бы повышение. Ему приказано было
являться во дворец  ежедневно,  когда  на  башенных  часах  било  полдень.
Однажды, незадолго до полудня, принц собственноручно  опустил  условленным
образом жалюзи в одном из окон антресолей,  примыкавших  к  его  туалетной
комнате. Вскоре после того как пробило  двенадцать,  он  опять  пришел  на
антресоли, где его уже дожидался Карлоне.  Принц  принес  с  собой  листок
бумаги, карманную чернильницу и продиктовал ему следующее письмо:

   "Ваше превосходительство!
   Вы бесспорно очень умны, и благодаря глубокой вашей мудрости управление
нашим государством  идет  прекрасно.  Но,  дорогой  граф,  ваши  блестящие
успехи, конечно, должны вызывать некоторую зависть; и я очень  боюсь,  что
вы станете посмешищем, если только ваша мудрость не поможет  вам  угадать,
что некий молодой человек имел счастье  внушить,  возможно,  против  своей
воли, весьма необычайную любовь одной даме. Этому  счастливому  смертному,
говорят, всего двадцать три года, а мы с вами, дорогой граф, вдвое старше,
что весьма для нас неприятно. Вечером и на некотором расстоянии вы,  граф,
обворожительны; в вас столько  живости,  ума,  галантности.  Но  утром,  в
домашней обстановке, недавно прибывший друг,  несомненно,  кажется  милее.
Мы, женщины, так ценим юность и  свежесть,  особенно,  когда  нам  уже  за
тридцать! Разве с вами не ведут речей о том, что надо удержать  при  дворе
этого приятного юношу, предоставив  ему  какое-нибудь  завидное  место?  А
какая дама чаще всего говорит вам об этом, ваше превосходительство?"

   Принц взял письмо и дал солдату два экю.
   - Это сверх жалованья, - сказал он с угрюмым видом. - Но смотри: никому
ни слова, а не то - крепость, самый сырой подземный каземат.
   В письменном столе у  принца  хранилась  целая  коллекция  конвертов  с
адресами почти всех придворных, написанными рукой того же солдата, хотя он
слыл неграмотным и даже никогда не писал сам  своих  шпионских  донесений.
Принц выбрал конверт с нужным ему адресом.
   Через несколько часов граф Моска получил по почте  письмо.  Было  точно
высчитано,  когда  его  могут  доставить,  и  лишь  только  увидели,   что
почтальон,  который  нес  в  руке  небольшой  пакет,   вошел   в   подъезд
министерства, а затем вышел, графа Моска вызвали к его высочеству.
   Никогда еще фаворит не  был  так  удручен  печалью,  и,  чтобы  вдоволь
насладиться его скорбным видом, принц воскликнул:
   - Сегодня мне нужен друг, а не министр. У меня безумная головная  боль,
меня одолевают мрачные мысли. Я хочу отдохнуть и поболтать с вами.
   Надо   ли   говорить,   в   каком   невыносимом   состоянии   находился
премьер-министр  граф  Моска  делла  Ровере,  когда  ему,  наконец,   было
дозволено проститься со своим августейшим повелителем. Ранунцио-Эрнесто IV
в совершенстве владел искусством терзать человеческое  сердце,  -  в  этом
отношении он вполне заслуживал сравнения с тигром, играющим своей добычей.
   Граф приказал гнать лошадей вскачь; поднимаясь к себе, он крикнул, чтоб
не  пускали  к  нему  ни  одной  живой  души,  велел  передать   дежурному
_аудитору_, что тот может уйти (ему противно было  чувствовать  поблизости
присутствие хоть одного человека), потом  вбежал  в  картинную  галерею  и
заперся там. Только тогда он мог,  наконец,  дать  волю  своему  яростному
гневу, и весь вечер, не зажигая огня, шагал по галерее взад и вперед,  как
потерянный. Он  старался  заглушить  голос  сердца  и  все  свое  внимание
сосредоточить лишь на том, что и как ему делать  дальше.  Томясь  смертной
мукой, которая вызвала бы жалость даже у самого заклятого  его  врага,  он
думал:
   "Ненавистный мне человек живет у герцогини, проводит  с  нею  все  свое
время. Не попытаться ли выведать все у одной из  ее  горничных?  Нет.  Это
опаснейший шаг. Она так щедра, так добра к своим слугам, они  обожают  ее.
(Да боже мой, кто же не обожает ее?) А главное, - с яростью твердил он про
себя, - вот в чем вопрос: дать ей понять, что меня терзает  ревность,  или
ничего не говорить?
