стану изучать в Неаполе богословие - это сложная наука.
   Герцогиня пришла в восторг от его слов.
   - Если нас с графом прогонят, - сказала она, -  мы  приедем  в  Неаполь
повидаться с тобою. Но поскольку, впредь до возможных перемен, ты согласен
носить фиолетовые чулки, граф, - а он  хорошо  знает  нынешнюю  Италию,  -
просил меня передать тебе вот что: можешь верить или не верить тому,  чему
будут тебя учить, но _никогда не выдвигай никаких  возражений_.  Вообрази,
что ты учишься играть в вист, - разве ты станешь возражать  против  правил
этой игры? Я сказала графу, что ты верующий, он порадовался за тебя, - это
полезно и в земной жизни и в загробной.  Но  если  даже  ты  верующий,  не
впадай в пошлые крайности: не говори с ужасом о  Вольтере,  Дидро,  Ренале
(*58) и прочих сумасбродах-французах,  предвестниках  двух  палат.  Пореже
упоминай их имена,  а  если  уж  придется,  говори  об  этих  господах  со
спокойной иронией, - доктрины их давно опровергнуты, и все нападки их  уже
не имеют никакого значения. Слепо верь всему, что будут  тебе  говорить  в
академии. Помни, что там найдутся люди, которые в точности запишут  всякое
твое возражение; тебе простят любовную интрижку, если ты умно поведешь ее,
но сомнений не простят, - с возрастом любовный  пыл  угасает,  а  сомнения
веры растут. Помни об этом даже на исповеди. Тебе  дадут  рекомендательное
письмо   к   епископу,   доверенному    лицу    кардинала,    архиепископа
Неаполитанского; только ему одному ты можешь рассказать о  своей  прогулке
во Францию и о том, что восемнадцатого июня ты был под Ватерлоо.  Но  даже
ему говори обо всем очень кратко, постарайся преуменьшить это приключение,
признайся в нем лишь настолько, чтобы тебя не корили, что  ты  его  скрыл.
Ведь ты был тогда так молод!
   Кроме того, граф просил передать тебе следующее: если придет тебе на ум
неотразимый довод, сокрушительная реплика, которая может изменить весь ход
беседы, ни в коем случае не поддавайся искушению блеснуть  -  молчи!  Люди
догадливые и по глазам твоим увидят, что ты умен. Ты еще успеешь  показать
свой ум, когда будешь епископом.
   Фабрицио приехал в Неаполь в  скромном  экипаже,  с  четырьмя  слугами,
славными уроженцами Милана, которых прислала ему  тетушка.  После  первого
года обучения в академии никто не считал его большим  умником  -  на  него
смотрели как  на  юношу  знатного  рода,  прилежного,  очень  щедрого,  но
несколько ветреного.
   Этот год, довольно веселый для  Фабрицио,  для  герцогини  был  ужасным
годом. Раза три-четыре граф был на краю гибели; принц часто  хворал,  стал
поэтому еще трусливее, чем прежде, и весьма не прочь был уволить  графа  и
на него свалить вину в гнусных казнях, совершенных, однако, до  вступления
его в министерство. Настоящим любимцем принца, с которым он ни за  что  бы
не  расстался,  был  Расси.  Опасность,  угрожавшая  графу,  пробудила   в
герцогине горячую к нему привязанность; она больше не думала  о  Фабрицио.
Чтобы придать приличный вид возможной отставке графа, она вдруг нашла, что
пармский климат, действительно несколько сырой, как и во  всей  Ломбардии,
вреден для ее  здоровья.  Наконец,  после  нескольких  вспышек  немилости,
доходившей до того, что граф, премьер-министр, по три недели не получал от
принца аудиенции, Моска взял верх  и  добился  назначения  генерала  Фабио
Конти, так называемого  либерала,  комендантом  крепости,  куда  заключали
либералов, осужденных Расси.
   - Если Конти проявит снисходительность к заключенным,  -  говорил  граф
своей подруге,  -  он  попадет  в  опалу  как  якобинец,  позабывший  долг
коменданта ради своих  политических  взглядов.  А  если  он  покажет  себя
суровым, безжалостным, - к чему, думается мне, у него большая  склонность,
- ему уже не быть главой партии либералов, и он навлечет на себя ненависть
всех семей, у которых кто-нибудь из  близких  заключен  в  крепость.  Этот
жалкий человек умеет подойти к принцу  с  благоговейным  видом,  готов  по
четыре раза в день переодеваться в соответствующие случаю  костюмы,  очень
сведущ в вопросах этикета, но с его ли умом лавировать на трудном  пути  и
не сломать себе шеи. Во всяком случае со мной ему не справиться.
