почтительность,
изысканная форма выражений и ни единого слова, которое могло бы показаться
хотя  бы  отдаленным  намеком  на  что-либо   неприятное   принцессе.   Не
удивительно, что ответ на это письмо  был  преисполнен  сердечной  дружбы,
тяжко страдающей от разлуки:

   "Ни я, ни  мой  сын,  -  писала  принцесса,  -  не  провели  ни  одного
сколько-нибудь сносного  вечера  со  времени  вашего  внезапного  отъезда.
Дорогая герцогиня, неужели вы уже позабыли, что только благодаря  вам  мне
предоставлено право совещательного голоса при назначении  моих  придворных
чинов? Вы как будто считаете себя обязанной указывать основания для  вашей
просьбы  приблизить  маркиза  Крешенци  к  моему  двору,  но  мне   вполне
достаточно одного вашего желания. Маркиз получит это место,  если  я  имею
хоть некоторую власть, но в сердце моем,  милая  герцогиня,  первое  место
навсегда отдано вам. Мой сын говорит о вас в таких  же  точно  выражениях,
хотя это несколько смелые слова в устах юноши  двадцати  одного  года.  Он
просит вас прислать ему образцы минералов, имеющихся в долине  Орты,  близ
Бельджирате. Надеюсь, вы часто будете писать мне; адресуйте письма  графу,
который по-прежнему "ненавидит" вас, и я больше всего люблю  его  за  это.
Архиепископ также верен вам. Все мы надеемся скоро увидеть  вас:  помните,
что это  просто  необходимо!  Маркиза  Гислери,  моя  старшая  статс-дама,
собирается перейти из земной  юдоли  в  лучший  мир;  эта  бедная  женщина
доставила мне много неприятностей и даже тут огорчает меня,  умирая  очень
не во-время; ее болезнь заставила  меня  вспомнить,  чье  имя  я  с  таким
удовольствием поставила бы вместо  ее  имени,  если  б  только  ради  меня
согласилась пожертвовать своей независимостью та  необыкновенная  женщина,
которая покинула нас, унеся с собою всю радость моего маленького двора", и
т.д. и т.д.

   Итак, герцогиня ежедневно встречалась с Фабрицио, хорошо сознавая,  что
она, по мере своих сил, постаралась ускорить брак, который приведет его  в
отчаяние. И случалось, что они по  четыре-пять  часов  катались  вместе  в
лодке по озеру, не перемолвившись ни одним словом. Фабрицио  был  исполнен
искренней приязнью к ней,  но  все  его  помыслы  были  о  другой,  а  для
герцогини его наивная, простая душа  совсем  не  находила  слов.  Она  это
видела и жестоко страдала.
   Мы забыли сказать в свое время, что герцогиня сняла дом в  Бельджирате,
живописном уголке, вполне оправдывающем свое название, - красивая излучина
озера. Из застекленной двери гостиной герцогиня могла сразу  спуститься  к
лодке. Лодку она купила самую простую, но вместо четырех  необходимых  для
нее гребцов наняла двенадцать - по одному  из  каждой  окрестной  деревни.
Однажды, выехав в третий  или  четвертый  раз  со  всеми  этими  тщательно
подобранными людьми на середину озера, она приказала им перестать грести.
   - Я всех вас считаю своими друзьями,  -  сказала  она,  -  и  хочу  вам
доверить тайну. Мой племянник Фабрицио бежал из тюрьмы, и, может  быть,  с
помощью предательства его  снова  попытаются  схватить,  даже  на  берегах
вашего озера, в вольном краю. Будьте начеку, предупреждайте меня обо всем,
что узнаете. Я разрешаю вам входить в мою комнату днем и ночью.
   Гребцы ответили восторженно: она обладала даром внушать любовь к  себе.
Но она вовсе не думала, что  Фабрицио  грозит  такого  рода  опасность,  и
принимала предосторожности ради себя самой, - раньше, до рокового  приказа
открыть водоем во дворце Сансеверина, ей и в голову бы это не пришло.
   Она предусмотрительно поселила Фабрицио в порту Локарно; каждый день он
навещал ее или же она сама отправлялась  к  нему,  на  швейцарский  берег.
Насколько приятны были эти  свидания,  говорит  следующее  обстоятельство:
маркиза с обеими дочерьми дважды приезжала повидаться с ними,  и  им  было
легче в присутствии чужих, - ведь, несмотря на узы кровного родства, можно
назвать чужими даже своих близких, если они ничего не знают  о  самом  для
нас главном и встречаются с нами только раз в год.
   Однажды вечером герцогиня была  у  Фабрицио  в  Локарно  вместе  с  его
матерью и сестрами. Местный викарий и каноник  пришли  засвидетельствовать
дамам свое почтение; викарий, который состоял  пайщиком  одного  торгового
дома и всегда знал все новости, вдруг сказал:
   - Представьте, умер пармский принц!