   Если я промолчу, они не будут от меня скрываться. Я знаю  Джину  -  она
сама  непосредственность,  вся  отдается  порыву,  ее  поступки   зачастую
неожиданны для  нее  самой;  стоит  ей  заранее  наметить  для  себя  план
поведения, она тотчас запутается; когда нужно действовать, ей  приходит  в
голову новая мысль, которая кажется ей самой лучшей в мире, она немедленно
осуществляет ее и все этим портит.
   Не надо говорить ни слова о моих муках, тогда от меня не будут таиться,
и я увижу все, что произойдет. Да, но если я выскажусь,  может  быть,  мне
удастся  изменить  ход  событий;  она  поразмыслит,   и,   возможно,   это
предотвратит многое, предотвратит самое ужасное... Может быть, его  удалят
(граф глубоко вздохнул) - тогда партия будет почти выиграна... Если  Джина
будет вначале немного сердиться, я успокою ее... Конечно, она рассердится,
но это вполне естественно! Она привязалась к нему за пятнадцать лет, любит
его, как сына. Вот в чем вся моя надежда: _любит, как сына_. Но  ведь  она
не виделась с ним со времени его бегства  в  Ватерлоо,  а  из  Неаполя  он
возвратился совсем другим  человеком  -  особенно  в  ее  глазах.  _Другим
человеком_! - повторил он с бешенством, - обольстительным! Главное, у него
такой простодушный, ласковый вид, и глаза  его  улыбаются,  сулят  столько
счастья! Герцогиня не привыкла видеть при дворе такие глаза, - там у людей
взгляд угрюмый или язвительно-насмешливый. Да вот я сам, например, - вечно
я занят делами, держусь  у  власти  только  благодаря  своему  влиянию  на
человека, которому хочется обратить меня в посмешище,  -  какой  же  может
быть у меня взгляд? Он, конечно, прежде всего выдает мою старость, как  бы
я ни старался скрыть ее. А моя веселость всегда граничит с иронией!  Скажу
больше, - тут уж надо быть искренним, - разве в этой веселости не  сквозит
власть, почти что самодержавная, и злоба?.. Разве я сам  не  говорю  себе,
особенно когда меня раздражают: "Я могу сделать все, что захочу!", и  даже
так глупо добавляю: "Я счастливее других, потому что у меня есть то,  чего
у них нет: неограниченная власть в трех четвертях государственных  дел"...
Ну, так вот, надо быть справедливым, - эти  привычные  мысли,  несомненно,
портят мою улыбку, несомненно, придают мне себялюбивый, самодовольный вид.
А как очаровательна его улыбка!  От  нее  веет  легким,  светлым  счастьем
юности, и она порождает счастье в других".
   К несчастью для графа, вечер был жаркий, душный, надвигалась  гроза,  -
словом, стояла такая погода, которая  в  этих  странах  толкает  людей  на
крайности. Как передать все рассуждения,  все  мысли  о  случившемся,  три
убийственных  часа  терзавшие  этого  человека  страстной  души?  Наконец,
благоразумие одержало верх, но лишь в силу следующих соображений:
   "Вероятно, я схожу с ума; мне кажется, что я рассуждаю, а на самом деле
я совсем не рассуждаю, - я, как больной, переворачиваюсь с  бока  на  бок,
пытаясь  найти  менее  мучительное  для  себя  положение.  Ведь  есть   же
какой-нибудь выход? Несомненно, есть; просто я не вижу его, не могу найти,
будто ослеп от жестокой боли. Значит,  надо  последовать  мудрому  правилу
всех разумных людей, именуемому _осторожность_.
   Да, впрочем, стоит мне произнести роковое слово  _ревность_,  роль  моя
будет определена навсегда. А  если  сегодня  ничего  не  говорить,  завтра
найдется возможность сказать,  и  во  всяком  случае  я  остаюсь  хозяином
положения".
   Кризис был так мучителен, что, если бы он затянулся, граф  сошел  бы  с
ума. Ка несколько мгновений  ему  стало  легче:  мысли  его  обратились  к
анонимному письму. Кто мог его  прислать?  Он  перебирал  имена.  Догадки,
предположения отвлекли его. Наконец, ему  вспомнилось,  каким  злорадством
блеснули глаза принца, когда он к концу аудиенции сказал:
   - Да, дорогой друг, сознаемся: утехи и заботы  самого  удовлетворенного
честолюбия и  даже  неограниченная  власть  -  ничто  в  сравнении  с  тем
сокровенным счастьем, которое дают отношения нежной любви. Я прежде  всего
человек, а не монарх, и когда я  имею  счастье  любить,  моя  возлюбленная
видит во мне человека, а не монарха.