   На следующий день после назначения  генерала  Конти  (события,  которым
закончился  министерский  кризис)  стало  известно,  что  в  Парме   будет
издаваться газета ультрамонархического направления.
   - Сколько раздоров породит такая газета! - сказала герцогиня.
   - Ну что ж! Мысль об ее издании, пожалуй, верх моей  изобретательности,
- смеясь, ответил граф. - Мало-помалу руководство газетой у  меня  отнимут
самые ярые монархисты, - разумеется, против моей воли. Я уже  распорядился
назначить хорошее жалованье редакторам. Со всех  сторон  будут  добиваться
этих должностей. Дело это займет нас месяца на два,  а  тем  временем  все
позабудут, какая опасность мне грозила. Две важные особы,  П.  и  Д.,  уже
выставили свои кандидатуры.
   - Но в вашей газете будут печатать возмутительные нелепости!
   - Я на это и рассчитываю, - возразил граф.  -  Принц  будет  читать  ее
каждое утро и  восхищаться  моими  взглядами,  -  ведь  я  ее  основатель.
Отдельные мелочи он станет одобрять или порицать, и так пройдут  два  часа
из тех, которые он посвящает работе. Газета вызовет,  конечно,  нарекания,
но к тому времени, когда поступят серьезные  жалобы,  -  то  есть  месяцев
через восемь -  десять,  -  она  уже  полностью  будет  в  руках  махровых
монархистов. Отвечать придется им. Эта партия мне  мешает,  и  я  выступлю
против ее газеты. Но в конце концов лучше писать  самые  дикие  нелепости,
чем отправить на виселицу хоть  одного  человека.  Кто  помнит  нелепость,
напечатанную в официозной газете, через два года после  выхода  номера?  А
вот сыновья и родственники повешенного  будут  питать  ко  мне  ненависть,
которая переживет меня и, пожалуй, сократит мою жизнь.
   Герцогиня  всегда  чем-нибудь   была   увлечена,   всегда   чувствовала
потребность в деятельности, не выносила праздности, ума у нее было больше,
чем у всего пармского двора, но  для  успеха  в  интригах  ей  недоставало
терпения и хладнокровия. Все же она со страстным вниманием следила  теперь
за борьбой различных придворных партий и даже начала  приобретать  влияние
на принца. Царствующая принцесса Клара-Паолина, окруженная  почестями,  но
скованная  правилами   самого   старозаветного   этикета,   считала   себя
несчастнейшей женщиной. Герцогиня Сансеверина принялась ухаживать за Ней и
решила убедить ее, что она не так  уж  несчастна,  как  ей  кажется.  Надо
заметать, что принц виделся с женой только полчаса в день,  за  обедом,  и
случалось, по целым неделям не обращался к ней ни с единым  словом.  "Г-жа
Сансеверина попыталась все это изменить; она развлекала принца, и  это  ей
тем более удавалось, что она умела сохранять  полную  независимость.  Даже
если бы герцогиня и старалась, она  не  могла  бы  не  задевать  самолюбия
глупцов, которыми кишел пармский двор. Она же совершенно не  умела  щадить
их и вызвала ненависть придворных лизоблюдов, захудалых графов и маркизов,
обычно имевших не больше пяти тысяч дохода. С первых же дней она  заметила
это обстоятельство и старалась угодить только принцу и его  жене,  имевшей
беспредельное влияние на своего сына, наследного принца.  Герцогиня  умела
занять Эрнесто IV остроумной беседой и, пользуясь тем, что он  внимательно
прислушивается к каждому ее слову, искусно  высмеивала  своих  врагов  при
дворе. С тех пор как принц, по наущению  Расси,  наделал  глупостей,  -  а
кровавые глупости непоправимы, - он нередко трепетал от страха, а еще чаще
томился скукой, унынием и завистью: ему жилось невесело, и  он  становился
угрюмым, когда замечал, что другие веселятся; вид чужого счастья  приводил
его в бешенство. "Надо скрывать нашу любовь", - сказала  герцогиня  своему
другу. И она дала понять принцу, что уже сильно  охладела  к  графу,  хотя
по-прежнему считает его человеком весьма достойным.
