ожайшее
предписание изловить и  арестовать  дворянина  Фабрицио  дель  Донго.  Нам
сообщают, что он, возможно, дерзнет появиться в  наших  владениях.  Беглец
этот находится в настоящее время в Болонье, где он  будто  издевается  над
нашим судом; возьмите сбиров, которые его знают в лицо, и  расставьте  их:
во-первых, в деревнях вдоль всей дороги из  Болоньи  в  Парму,  во-вторых,
вокруг замка герцогини  в  Сакка  и  вокруг  ее  дома  в  Кастельнуова,  а
в-третьих, вокруг усадьбы графа Моска. Я  знаю  вашу  высокую  мудрость  и
надеюсь, что, несмотря на  проницательность  графа  Моска,  у  вас  хватит
уменья скрыть от него приказ вашего государя. Помните, Фабрицио дель Донго
должен быть арестован, - это моя воля.
   Лишь только министр удалился, в  кабинет  через  потайную  дверь  вошел
главный фискал Расси, при каждом шаге раболепно кланяясь чуть не до земли.
Физиономию этого подлеца следовало бы запечатлеть в красках, - она  вполне
соответствовала его гнусной роли: беспокойный взгляд бегающих, юрких  глаз
выдавал, что он не заблуждается относительно своей репутации, но губы  его
кривились дерзкой, самоуверенной  усмешкой,  показывавшей,  что  он  умеет
бороться с презрением.
   Поскольку этот сановник  вскоре  окажет  довольно  большое  влияние  на
судьбу Фабрицио, надо посвятить ему несколько слов. Он был высокого роста,
глаза имел красивые и весьма умные, но лицо его портили  рябины  от  оспы.
Что касается ума, то его было  у  Расси  немало,  и  весьма  тонкого;  его
признавали знатоком юриспруденции, однако в ней он  больше  всего  блистал
изворотливостью. В самом трудном судейском деле он с  легкостью  мгновенно
находил подкрепленный  законами  способ  добиться  как  осуждения,  так  и
оправдания обвиняемого;  особенно  славился  он  как  мастер  прокурорских
уловок.
   У этого человека, из-за которого принцу Пармскому могли бы позавидовать
крупные державы,  была  только  одна  страсть:  вести  интимную  беседу  с
вельможными  особами  и  развлекать  их  клоунскими  выходками.  Для  него
безразлично было, смеется ли вельможа над его словами или над  ним  самим,
или  позволяет-себе  наглые  остроты  по  адресу   его   жены,   лишь   бы
высокопоставленная  особа  смеялась   и   удостаивала   его   фамильярного
обращения. Иной раз принц, не зная, как  еще  унизить  достоинство  своего
главного судьи, угощал его пинками; если пинки были  чувствительны,  Расси
принимался плакать. Но тяга к шутовству была в  нем  так  сильна,  что  он
ежедневно посещал гостиную министра, издевавшегося над ним, предпочитая ее
своей собственной гостиной, где мог деспотически властвовать  над  черными
судейскими мантиями всей страны. Однако Расси создал  себе  совсем  особое
положение: самому дерзкому аристократу невозможно было его унизить, ибо за
оскорбления, преследовавшие его целый день, он мстил тем, что  рассказывал
о  них  принцу,  пользуясь  своей  привилегией  говорить  ему   все,   что
вздумается;  правда,  наградой  за  эти  россказни  нередко  была  крепкая
оплеуха, но Расси на это нисколько не обижался.  Общество  главного  судьи
развлекало принца даже в минуты самого дурного  расположения  духа,  -  он
тогда для забавы издевался над  фискалом.  Как  видите,  Расси  был  почти
безупречным царедворцем: ни чувства чести, ни обидчивости.
   - Прежде всего блюсти тайну! - крикнул принц,  не  ответив  на  поклоны
Расси и обращаясь с ним  до  крайности  бесцеремонно,  хотя  обычно  бывал
весьма учтив со всеми. - Какой датой помечен приговор?
   - Вчерашним числом, ваше высочество.
   - Сколько судей подписалось?
   - Все пятеро.
   - А какое наказанье?
   - Двадцать лет заключения в крепости,  -  как  вы  мне  повелели,  ваше
высочество.
   - Смертная казнь вызвала бы у всех  возмущение,  -  сказал  принц,  как
будто разговаривая сам с собой. - Жаль! Надо бы проучить эту гордячку.  Но
ведь он - дель Донго, а это имя почитают в Парме из-за трех  архиепископов
дель Донго, чуть ли не наследовавших один другому. Так вы  говорите  -  на
двадцать лет в крепость?
