торгует
в Менаджио  барометрами,  -  дал  мне  свой  паспорт;  дай  мне  несколько
наполеондоров, - у меня всего два золотых; но если понадобится, я и пешком
пойду.
   Графиня заплакала от радости и смертельной тревоги.
   - Боже мой! Как тебе пришла в голову такая мысль?  -  воскликнула  она,
сжимая руки Фабрицио.
   Она встала с постели и вынула из бельевого шкафа тщательно  запрятанный
кошелечек, вышитый бисером, - в нем лежало все ее богатство.
   - Возьми, - сказала она Фабрицио. - Но ради бога береги себя. Что будет
с несчастной твоей матерью и со мной, если  тебя  убьют?  А  надеяться  на
успех Наполеона невозможно, бедный дружок  мой:  эти  господа  сумеют  его
погубить. Разве ты не слышал в Милане неделю тому назад  рассказа  о  том,
как его двадцать три раза пытались убить, и все в этих покушениях было так
хорошо обдумано и слажено, что он уцелел только каким-то чудом. А ведь  он
был тогда всемогущим. И ты же знаешь,  что  наши  враги  только  о  том  и
думают, как бы избавиться от него. Франция впала в ничтожество  после  его
изгнания.
   Графиня говорила об участи, ожидавшей Наполеона, с глубоким,  страстным
волнением.
   - Позволяя тебе отправиться к  нему,  я  приношу  ему  в  жертву  самое
дорогое для меня существо на свете, - сказала она.
   Глаза Фабрицио наполнились слезами, и он заплакал, обнимая графиню,  но
воля его не поколебалась ни на  одну  минуту.  Он  с  горячностью  изложил
своему дорогому другу все основания, побудившие его принять такое решение;
мы позволим себе смелость признать их весьма забавными.
   - Вчера вечером, в шесть часов без семи  минут,  мы,  как  ты  помнишь,
прогуливались по платановой аллее на берегу озера, под Каза  Соммарива,  и
шли мы по направлению к югу. Как раз в это  время  я  заметил  вдалеке  ту
лодку, что плыла со стороны Комо и везла нам великую весть. Я  смотрел  на
лодку, совсем не думая об императоре, я только завидовал судьбе тех людей,
которые могут путешествовать, и вдруг я  почувствовал  глубокое  волнение.
Лодка причалила, агент отца что-то тихо сказал ему, отец вдруг  побледнел,
отвел нас в сторону и сообщил нам _ужасную новость_. Я отвернулся  и  стал
смотреть на озеро только для того, чтобы скрыть слезы  радости,  хлынувшие
из глаз моих. И вдруг на огромной высоте - и притом с правой стороны  -  я
увидел орла, птицу Наполеона; орел величественно летел  по  направлению  к
Швейцарии, а значит - к Парижу.  И  я  сейчас  же  сказал  себе:  "Я  тоже
пересеку Швейцарию с быстротою  орла,  я  присоединюсь  к  этому  великому
человеку и принесу ему то немногое, что могу дать ему,  -  поддержку  моей
слабой руки. Он хотел возвратить нам родину, он любил моего  дядю!"  Когда
орел еще не совсем скрылся из виду, у меня вдруг почему-то высохли  слезы,
и вот тебе доказательство, что эта мысль была ниспослана мне  свыше:  лишь
только я безотчетно  принял  решение,  в  тот  же  миг  я  увидел,  какими
способами можно осуществить его. И мгновенно  вся  печаль,  которая  -  ты
знаешь это - отравляет мне жизнь,  особенно  в  воскресные  дни,  исчезла,
словно ее развеяло дыхание божества. Перед  моими  глазами  встал  великий
образ: Италия поднимается из  той  тины,  куда  погрузили  ее  немцы;  она
простирает свои израненные руки, еще окованные цепями, к своему  королю  и
освободителю  [эти  патетические  слова  передают  прозой  строфы   стихов
знаменитого Монти (прим.авт.)]. И  я  сказал  себе  мысленно:  "Я,  доселе
безвестный сын многострадальной нашей матери, пойду,  чтобы  победить  или
умереть вместе с человеком, отмеченным судьбою  и  желавшим  смыть  с  нас
презрение, с которым смотрят все на нас, даже самые подлые, самые  рабские
души среди обитателей Европы".