   Граф сопоставил эти лукаво самодовольные слова с одной  фразой  письма:
"благодаря глубокой вашей  мудрости  управление  нашим  государством  идет
прекрасно".
   - Это мог  написать  только  принц!  -  воскликнул  он.  -  Со  стороны
придворного такая фраза,  несомненно,  была  бы  большой  неосторожностью.
Письмо послано его высочеством.
   Итак, он решил задачу, но  легкое  удовлетворение  своей  догадливостью
тотчас же стерли жестокие воспоминания о красоте и обаянии  Фабрицио.  Они
вернулись снова, и точно каменная глыба навалилась на  сердце  несчастного
графа.
   - Не все ли равно, кто автор  этого  анонимного  письма,  -  с  яростью
воскликнул он, - раз то, что написано в нем,  бесспорная  истина.  А  ведь
этот каприз может перевернуть всю мою  жизнь,  -  добавил  он,  как  будто
стараясь оправдаться в своем безумстве. - Если она любит его  определенным
образом, то кто ей помешает уехать с ним в  Бельджирате,  в  Швейцарию,  в
любой уголок мира. Она богата, да, впрочем, если бы ей  пришлось  жить  на
несколько луидоров в год, это ее не испугало бы. Всего лишь  неделю  назад
она призналась мне,  что  ее  великолепный  дворец  и  все  его  роскошное
убранство, наскучили ей. Она так молода душой, ей  необходима  новизна.  И
как просто возникло перед ней это новое счастье. Она увлечется, прежде чем
заметит опасность, и  не  вспомнит,  что  надо  пожалеть  меня.  А  я  так
несчастен! - воскликнул граф и горько заплакал.
   Он дал себе слово не ездить  в  этот  вечер  к  герцогине,  но  не  мог
выдержать, - еще никогда он так не жаждал видеть  ее.  Около  полуночи  он
явился к ней; она сидела вдвоем с племянником: в десять часов  вечера  она
отослала всех и велела больше никого не принимать.
   Сразу бросилась ему в глаза нежная близость, установившаяся между двумя
этими людьми,  простодушная  радость  герцогини,  и  перед  ним  мгновенно
предстало ужаснейшее и нежданное затруднение: за время долгих  размышлений
в картинной галерее он ни разу не подумал о том, как скрыть свою ревность.
   Не зная, к какому прибегнуть предлогу, он  заявил,  что  принц  в  этот
вечер весьма враждебно встретил его, противоречил всем его утверждениям  и
т.д. С глубокой грустью он видел, что герцогиня едва его слушает и  совсем
равнодушна  к  новости,  которая  еще  позавчера  послужила  бы  предметом
нескончаемых обсуждений. Граф взглянул на Фабрицио, - еще никогда не видел
он, сколько простоты и благородства  в  чисто  ломбардской  красоте  этого
юноши. И Фабрицио внимательнее, чем герцогиня, слушал рассказ графа о  его
неприятностях.
   "Право же, - думал граф, - лицо его выражает большую доброту и какую-то
необычайно  пленительную,  простодушную  радость  жизни.  Оно  как   будто
говорит: "Всего важнее в мире любовь и счастье любви".  Но  едва  разговор
коснется даже какой-нибудь мелочи, где требуется ум, понимание, взгляд его
оживляется, изумляет и смущает.
   Все просто в его глазах, потому что он на  все  смотрит  свысока.  Боже
мой, как победить такого врага! А что для меня жизнь без любви  Джины?!  С
каким явным восторгом слушает она милые, искрящиеся шутки этого юного ума,
которому женщины, вероятно, не находят равного в мире".
   Жестокая мысль, как клещами, сдавила сердце графа:  "Заколоть  его  тут
же, перед нею, а потом покончить с собой".
   Он прошелся по комнате, едва держась  на  ногах,  но  судорожно  сжимая
рукоятку кинжала. Те двое  не  обращали  на  него  никакого  внимания.  Он
сказал, что пойдет отдать распоряжение своему  лакею.  Слов  его  даже  не
расслышали: герцогиня  смеялась  ласковым  смехом  тому,  что  ей  говорил
Фабрицио. Граф подошел в первой гостиной к  лампе,  посмотрел,  хорошо  ли
отточен клинок кинжала. "Нужно быть приветливым и  безупречно  любезным  с
этим молодым человеком", - думал он, возвратившись а  большую  гостиную  и
подходя к ним.