   - Да, ваше высочество, - ответил Расси, сгибаясь в три  погибели.  -  А
предварительно - публичное изъявление  раскаяния  перед  портретом  вашего
высочества и, кроме того, каждую пятницу  и  в  канун  больших  праздников
строгий пост: только хлеб и вода, ибо преступник известен своим нечестием.
Это внесено в приговор, чтобы помешать в будущем его карьере.
   - Пишите, - сказал принц:  -  "Его  высочество,  милостиво  снизойдя  к
смиренному ходатайству маркизы дель Донго, матери преступника, и герцогини
Сансеверина,  его  тетки,  каковые  указывают,  что  в  момент  совершения
преступления их сын и племянник был еще очень  молод  годами,  к  тому  же
ослеплен  безумной  страстью  к  жене  несчастного  Джилетти,   соизволил,
невзирая на ужас, внушаемый ему таким злодеянием, уменьшить до  двенадцати
лет срок заключения в крепости, к которому был  приговорен  Фабрицио  дель
Донго". Дайте я подпишу.
   Принц подписался, пометив указ вчерашним числом, и, отдавая его  Расси,
сказал:
   - Ниже моей подписи добавьте: "Так как герцогиня Сансеверина,  узнав  о
сем приговоре, вновь припала к  стопам  его  высочества,  принц  соизволил
разрешить преступнику  еженедельно,  по  четвергам,  часовую  прогулку  на
площадке четырехугольной крепостной башни, в просторечии называемой башней
Фарнезе". Подпишите, - сказал принц, - да помните: держать язык за зубами,
какие бы толки вы ни услышали в городе? Скажите советнику  дель  Капитани,
который предлагал два года заключения в крепости и даже  разглагольствовал
в защиту своего нелепого предложения, что я советую ему перечитать  законы
и регламенты. Итак, извольте молчать. Прощайте.
   Расси медленно отвесил три глубоких поклона, но принц даже не  взглянул
на него.
   Это произошло в семь часов утра. Через несколько часов по городу  и  во
всех кофейнях распространилась весть  об  изгнании  маркизы  Раверси.  Все
наперебой говорили об этом великом  событии.  Опала  маркизы  прогнала  на
некоторое время скуку - неумолимого врага маленьких  городов  и  маленьких
дворов. Генерал Фабио Конти, уже почитавший себя министром, несколько дней
не выезжал из крепости, ссылаясь на подагру. Буржуа, а за ними  и  простой
народ, заключили, что принц, несомненно,  решил  сделать  монсиньора  дель
Донго  архиепископом  Пармским.  В  кофейнях  хитроумные   политики   даже
утверждали, что нынешнему архиепископу, отцу Ландриани,  ведено  подать  в
отставку под предлогом болезни, а в награду за это ему, очевидно, назначат
солидную пенсию из доходов от табачной монополии; такие  слухи,  дойдя  до
архиепископа, очень его встревожили, и на несколько  дней  его  ревностные
заботы о нашем герое значительно ослабели. Через  два  месяца  эта  важная
новость  появилась   в   парижских   газетах   с   маленьким   изменением:
архиепископом собирались, оказывается, назначить "графа Моска,  племянника
герцогини Сансеверина".
   Маркиза  Раверси  пылала  злобой  в  своем  поместье  Веллейя.  Она  не
принадлежала к числу бесхарактерных  женщин,  которые  мстят  врагам  лишь
оскорбительными речами. Кавалер Рискара и  трое  других  друзей  сразу  же
после опалы маркизы явились по ее  приказу  к  принцу  просить  дозволения
навестить изгнанницу. Принц  принял  просителей  весьма  милостиво,  а  их
приезд в Веллейю был для маркизы великим утешением. К концу второй  недели
в ее замке уже было тридцать гостей - все люди, чаявшие получить  местечко
при либеральном министерстве. Ежевечерне маркиза держала по всем  правилам
совет с наиболее осведомленными лицами из своих приверженцев. Однажды  она
получила много писем из  Пармы  и  Болоньи  и  вечером  рано  удалилась  в
опочивальню; любимая камеристка сначала привела к ней туда ее  признанного
любовника, графа Бальди,  писаного  красавца,  но  весьма  незначительного
молодого человека, а несколько позднее  -  его  предшественника,  кавалера
Рискара, черномазого вьюна с черной душой; начав свою карьеру  репетитором
по  геометрии  в  дворянской   коллегии   Пармы,   он   теперь   был   уже
государственным советником и кавалером многих орденов.