   Помнишь, - тихо добавил он, глядя на нее сверкающим взглядом, - помнишь
тот каштан, который в год моего рождения матушка  своими  руками  посадила
ранней весной в нашем лесу на берегу ручья, в двух  лье  от  Грианты?  Так
вот: "Прежде чем приступить к каким-либо действиям, - подумал я,  -  пойду
посмотрю на свое дерево. Весна еще совсем недавно началась, и, если на нем
уже есть листья, - это хороший знак для меня". Я тоже должен  стряхнуть  с
себя оцепенение, в котором прозябаю здесь, в этом унылом и холодном замке.
Не кажется ли тебе, что эти старые, почерневшие стены,  некогда  служившие
орудием деспотизма и оставшиеся символом его, - очень верный образ угрюмой
зимы? Для меня они то же, что зима для моего дерева.
   Вчера вечером, в половине восьмого, я пришел к каштану,  и  -  поверишь
ли, Джина? - на нем были листья, красивые зеленые листочки,  уже  довольно
большие! Я целовал листочки тихонько,  стараясь  не  повредить  им.  Потом
осторожно вскопал землю вокруг моего милого дерева.  И  тотчас  же,  снова
преисполнившись восторга, я пошел горной тропинкой в Менаджио, - ведь  мне
нужен паспорт, чтобы пробраться через границу в Швейцарию.  Время  летело,
был уже час ночи, когда я подошел к дверям Вази. Я думал, что мне придется
долго стучаться, чтобы его разбудить. Но он не спал, он беседовал с  тремя
друзьями. При первых же моих словах он бросился обнимать меня и  вскричал:
"Ты хочешь присоединиться к Наполеону!" И друзья его тоже горячо  обнимали
меня. Один из них говорил: "Ах, зачем я женат!"
   Г-жа  Пьетранера  задумалась;  она  считала  своим   долгом   выставить
какие-нибудь возражения.  Будь  у  Фабрицио  хоть  самый  малый  опыт,  он
прекрасно понял бы, что  графиня  сама  не  верит  благоразумным  доводам,
которые спешит привести. Но взамен опыта он обладал решительным характером
и  даже  не  удостоил  выслушать  эти  доводы.  Вскоре  графине   пришлось
ограничиться просьбами, чтобы он сообщил о своем намерении матери.
   - Она расскажет сестрам, и _эти женщины_, сами того не  ведая,  выдадут
меня! - воскликнул Фабрицио с каким-то высокомерным презрением.
   - Говорите, сударь, о женщинах более уважительно,  -  сказала  графиня,
улыбаясь сквозь слезы. - Ведь  только  женский  пол  поможет  вам  достичь
чего-нибудь в жизни; мужчинам  вы  никогда  не  будете  нравиться:  в  вас
слишком много огня, - это раздражает прозаические души.
   Узнав  о  неожиданных  замыслах  сына,  маркиза   заплакала,   она   не
почувствовала, сколь они героичны, и всячески старалась удержать его дома.
Но убедившись, что никакие препятствия, кроме тюремных  стен,  не  удержат
Фабрицио, она отдала ему все деньги, какие у нее были,  -  очень  скромную
сумму; потом вспомнила, что накануне маркиз доверил ей восемь  или  десять
бриллиантов, стоивших около десяти тысяч франков, поручив заказать для них
оправу у миланского ювелира. Когда графиня зашивала бриллианты в подкладку
дорожного костюма нашего героя, в комнату матери  пришли  его  сестры;  он
вернул бедняжкам их  скудные  сбережения.  Намерение  Фабрицио  вызвало  у
сестер такой  бурный  восторг,  они  с  такой  шумной  радостью  бросились
целовать его, что он схватил те бриллианты, которые еще не были  зашиты  в
подкладку, и решил отправиться в путь без промедления.
   - Вы невольно выдадите меня, - сказал он сестрам. - Раз у  меня  теперь
так много денег, совершенно лишнее брать с собою всякие тряпки: их повсюду
можно купить.
   Он обнял на прощанье своих близких и милых сердцу и тотчас  пустился  в
путь, даже не заглянув к себе в комнату. Боясь, что за ним пошлют в погоню
верховых, он шел так быстро, что в тот же вечер достиг Лугано. Слава богу!
Он уже в Швейцарии. Теперь нечего бояться, что на  пустынных  дорогах  его
схватят  жандармы,  отцовские  наемники.  Из  Лугано   он   написал   отцу
красноречивое письмо, - ребяческая слабость, письмо это  только  распалило
гнев маркиза. Затем он перебрался на почтовых через Сенготардский перевал;
все путешествие он совершил очень быстро и вскоре приехал во Францию через
Понтарлье. Император был в Париже. Но тут начались  злоключения  Фабрицио.