   Герцогиня страшно побледнела, и у нее едва хватило решимости спросить:
   - Рассказывают какие-нибудь подробности?
   - Нет, - ответил викарий. -  Известно  только,  что  он  умер.  Но  это
совершенно достоверно.
   Герцогиня посмотрела на Фабрицио. "Я сделала это ради него, -  мысленно
сказала она. - Я сделала бы и что-нибудь хуже, в тысячу  раз  хуже,  а  он
сидит передо мной такой равнодушный и думает о другой".
   Перенести эту ужасную мысль было свыше ее сил, - она упала  в  глубокий
обморок. Все всполошились, старались привести ее в чувство; но, очнувшись,
она заметила, что Фабрицио встревожен менее, чем викарий и каноник; он был
в задумчивости, как всегда.
   "Он мечтает вернуться в Парму, - подумала  герцогиня,  -  и,  вероятно,
надеется, что ему удастся расстроить свадьбу Клелии с маркизом. Но я сумею
этому помешать". Потом, вспомнив о священниках, она поспешила сказать:
   - Это был мудрый государь! Напрасно на него  клеветали.  Какая  тяжелая
утрата для нас! - Священники  распрощались  и  ушли,  а  герцогиня,  чтобы
остаться одной, объявила, что ляжет в постель.
   "Разумеется, - думала она, - благоразумнее всего не возвращаться сейчас
в Парму, а подождать месяц или два. Но я чувствую, что мне не выдержать, я
слишком  страдаю  здесь.  Эта  постоянная   задумчивость   Фабрицио,   это
молчание!.. Нет, видеть его таким - невыносимое мученье для сердца.  Разве
могла я думать, что буду томиться скукой, катаясь с ним в лодке  по  этому
дивному озеру, да еще в такие дни, когда ради  него,  чтобы  отомстить  за
него, я совершила то, о чем  и  сказать  немыслимо.  После  этого  мне  не
страшна даже смерть. Вот расплата за восторженную детскую радость, которую
я изведала, когда Фабрицио вернулся в Парму из  Неаполя!..  А  стоило  мне
тогда сказать только одно слово, и все  было  бы  решено:  сблизившись  со
мною, он, может быть, и не подумал бы о какой-то девчонке... Но я не могла
произнести это слово. Это было бы гадко, отвратительно. И вот  теперь  она
восторжествовала. Что ж, это естественно.  Ей  двадцать  лет,  а  я  вдвое
старше, и я так изменилась от забот, я больна!.. Нет, надо  умереть,  надо
кончить! Сорокалетняя женщина может быть мила лишь тем  мужчинам,  которые
любили ее в дни молодости. Мне теперь остались только утехи  тщеславия,  а
стоит ли из-за этого жить? Тем более надо  ехать  в  Парму,  повеселиться.
Если все обернется плохо, меня казнят. А что тут  страшного?  Великолепная
смерть! И только перед казнью, в самую последнюю минуту я скажу  Фабрицио:
"Неблагодарный! Это из-за тебя!.." Да, только в Парме  я  могу  чем-нибудь
заполнить конец моей жизни. Я буду там самой знатной дамой. Какое было  бы
счастье, если б я могла радоваться теперь своей  славе,  которая  когда-то
так огорчала маркизу Раверси! В те дни, чтобы увидеть  свое  счастье,  мне
стоило только посмотреть в глаза завистников... Но хорошо,  что  самолюбие
мое не будет  страдать:  кроме  графа,  пожалуй,  никто  не  угадает,  что
оборвало жизнь моего сердца. Я буду любить Фабрицио, буду преданно служить
его счастью, но нельзя же, чтобы он расстроил брак Клелии и в конце концов
женился на ней... Нет, этому не бывать!"
   Как раз при этих словах печального монолога герцогини в доме послышался
громкий шум.
   "Ну вот! - подумала она. - Арестовать меня пришли. Ферранте поймали,  и
он проговорился. Что ж, тем  лучше!  Теперь  у  меня  есть  занятие.  Буду
защищать свою голову. Прежде всего - не даваться им в руки".
   И герцогиня,  полураздетая,  бросилась  в  сад.  Она  уже  хотела  было
перелезть через невысокую ограду и убежать  в  поле,  но  увидела,  что  в
спальню кто-то вошел. Она узнала Бруно, доверенного  слугу  графа;  с  ним
была ее горничная. Герцогиня тихо  подошла  к  застекленной  двери.  Бруно
рассказывал горничной, что он весь изранен. Тогда она  переступила  порог.
Бруно бросился к ее ногам, умоляя, чтобы она не говорила  графу,  в  какой
поздний час он явился к ней.