   - У меня хорошая привычка, - сказала маркиза двум своим посетителям,  -
никогда не уничтожать никаких бумаг, и это оказалось весьма полезным.  Вот
девять  писем,  которые  Сансеверина  написала  мне  по  разным   поводам.
Поезжайте в Геную, разыщите там среди  каторжников  бывшего  нотариуса,  -
фамилия его, кажется, Бурати, как  у  великого  венецианского  поэта,  или
Дурати. Граф  Бальди,  садитесь  за  письменный  стол  и  пишите  под  мою
диктовку:
   "Мне пришла в голову хорошая мысль, спешу поделиться ею с тобой. Я  еду
в свою хижину около Кастельнуово.  Буду  очень  рада,  если  ты  пожелаешь
приехать туда и провести денек со мною; думается, в этом уже  нет  большой
опасности: после  всего,  что  произошло,  тучи  рассеиваются!  Однако  не
приезжай сразу в Кастельнуово - остановись на  дороге;  тебя  будет  ждать
один из моих слуг,  все  они  горячо  тебя  любят.  Для  этого  маленького
путешествия сохрани, разумеется, фамилию Босси. Говорят, ты отрастил  себе
огромную бороду, как у старого капуцина, а в  Парме  тебя  видели  лишь  в
пристойном облике главного викария". Понял, Рискара?
   - Прекрасно понял. Но поездка в Геную, по-моему, лишняя роскошь. Я знаю
в Парме одного человека, который, правда, пока  еще  не  на  каторге,  но,
вероятно, скоро туда попадет. Он превосходно подделает почерк Сансеверина.
   При этих словах граф  Бальди  широко  раскрыл  свои  прекрасные  глаза:
только сейчас он все понял.
   - Но если ты знаком с этим  достойным  жителем  Пармы,  подающим  такие
блестящие надежды, то, очевидно, и он с тобой знаком. А Сансеверина  может
подкупить его любовницу, его духовника, его друга.  Нет,  лучше  отсрочить
мою невинную шутку на несколько дней,  чем  подвергать  себя  какой-нибудь
опасной случайности.  Будьте  паиньками,  отправляйтесь  через  два  часа,
никому не показывайтесь в Генуе и поскорее возвращайтесь.
   Кавалер Рискара засмеялся и выбежал из комнаты, шутовски подпрыгивая  и
гнусавя, как Полишинель (*80): "_Пойдем укладываться_". Он хотел  оставить
Бальди наедине с его дамой.
   Через пять дней Рискара доставил  маркизе  ее  любимчика  графа  Бальди
всего исцарапанного: для  сокращения  пути  на  шесть  лье  его  заставили
проехать через горы верхом на муле; он клялся, что ни за  какие  блага  не
поедет  больше  в  _далекое_  путешествие.  Бальди  передал  маркизе   три
экземпляра того письма, которое она продиктовала ему, и  еще  с  полдюжины
писем, написанных тем же почерком и сочиненных Рискара, - впоследствии они
тоже могли пригодиться. В одном из этих писем очень  забавно  высмеивались
ночные страхи, терзавшие принца, и плачевная худоба его любовницы, маркизы
Бальди, которая своими костями в одну  минуту  могла  продырявить  подушку
любого кресла. Нельзя было усомниться, что все эти письма  написаны  рукой
герцогини Сансеверина.
   - Теперь мне достоверно известно, - сказала  маркиза,  -  что  друг  ее
сердца, Фабрицио, живет в Болонье или в окрестностях...
   - Я совсем расхворался! - воскликнул граф Бальди, прерывая ее.  -  Ради
бога, избавьте меня от второго путешествия или позвольте по  крайней  мере
отдохнуть несколько дней и полечиться.
   - Я сейчас заступлюсь за вас, - сказал Рискара и, встав с  места,  тихо
сказал маркизе несколько слов.
   - Ну хорошо, - отвечала маркиза улыбаясь. - Успокойтесь, вы  совсем  не
поедете, - сказала она Бальди и взглянула на него довольно презрительно.
   - Благодарю! - воскликнул он, радуясь от всего сердца.
   Действительно, Рискара один отправился  в  почтовой  карете.  Прожив  в
Болонье каких-нибудь два дня, он уже встретил Фабрицио, ехавшего в коляске
с Мариеттой.
   "Черт побери! - сказал про себя Рискара.  -  Будущий  наш  архиепископ,
очевидно, нисколько не  стесняется.  Надо  довести  об  этом  до  сведения
герцогини, - то-то она обрадуется!"