Он ехал с твердым намерением лично поговорить с императором;  никогда  ему
не приходило в голову, что это нелегко осуществить. В Милане он раз десять
на дню видел принца Евгения и, если б захотел, мог бы заговорить с ним.  В
Париже он каждое утро бегал во двор Тюильри  (*31),  видел,  как  Наполеон
делал смотр войскам, но ни разу не удалось ему приблизиться к  императору.
Герой наш воображал, что всех французов, так же как  его  самого,  глубоко
волнует крайняя опасность, угрожающая их родине. Обедая за общим столом  в
той гостинице, где  он  остановился,  Фабрицио  открыто  говорил  о  своих
намерениях и своей преданности Наполеону. Среди сотрапезников он  встретил
чрезвычайно  приятных   и   обходительных   молодых   людей,   еще   более
восторженных, чем он, и за несколько дней очень ловко  выманивших  у  него
все  деньги.  К  счастью,  он  из  скромности  никому  не  рассказывал   о
бриллиантах, которые дала ему мать. Как-то утром, после ночного кутежа, он
обнаружил, что его основательно обокрали; тогда он купил  двух  прекрасных
лошадей, нанял слугу - отставного солдата, служившего конюхом у барышника,
- и с мрачным  презрением  к  молодым  парижанам-краснобаям  отправился  в
армию. Он ничего не знал о ней, кроме того, что войска  собираются  где-то
около Мобежа (*32). Но, прибыв на границу, он счел  смешным  устроиться  в
каком-нибудь доме и  греться  у  камелька,  когда  солдаты  стоят  в  поле
бивуаками. Как его ни отговаривал слуга,  человек,  не  лишенный  здравого
смысла, Фабрицио безрассудно отправился на бивуаки, находившиеся  у  самой
границы, на дороге в Бельгию.
   Едва только он  подошел  к  ближайшему  от  дороги  батальону,  солдаты
уставились на него, находя, что в одежде  этого  молоденького  буржуа  нет
ничего военного. Смеркалось, дул холодный ветер. Фабрицио подошел к одному
из  костров  и  попросил  разрешения  погреться,  пообещав  заплатить   за
гостеприимство. Солдаты переглянулись, удивляясь его намерению  заплатить,
но благодушно подвинулись и дали ему место у костра. Слуга помог  Фабрицио
устроить заслон от ветра. Но  час  спустя,  когда  мимо  бивуака  проходил
полковой писарь, солдаты остановили его и рассказали, что к  ним  заявился
какой-то человек в штатском и что он плохо говорит  по-французски.  Писарь
допросил Фабрицио, тот принялся говорить  о  своей  восторженной  любви  к
Наполеону, но изъяснялся  он  с  подозрительным  иностранным  акцентом,  и
писарь предложил пришельцу отправиться с ним к  полковнику,  помещавшемуся
на соседней ферме. Подошел слуга Фабрицио, ведя  в  поводу  двух  лошадей.
Увидев  этих  прекрасных  лошадей,  писарь  явно  изумился  и,   мгновенно
переменив намерение, стал расспрашивать  слугу.  Отставной  солдат,  сразу
разгадав стратегию своего собеседника, заговорил о  высоких  покровителях,
якобы имевшихся у его хозяина, и добавил, что, конечно, никто  не  посмеет
_подтибрить_ его прекрасных лошадей. Тотчас же писарь  кликнул  солдат,  -
один схватил слугу за шиворот, другой взял на себя  заботу  о  лошадях,  а
писарь сурово приказал Фабрицио следовать за ним без возражений.
   Заставив Фабрицио пройти пешком целое лье в темноте,  которая  казалась
еще гуще от бивуачных костров, со всех сторон освещавших горизонт,  писарь
привел его к жандармскому офицеру, и тот строгим тоном потребовал  у  него
документы. Фабрицио показал паспорт, где он  назывался  купцом,  торгующим
барометрами и получившим подорожную на провоз своего товара.
   - Ну и дураки! - воскликнул офицер. - Право, это уж слишком глупо!
   Он стал допрашивать нашего  героя;  тот  с  величайшей  восторженностью
заговорил об императоре, о свободе, но офицер закатился хохотом.
   - Черт побери! Не очень-то ты хитер! - воскликнул он. -  Верно,  совсем
уж нас олухами считают, раз подсылают к нам таких желторотых птенцов,  как
ты!
   И как ни бился Фабрицио, как ни лез из кожи  вон,  стараясь  объяснить,
что он и в самом деле не купец, торгующий барометрами, жандармский  офицер
отправил его под конвоем в тюрьму соседнего городка Б..., куда  наш  герой
добрался только в третьем часу ночи, вне себя от возмущения и еле живой от
усталости.