   Это открытие осчастливило  его  высочество  на  целый  день.  Время  от
времени герцогиня вскользь упоминала о своем намерении ежегодно "брать  на
несколько месяцев  отпуск",  чтобы  поездить  по  Италии,  которую  она  в
сущности совсем не знает; посмотреть Неаполь, Флоренцию, Рим.  А  ничто  в
мире не могло бы огорчить принца больше, чем такое стремление к бегству, -
это была одна из самых явных его слабостей: всякий поступок, который могли
бы истолковать, как  презрение  к  столице  его  государства,  терзал  ему
сердце. Он понимал, что не в его власти удержать г-жу  Сансеверина,  между
тем г-жа Сансеверина бесспорно была  самой  блестящей  женщиной  в  Парме.
Неслыханное дело - невзирая на итальянскую лень, пармская знать съезжалась
из всех окрестных  поместий  на  ее  _четверги_;  ее  приемные  дни  стали
настоящими празднествами:  почти  всегда  герцогиня  придумывала  для  них
что-нибудь новое и увлекательное. Принц горел желанием побывать  на  одном
из ее "четвергов". Но как на это решиться? Посетить запросто дом  частного
лица! Подобного нарушения этикета никогда не допускал ни его отец,  ни  он
сам.
   Однажды в четверг шел дождь, было холодно;  вечером  принц  то  и  дело
слышал стук колес по мостовой на дворцовой площади, -  несомненно,  кареты
ехали ко дворцу Сансеверина. Принца передергивало от нетерпеливой  досады:
другие веселятся, а он, царствующий государь,  самодержец,  имеющий  право
веселиться больше, чем простые  смертные,  томится  скукой!  Он  позвонил,
вызвал дежурного флигель-адъютанта, - надо было спешно  расставить  дюжину
надежных агентов на улице, которая вела от дворца его высочества ко дворцу
Сансеверина. Пришлось ждать почти час, показавшийся принцу целым веком,  и
двадцать раз за это время  его  искушал  соблазн  выйти  на  улицу  очертя
голову, не думая о кинжалах, не принимая  никаких  предосторожностей;  но,
наконец, он появился в первой  гостиной  г-жи  Сансеверина.  Если  б  гром
грянул в этой гостиной, он не вызвал бы такого переполоха.  По  мере  того
как принц проходил по ярко освещенным  покоям,  шум  и  веселье  мгновенно
сменялись растерянным молчаньем, все  смотрели  на  него,  широко  раскрыв
глаза. Придворные были в явном смятении, и только герцогиня  нисколько  не
казалась удивленной. Когда, наконец, к гостям вернулся дар речи, первой их
заботой  было  обсудить  важный  вопрос:  предупредили  ли   герцогиню   о
высочайшем посещении, или оно явилось для нее такой же неожиданностью, как
и для всех собравшихся?
   Принц провел время  очень  весело,  а  кончился  этот  вечер  маленьким
событием,  которое  покажет  читателю  всю  непосредственность   характера
герцогини, а также  беспредельную  власть,  которой  она  достигла,  ловко
намекая на возможный свой отъезд.
   Провожая принца, который на прощанье наговорил ей  всяких  любезностей,
она вдруг дерзнула высказать ему внезапно возникшую у нее мысль  и  притом
сделала это совсем просто, как нечто вполне обычное.
   - Ваше высочество, если бы  вы  пожелали  порадовать  принцессу  такими
приятными речами, какие вы милостиво говорите мне сейчас, вы  осчастливили
бы меня гораздо более, чем комплиментами моей красоте. Право, ни за что на
свете я не хотела бы, чтобы принцесса  косо  посмотрела  на  лестный  знак
внимания, которым вы почтили меня сегодня.
   Принц пристально взглянул на нее и сухим тоном ответил:
   - Мне думается, я властен бывать везде, где пожелаю.
   Герцогиня покраснела.
   - Я только хотела, - тотчас сказала она, - избавить ваше высочество  от
лишнего  беспокойства,  так  как  этот  четверг  последний:  я  уезжаю  на
некоторое время в Болонью или во Флоренцию.
   Когда герцогиня вернулась в гостиные, все  считали,  что  она  достигла
вершины августейших милостей, а на деле она дерзнула сделать то,  на  что,
пожалуй, никто и никогда еще не отваживался в Парме. Она знаком  подозвала
графа, тот оставил партию в вист и последовал за  нею  в  маленькую,  ярко
освещенную гостиную, где никого не было.