   Рискара поехал вслед за Фабрицио и без труда узнал, где  он  живет;  на
следующее утро Фабрицио получил по почте письмо, изготовленное в Генуе,  -
оно показалось ему несколько коротким, но не вызвало  никаких  подозрений.
Мысль увидеться с герцогиней и графом привела его в восторг, и невзирая на
все уговоры Лодовико, он нанял  на  почтовой  станции  лошадь  и  помчался
галопом. Ему и в голову не приходило, что за ним на  некотором  расстоянии
едет кавалер Рискара, который, прибыв на ближайшую к Кастельнуово станцию,
в шести лье от Пармы, с удовольствием увидел большую толпу перед  тюрьмой:
туда только что привели нашего героя, так как на почтовой станции, где  он
менял лошадь, его опознали два отборных сбира, посланные графом Дзурла.
   Маленькие глазки Рискара загорелись; он с примерным  усердием  разведал
все, что произошло в этом селении, и отправил  гонца  к  маркизе  Раверси.
Затем пустился  рыскать  по  улицам,  как  будто  желал  осмотреть  весьма
любопытную местную церковь и разыскать картину Пармиджанино  (*81),  якобы
находившуюся где-то здесь,  и  встретил,  наконец,  подеста,  поспешившего
изъявить  свое  почтение  государственному  советнику.   Рискара   выразил
удивление, что подеста, которому посчастливилось поймать  заговорщика,  не
отправил его немедленно в Пармскую крепость.
   - Можно опасаться, - добавил Рискара холодным тоном,  -  что  жандармам
придется столкнуться с целой шайкой его друзей: они позавчера искали этого
злодея, чтобы помочь ему  пробраться  через  владения  его  высочества,  -
мятежников было человек двенадцать - пятнадцать, и все верхами.
   - Intelligenti pauca! [умный человек понимает  с  полуслова  (лат.)]  -
воскликнул подеста с лукавым видом.



15

   Через два часа беднягу Фабрицио, закованного в ручные кандалы, посадили
в седиолу, привязали к ней длинной цепью и отправили в  Пармскую  крепость
под конвоем восьми жандармов. Конвоирам приказано было захватить  с  собою
всех жандармов, размещенных в деревнях, через которые должен был следовать
весь этот караван; сам подеста сопровождал столь важного преступника.
   К семи часам вечера седиола, эскортируемая всеми пармскими  мальчишками
и  тридцатью  жандармами,  пересекла  красивый  бульвар,   проехала   мимо
особняка, где несколько месяцев назад жила Фауста,  и,  наконец,  достигла
внешних ворот крепости как раз в ту минуту, когда из нее  выезжал  генерал
Фабио Конти с дочерью. Карета коменданта остановилась у подъемного  моста,
чтобы  пропустить  седиолу,  к  которой  был  привязан  Фабрицио.  Генерал
крикнул, чтобы заперли крепостные ворота, и, выйдя из кареты,  поспешил  в
канцелярию  спросить,  кого  привезли;  он  изрядно  был  удивлен,   узнав
арестанта, привязанного к седиоле и совсем одеревеневшего от пут за долгую
дорогу: четыре жандарма сняли его и на руках внесли в тюремную канцелярию.
   "Итак,  знаменитый  Фабрицио  дель  Донго  в  моей  власти,  -  подумал
тщеславный комендант, - тот самый Фабрицио дель Донго, которым целый  год,
можно сказать, только и занято было высшее общество Пармы!"
   Генерал раз двадцать  встречался  с  Фабрицио  при  дворе,  в  гостиной
герцогини и в других домах, но теперь, разумеется, и виду не показал,  что
знаком с ним: он боялся скомпрометировать себя.
   - Составьте обстоятельный протокол, - крикнул он тюремному писарю, -  о
передаче   мне   этого   заключенного   многоуважаемым   подеста   селения
Кастельнуово.
   Писарь Барбоне -  личность  устрашающая,  бородатая  и  воинственная  -
принял еще более важный вид: ни дать ни взять немецкий  тюремщик.  Считая,
что главным образом по вине герцогини Сансеверина его  начальник  не  стал
военным  министром,  он  проявил  в  обращении  с  арестантом  еще  больше
наглости, чем обычно, и говорил ему voi (*82), что  допускается  в  Италии
только в разговоре со слугами.
   - Я - прелат святой римской церкви и главный викарий вашей епархии, - с
твердостью сказал ему Фабрицио. - Да и  одно  уж  мое  имя  обязывает  вас
обращаться со мной почтительно.