   В этой жалкой тюрьме Фабрицио провел тридцать три долгих  дня,  сначала
удивляясь, затем негодуя, а главное, совсем не понимая, почему с  ним  так
поступили.  Он  писал  коменданту  крепости  письмо  за  письмом,  и  жена
смотрителя тюрьмы, красивая фламандка лет тридцати шести,  взяла  на  себя
обязанность передавать их по назначению. Но так как она вовсе  не  хотела,
чтобы такого красивого юношу расстреляли, и не  забывала,  что  он  хорошо
платит, то все его письма неизменно попадали в печку. В  поздние  вечерние
часы она приходила к узнику и сочувственно выслушивала его сетования. Мужу
она сказала, что у _молокососа_ есть  деньги,  и  рассудительный  тюремщик
предоставил  ей  полную  свободу  действий.   Она   воспользовалась   этой
снисходительностью и получила от  Фабрицио  несколько  золотых,  -  писарь
отобрал у него только лошадей, а жандармский офицер не конфисковал ничего.
Однажды, в июне, Фабрицио услышал среди дня очень сильную,  но  отдаленную
канонаду.  "Наконец-то!  Началось!"  Сердце   Фабрицио   заколотилось   от
нетерпения. С улицы тоже доносился сильный шум, -  действительно  началось
большое передвижение войск, и через  Б...  проходили  три  дивизии.  Около
одиннадцати часов вечера, когда  супруга  смотрителя  пришла  разделить  с
Фабрицио его горести, он встретил ее еще любезнее, чем  обычно,  а  затем,
взяв ее за руку, сказал:
   - Помогите мне выйти из тюрьмы. Клянусь честью, я вернусь,  как  только
кончится сражение.
   - Вот ерунду городишь! А _подмазка_ у тебя есть?
   Фабрицио встревожился, он не понял, что такое _подмазка_. Смотрительша,
заметив его беспокойство, решила, что он _на мели_, и, вместо  того  чтобы
заговорить о золотых наполеондорах, как  сперва  намеревалась,  стала  уже
говорить только о франках.
   - Послушай, - сказала она. - Если ты можешь дать мне сотню  франков,  я
парочкой двойных наполеондоров закрою глаза капралу, который придет  ночью
сменять часовых, - ну, он и не увидит,  как  ты  удерешь.  Если  его  полк
должен выступить завтра, он, понятно, согласится.
   Сделка была заключена. Смотрительша даже предложила спрятать Фабрицио в
своей спальне, - оттуда ему проще убежать утром.
   Рано утром, еще до рассвета, смотрительша  в  нежном  умилении  сказала
Фабрицио:
   - Миленький, ты слишком молод для такого  пакостного  дела.  Послушайся
меня, брось ты это!
   - Но почему! - твердил Фабрицио. - Разве это  преступление  -  защищать
родину?
   - Будет врать-то! Никогда не забывай, что я  тебе  спасла  жизнь.  Дело
твое ясное, тебя наверняка расстреляли бы.  Но  только  смотри  никому  не
проговорись, а то из-за тебя мы с мужем  место  потеряем.  И,  знаешь,  не
повторяй больше  никому  дурацкой  басни,  будто  ты  миланский  дворянин,
переодетый в платье купца, который торгует барометрами, - право,  это  уже
совсем глупо. Ну, а теперь  слушай  хорошенько.  Я  сейчас  дам  тебе  все
обмундирование того гусара, что умер у нас в  тюрьме  позавчера.  Старайся
поменьше говорить, а уж если какой-нибудь вахмистр или офицер  привяжется,
станет допрашивать, откуда ты явился, и придется тебе отвечать,  -  скажи,
что ты был болен и лежал в крестьянском  доме,  что  крестьянин,  мол,  из
жалости подобрал тебя, когда ты трясся от лихорадки в придорожной  канаве.
Если тебе не поверят, прибавь, что ты догоняешь свой полк.  Тебя  все-таки
могут арестовать, потому что выговор у  тебя  не  французский,  -  так  ты
скажи, будто ты родом из Пьемонта, взят по "рекрутскому набору, остался  в
прошлом году во Франции, - ну, еще что-нибудь придумай.
   Впервые после тридцати трех дней бурного негодования Фабрицио  разгадал
причину своих злоключений.  Его  считали  шпионом!  Он  принялся  убеждать
смотрительшу, которая в то утро была очень нежна, и пока она, вооружившись
иглой, ушивала гусарское обмундирование, слишком широкое для Фабрицио,  он
очень вразумительно растолковал этой женщине свою историю. Она  слушала  с
удивлением, но на минуту поверила, - у него был такой простодушный вид,  и
гусарский мундир так был ему к лицу!