   У него мутилось в голове, - ему показалось, что они склонились  друг  к
другу и целуются на его глазах. "При мне? Нет, это невозможно!  -  подумал
он. - Я теряю рассудок. Надо успокоиться. Если я буду резок, герцогиня  из
одного лишь  оскорбленного  самолюбия  способна  уехать  вместе  с  ним  в
Бельджирате; а там  или  в  дороге  как-нибудь  случайно  вырвется  слово,
которое даст подлинное имя тому, что они чувствуют друг к другу, и  отсюда
в один миг - все последствия.
   Уединение сделает это слово решающим. А что будет со  мной,  когда  она
уедет?.. Если я даже преодолею множество препятствий со стороны  принца  и
они увидят в Бельджирате мою старую, хмурую физиономию, какую роль я  буду
играть меж двух любовников, обезумевших от счастья?
   Ведь даже здесь я всего только "terzo incomodo" (прекрасный итальянский
язык словно создан для любви!). Terzo incomodo (докучное третье лицо)! Как
мучительно умному человеку сознавать, что он играет эту жалкую роль, и все
же не быть в силах встать и уйти!"
   Граф чувствовал, что  вот-вот  ярость  его  прорвется  или  хотя  бы  в
выражении лица отразится его внутренняя пытка. Он  шагал  по  гостиной  и,
очутившись у двери, вдруг бросился вон,  крикнув  благодушным  и  ласковым
тоном:
   - Прощайте, детки!
   "Надо избежать крови", - подумал он.
   На следующий день после этого ужасного вечера и бессонной  ночи,  когда
граф то  перебирал  все  преимущества  Фабрицио,  то  терзался  приступами
жестокой ревности, он велел позвать к себе  своего  камердинера,  молодого
человека, который ухаживал за одной из горничных герцогини,  ее  любимицей
Чекиной. К счастью, этот молодой слуга отличался степенным нравом  и  даже
скупостью и очень желал получить место швейцара в одном из казенных зданий
Пармы. Граф приказал, чтоб он немедленно привел Чекину, свою возлюбленную.
Лакей подчинился, а час спустя граф внезапно вошел в комнату, где  девушка
сидела с женихом. Граф дал им столько золота, что они оба даже испугались,
и затем спросил напрямик, пристально глядя на дрожавшую Чекину:
   - У герцогини любовь с монсиньором?
   - Нет, - ответила девушка, подумав немного. - _Нет еще_!  Но  он  часто
целует ей руки, правда смеясь, а все-таки горячо целует.
   Это свидетельство было затем дополнено ответами на целую сотню  злобных
вопросов графа, - бедняги вполне заработали те деньги, которые  им  бросил
этот человек, охваченный страхом за свою любовь; в конце концов он поверил
тому, что ему говорили, и почувствовал себя менее несчастным.
   - Если герцогиня когда-нибудь узнает об этом  разговоре,  -  сказал  он
Чекине, - я засажу вашего жениха в крепость на  двадцать  лет,  и  вы  его
увидите уж только седым стариком.
   Прошло   несколько   дней,   и   Фабрицио   тоже   утратил   всю   свою
жизнерадостность.
   - Уверяю тебя, что граф Моска чувствует ко мне неприязнь, - говорил  он
герцогине.
   - Тем хуже для его превосходительства, - отвечала она с досадой.
   Но не  в  том  была  истинная  причина  тревоги,  прогнавшей  веселость
Фабрицио. "Помимо моей воли, я нахожусь в невыносимом положении,  -  думал
он. - Я уверен, что  она  сама  никогда  не  заговорит  об  этом;  слишком
определенные слова вызвали бы у нее такой же ужас, как  кровосмешение.  Но
когда-нибудь вечером, после безрассудного, веселого дня,  она  заглянет  в
свою душу, подумает, что  я  угадал  склонность,  которую  она  как  будто
чувствует ко мне, - и кем же я тогда окажусь в ее глазах? Настоящим "casto
Giuseppe" (итальянская поговорка, намекающая на  смешную  роль  Иосифа  по
отношению к супруге евнуха Пентефрия).
   А если честно  и  откровенно  признаться  ей,  что  я  не  способен  на
серьезную любовь? Нет, у меня не хватит уменья сказать ей об этом в  такой
форме, чтоб признание мое не походило, как две капли  воды,  на  дерзость.