   - Ничего не знаю! - дерзко возразил писарь. -  Предъявите  документы  и
грамоты, подтверждающие ваше право на столь высокие титулы.
   У Фабрицио не было документов, и  он  промолчал.  Генерал  Конти,  стоя
возле писаря, смотрел, как тот составляет протокол, и не поднимал глаз  на
арестанта,  желая  уклониться  от  необходимости  подтвердить,   что   это
действительно Фабрицио дель Донго.
   Клелия Конти, поджидавшая отца в карете, услышала вдруг страшный шум  в
кордегардии. Писарь Барбоне, составляя наглое и весьма подробное  описание
внешности  арестанта,  приказал  ему   расстегнуть   платье,   намереваясь
установить наличие и состояние шрамов от ран, полученных им в  поединке  с
Джилетти.
   - Я не могу выполнить  ваши  приказания,  господин  писарь,  -  ответил
Фабрицио с горькой усмешкой, - кандалы мешают.
   - Как?! - с простодушным видом воскликнул генерал. -  Арестованный  все
еще в кандалах? Внутри крепости? Это против  устава,  -  для  этого  нужно
особое постановление. Снимите с него кандалы.
   Фабрицио взглянул на него. "Забавный иезуит, - подумал он. - Битый  час
видит, что на мне кандалы, что  они  ужасно  мешают  мне,  а  притворяется
удивленным".
   Жандармы сняли с него кандалы. Узнав, что Фабрицио племянник  герцогини
Сансеверина,  они  спешили  теперь  выказать  ему   слащавую   любезность,
представлявшую резкий контраст с грубостью писаря; это, видимо,  разозлило
Барбоне, и он крикнул неподвижно стоявшему Фабрицио:
   - Ну что  ж  вы!  Пошевеливайтесь!  Покажите  нам,  какие  царапины  вы
получили от несчастного Джилетти во время убийства.
   Одним прыжком Фабрицио  очутился  возле  писаря  и  закатил  ему  такую
пощечину, что тот упал со  стула  под  ноги  генералу.  Жандармы  схватили
Фабрицио за руки, он не оказал сопротивления; сам генерал и два  жандарма,
охранявшие его, поспешили поднять писаря, у которого лилась кровь из носа.
Два жандарма, стоявшие у входа, бросились запирать двери,  вообразив,  что
арестованный пытался убежать.
   Бригадир, начальник конвоя, понимал, что  молодой  дель  Донго  не  мог
серьезно помышлять о бегстве, находясь во внутренней ограде крепости;  все
же он подошел к окну, "для порядка", следуя жандармской  своей  натуре.  В
двух шагах от этого открытого окна стояла карета генерала; Клелия забилась
в угол, чтобы не быть  свидетельницей  печальной  сцены,  происходившей  в
канцелярии; услыхав шум, она выглянула.
   - Что там такое? - спросила она бригадира.
   - Да вот, синьорина, молодой Фабрицио дель Донго влепил хорошую оплеуху
наглецу Барбоне.
   - Что? Так это господина дель Донго привезли в тюрьму?
   - Ну да, его самого, - отвечал бригадир.  -  И  сколько  возни  с  этим
несчастным молодым человеком из-за того, что он знатного рода. Я думал, вы
знаете, синьорина...
   Клелия теперь  уже  не  отводила  глаз  от  окна,  и,  когда  жандармы,
окружавшие стол, отстранились немного, она увидела узника.
   "Мы встретились с ним на дороге близ озера Комо, - думала она. - Кто бы
мог тогда предположить, что впервые после этого я увижу его тут,  в  таком
печальном положении... Он подал мне руку и помог взобраться в коляску  его
матушки. С ним была герцогиня... Может быть, уже в то  время  началась  их
любовь?"
   Надо сообщить читателю, что в лагере  либералов,  руководимом  маркизой
Раверси и генералом Конти, нарочито не допускали сомнений в любовной связи
Фабрицио с герцогиней. И граф Моска, которого либералы ненавидели,  служил
мишенью постоянных их насмешек как рогоносец.
   "Итак, - думала Клелия, - он теперь пленник и к тому же - пленник своих
врагов; ведь граф Моска, будь он даже ангелом,  втайне  должен  радоваться
его заключению в крепость".
   В кордегардии раздался взрыв грубого смеха.
   - Джакопо, - взволнованно спросила она бригадира, - что там происходит?
   - Генерал спросил аресто