   - Ну, раз уж тебе так захотелось воевать,  -  сказала  она,  наполовину
убежденная  в  его  искренности,  -  надо  было  в  Париже   поступить   в
какой-нибудь полк. Угостил бы вахмистра  в  кабачке,  он  бы  тебе  все  и
устроил.
   Смотрительша дала Фабрицио много полезных советов,  как  вести  себя  в
будущем, и, наконец, когда забрезжил день, выпустила его на улицу,  тысячу
раз заставив поклясться, что он никогда и ни при каких обстоятельствах  не
упомянет ее имени.
   Едва Фабрицио, подхватив подмышку гусарскую саблю, вышел  бодрым  шагом
из этого маленького городка, его одолели сомнения. "Ну вот, - думал он,  -
я иду в мундире и с подорожной какого-то гусара, умершего в тюрьме. А его,
говорят, посадили за то,  что  он  украл  корову  и  несколько  серебряных
столовых ложек. Я, так сказать, наследник его  положения,  хотя  нисколько
этого не хотел и никак этого  не  предвидел.  Значит,  берегись  тюрьмы!..
Примета совершенно ясная. Мне придется долго страдать в тюрьме".
   Не прошло и часа после разлуки Фабрицио  с  его  благодетельницей,  как
полил дождь, и такой сильный, что новоявленный  гусар  еле  вытаскивал  из
грязи  ноги  в  грубых  сапогах,  которые  ему   были   велики.   Встретив
крестьянина, ехавшего верхом на дрянной лошаденке, он  купил  у  него  эту
клячу, объясняясь  знаками,  ибо  помнил,  что  тюремщица  советовала  ему
говорить как можно меньше из-за его иностранного акцента.
   В  тот  день  армия,  выиграв  сражение  при  Линьи  (*33),   двигалась
форсированным маршем к Брюсселю; это было накануне сражения  при  Ватерлоо
(*34). Около полудня, проезжая под не стихавшим проливным дождем, Фабрицио
услышал грохот пушки. От радости он мгновенно позабыл долгие и мучительные
минуты отчаяния, пережитые в несправедливом заточении. Он ехал до  поздней
ночи и, так как у  него  уже  появились  зачатки  здравого  смысла,  решил
сделать привал в крестьянском домике, стоявшем  очень  далеко  от  дороги.
Хозяин плакался, уверял, что у него все забрали. Фабрицио дал ему экю, и в
доме сразу нашелся овес для  лошади.  "Лошадь  у  меня  дрянная,  -  думал
Фабрицио, - но, пожалуй, какой-нибудь  писарь  позарится  на  нее".  И  он
улегся спать в конюшне, рядом со стойлом. На следующий  день,  за  час  до
рассвета, Фабрицио уже ехал по дороге и,  ласково  поглаживая,  похлопывая
свою лошадь, добился того, что она побежала рысцой. Около пяти часов  утра
он услышал канонаду: завязалось сражение при Ватерлоо.



3

   Вскоре Фабрицио повстречались маркитантки, и  великая  признательность,
которую он питал к смотрительше Б...й тюрьмы, побудила  его  заговорить  с
ними: он спросил одну из них, где ему найти 4-й гусарский полк, в  котором
он служит.
   - А ты  бы  лучше  не  торопился,  голубчик!  -  ответила  маркитантка,
растроганная бледностью и прекрасными глазами Фабрицио. - Нынче дело будет
жаркое, а поглядеть на твою руку, - где уж тебе саблей рубить! Будь у тебя
ружье, - куда ни шло, - и ты бы палил не хуже других.
   Этот совет не понравился  Фабрицио,  он  стегнул  лошадь,  но,  как  ни
понукал ее, не мог обогнать повозку маркитантки. Время  от  времени  пушки
как будто громыхали ближе, и тогда грохот  мешал  маркитантке  и  Фабрицио
слышать  друг  друга.  Фабрицио  вне  себя  от  воодушевления  и   счастья
возобновил разговор с нею. С каждым ее словом он все больше сознавал  свое
счастье. И женщина эта казалась ему такой доброй, что он  в  конце  концов
все рассказал ей, утаив только свое  настоящее  имя  и  побег  из  тюрьмы.
Маркитантка была удивлена и ничего не понимала в  том,  что  ей  наговорил
этот юный красавчик солдат.
   - Ага, догадалась! - наконец, воскликнула она с торжествующим видом.  -
Вы - молоденький буржуа и влюбились, верно, в жену какого-нибудь  капитана
ч