Остается только  сослаться  на  великую  страсть  к  даме,  проживающей  в
Неаполе. В таком случае  придется  съездить  туда  на  сутки.  Это  весьма
удачный выход, но стоит ли утруждать себя? Можно  в  самой  Парме  завести
низкопробный роман. Это, пожалуй, не понравится ей.  Но  я  готов  на  что
угодно, лишь бы избежать нелепой роли мужчины, который не желает  угадать,
что его любят. Такое поведение, пожалуй, испортит мою будущую карьеру. Что
же, постараюсь уменьшить опасность -  буду  вести  себя  осторожно,  куплю
деньгами молчание".
   Самым  жестоким  в  этих  рассуждениях   было   сознание,   что   он-то
действительно любит герцогиню больше, чем кого-либо в мире. "Право,  какой
же я неловкий! - гневно корил он себя. - Мне ни за что не выразить это, не
убедить ее в том, что  является,  однако,  истинной  правдой".  Не  находя
выхода из положения, он стал озабоченным и грустным. "Боже  мой!  -  думал
он, - что будет со мной, если я поссорюсь с единственным существом в мире,
к которому чувствую страстную привязанность?"
   С другой стороны,  Фабрицио  не  мог  решиться  разрушить  каким-нибудь
неосторожным словом свое счастье. Жизнь  его  была  исполнена  очарования.
Задушевная дружба обаятельной и красивой женщины была так сладостна.  А  с
грубой, житейской точки зрения ее покровительство создавало  ему  приятное
положение  при  дворе;  запутанные   придворные   интриги   благодаря   ее
объяснениям забавляли его, как комедия. "Но  ведь  в  любую  минуту  может
наступить жестокое пробуждение, - убеждал он себя. - Если веселые,  уютные
вечера наедине с такой  пленительной  женщиной  приведут  к  более  нежной
близости, она будет видеть во  мне  возлюбленного,  будет  ждать  от  меня
восторгов, безумств... А я могу  ей  дать  только  дружбу,  самую  горячую
дружбу, но не любовь, -  природа  лишила  меня  этого  дивного  безумства.
Сколько мне приходилось терпеть упреков из-за этого! Я так и  слышу  слова
герцогини д'А***, - но что мне было до герцогини! Джина  подумает,  что  у
меня нет настоящей любви  к  ней,  тогда  как  я  вообще  не  могу  любить
по-настоящему. Никогда она не поймет меня. Нередко, когда она рассказывает
какую-нибудь забавную и поучительную для меня историю из придворной жизни,
- а рассказывает она так славно, так остроумно, как никто в мире, -  я  от
восхищения целую ей руки, а  иногда  и  щечку.  Как  быть,  если  ее  рука
многозначительно пожмет мою руку?"
   Фабрицио ежедневно появлялся  в  самых  почтенных  и  в  самых  скучных
салонах Пармы. Следуя мудрым  советам  герцогини,  он  ловко  ухаживал  за
обоими принцами,  отцом  и  сыном,  за  принцессой  Кларой-Паолиной  и  за
монсиньором архиепископом. Он имел  у  них  успех,  но  это  нисколько  не
утешало его, - он смертельно боялся поссориться с герцогиней.



8

   Итак, не прошло и месяца со времени появления Фабрицио при  дворе,  как
он уже изведал все огорчения придворного, а задушевная  дружба  -  счастье
его жизни - была отравлена. Однажды вечером, терзаясь  этими  мыслями,  он
ушел из гостиной герцогини, где он слишком был похож на царившего  в  доме
любовника; бродя по улицам, он увидел освещенный театр и вошел  туда.  Это
был неосторожный поступок для особы  его  звания,  и  до  тех  пор  он  не
позволял себе таких вольностей в Парме, ибо это в конце  концов  небольшой
город, в котором лишь сорок  тысяч  жителей.  Правда,  с  первых  же  дней
Фабрицио сбросил одеяние прелата; по вечерам, если ему не надо было  ехать
в большой свет, он носил простую черную одежду, похожую на траурную.
   В театре он взял ложу третьего яруса, чтобы не  быть  на  виду.  Давали
"Хозяйку гостиницы" Гольдони (*62). Фабрицио разглядывал  отделку  зала  и
почти не смотрел на сцену. Но многочисленная публика  поминутно  хохотала.
Фабрицио бросил взгляд на молодую актрису, исполнявшую роль хозяйки, и она
понравилась ему, он поглядел на нее внимательнее,  и  она  показалась  ему
очень хорошенькой, а гл