   - Вы поступили очень смело, - сказал  он  герцогине,  -  я  бы  вам  не
посоветовал этого. Но в горячо любящем сердце,  -  добавил  он  смеясь,  -
счастье усиливает любовь, и если вы уедете завтра утром, я уеду  вслед  за
вами вечером. Маленькую эту задержку вызовет только необходимость передать
министерство финансов - обузу, которую я имел глупость взять на  себя;  но
за четыре часа умелой работы можно  передать  кассу  любого  казначейства.
Вернемся к гостям, дорогой друг, и  будем  блистать  лучами  министерского
тщеславия без малейшего стеснения,  -  ведь  это,  может  быть,  последний
спектакль,  который  мы  даем  в  Парме.  Если  наш  самодур  сочтет  себя
оскорбленным, он способен на все, - он  называет  это:  _дать  острастку_.
Когда гости разъедутся, мы обсудим, как вам  покрепче  забаррикадироваться
на эту ночь, но, пожалуй, лучше всего вам отправиться немедленно на берега
По, в ваше поместье Сакка, - оттуда, по счастью,  всего  полчаса  езды  до
австрийской границы.
   Для  любви  и  гордости  герцогини  это  была  минута  блаженства;  она
посмотрела на графа, и глаза ее увлажнились  слезами.  С  какой  легкостью
этот человек готов был отказаться ради нее от власти всемогущего министра,
окруженного льстецами, от почестей,  почти  равных  тем,  какие  воздавали
монарху. И она вышла в гостиные, сияя от  радости.  Все  увивались  вокруг
нее.
   - Как счастье изменило герцогиню, - шептались меж собой  придворные.  -
Ее не узнать. Наконец-то эта надменная особа, которая мнит себя выше всех,
удостоила оценить непомерную милость, оказанную ей нынче государем.
   К концу вечера граф подошел к ней.
   - Мне нужно кое-что сообщить вам, - сказал он.
   Тотчас гости, теснившиеся вокруг нее, отошли в сторону.
   - Вернувшись во дворец, - продолжал граф, - принц приказал  доложить  о
себе своей супруге. Вообразите ее изумление! "Я пришел рассказать  вам,  -
заявил он принцессе, - какой приятный,  весьма  приятный  вечер  провел  я
сегодня  у  Сансеверина.  Она  просила  меня  подробно  описать  вам,  как
переделан теперь ее старый  закопченный  дворец".  Затем  принц  уселся  и
принялся описывать все ваши гостиные. Он провел  у  жены  больше  двадцати
пяти минут. Принцесса плакала от радости и при всем  своем  уме  не  могла
найти ни одного слова, чтобы поддержать беседу в том  легком  тоне,  какой
его высочество пожелал придать ей.
   Что бы ни говорили о принце итальянские либералы, он не  был  таким  уж
злым человеком. Правда,  он  приказал  бросить  в  тюрьмы  довольно  много
либералов, но сделал он это из страха и  нередко  повторял,  словно  желая
смягчить  некоторые  воспоминания:  "Лучше  самому  убить   дьявола,   чем
дожидаться, чтобы он тебя убил".
   На следующий  день  после  упомянутого  нами  "четверга"  принц  был  в
прекрасном  расположении  духа,  ибо  совершил  два  похвальных  поступка:
побывал в гостях у герцогини и поговорил со  своей  женой.  За  обедом  он
опять удостоил  побеседовать  с  принцессой,  -  словом,  "четверги"  г-жи
Сансеверина произвели во дворце домашнюю революцию, о которой  трубили  по
всей Парме. Раверси была потрясена, а герцогиня  радовалась  вдвойне:  она
оказалась полезной своему возлюбленному и убедилась, что он влюблен в  нее
еще больше, чем прежде.
   - И все это из-за  одной  неосторожной  мысли,  которая  пришла  мне  в
голову, - говорила она графу. - Разумеется, в Риме или в Неаполе я была бы
более свободна, но разве  я  там  найду  такую  занимательную  игру?  Нет,
конечно, нет! А к тому же вы, дорогой граф, даете мне счастье.



7

   Мелочи придворных  интриг,  подобные  тем,  о  которых  мы  рассказали,
занимают большое место и в истерии четырех последующих лет. Каждую весну в
Парму приезжала маркиза дель Донго с обеими дочерьми и гостила два  месяца
во дворце Сансеверина и в поместье Сакка  на  берегу  По;  во  время  этих
встреч было немало отрадных минут и много говорилось о Фабрицио; но за все
эти годы граф ни