   - Тотчас же после смерти принца, - добавил он, - граф отдал  приказ  по
всем почтовым станциям не давать лошадей никому из пармских подданных. Сам
я выехал на графских лошадях; через По переправился  на  пароме,  а  когда
стал подниматься на берег, экипаж опрокинулся, разбился, весь поломался, а
я так расшибся, что не мог ехать верхом, и вот запоздал...
   - Хорошо, - сказала герцогиня. - Сейчас три часа утра. Я скажу, что  вы
добрались сюда еще в полдень. Только смотрите, не выдавайте меня.
   - Спасибо за вашу доброту, синьора.
   Политика в литературном произведении - это, как  выстрел  из  пистолета
посреди концерта: нечто грубое, но властно требующее к себе внимания.
   Нам придется сейчас говорить о делах весьма  некрасивых,  и  по  многим
причинам мы предпочли бы  умолчать  о  них,  но  вынуждены  затронуть  эти
события, ибо они относятся к нашей теме, поскольку разыгрываются в сердцах
наших героев.
   - Но, боже мой, отчего же умер государь? - спросила герцогиня у Бруно.
   - Он охотился на перелетных птиц в болотах, по берегу По, в двух лье от
Сакка, и провалился в яму, прикрытую травой; он был весь  в  поту,  а  тут
сразу продрог от холодной воды. Его перенесли  в  уединенный  крестьянский
домик, и там он через несколько часов умер. Говорят, что умерли еще  двое:
господин Катена и господин Бороне, и  будто  бы  все  несчастье  произошло
оттого, что у хозяйки медные кастрюли покрылись зеленью, а в  них  сварили
завтрак... А горячие головы, якобинцы, рассказывают,  что  им  выгоднее...
Толкуют об отраве. Я  только  знаю,  что  мой  приятель  Тото,  придворный
фурьер, чуть не помер, но его  спас  какой-то  добрый  человек.  Нищий,  а
хорошо понимает в медицине, - давал ему какие-то диковинные лекарства.  Да
уж о смерти принца больше никто и  не  говорит:  по  совести  сказать,  он
жестокий был человек. Когда я уезжал из города, на улицах собирался  народ
- грозились на клочки растерзать главного фискала Расси; другие  двинулись
к крепости - хотели, говорят, поджечь ворота и  выпустить  заключенных.  А
Фабио Копти будто бы приказал  стрелять  из  пушек.  А  кто  говорит,  что
крепостные канониры подмочили порох, чтобы не убивать своих. Но интереснее
всего вот что: в Сандоларо, когда лекарь  перевязывал  мне  раненую  руку,
проезжий человек из Пармы рассказывал, что на  улице  поймали  знаменитого
Барбоне, писца из крепости, избили его и повесили на дереве  у  крепостных
ворот. Народ двинулся к дворцовым садам. Хотели разбить статую  принца,  а
граф вызвал батальон лейб-гвардии, выставил  его  перед  статуей  и  велел
сказать народу, что всякий, кто войдет в  сад,  живым  оттуда  не  выйдет.
Народ испугался. И вот еще  удивительное  дело:  этот  приезжий  из  Пармы
(оказалось, он бывший  жандарм)  все  твердил,  что  граф  надавал  пинков
генералу П., командиру лейб-гвардии, сорвал с него эполеты и приказал двум
стрелкам вывести его из сада.
   - Узнаю графа! - воскликнула герцогиня в порыве радости, которой  никак
не могла бы ожидать от себя за минуту до этого. - Он  не  допустит,  чтобы
оскорбили нашу принцессу.  Этот  генерал  П.  из  преданности  к  законным
государям не пожелал служить "узурпатору", меж тем как  граф,  человек  не
столь щепетильный, проделал всю испанскую кампанию, -  за  это  его  часто
корили при дворе.
   Герцогиня распечатала  письмо  графа,  но  сто  раз  прерывала  чтение,
засыпая Бруно вопросами.
   Письмо было очень  забавное:  граф  излагал  события  в  самых  мрачных
выражениях, но в  каждом  его  слове  просвечивала  живейшая  радость;  он
избегал  подробностей,  касающихся  смерти  принца,  и   закончил   письмо
следующими строками:
   "Ты, несомненно, скоро возвратишься, дорогой мой ангел, но советую тебе
подождать день-другой: надеюсь, принцесса  пошлет  за  тобою  сегодня  или
завтра курьера. Возвращение твое должно быть  не  менее  великолепно,  чем
смелый твой отъезд. А злодея, укрывшегося близ тебя, я твердо  рассчитываю
предать  суду  двенадцати  судей,  созванных  из   всех   округов   нашего
государства. Но чтобы покарать по заслугам этого изверга, мне сначала надо
наделать папильоток из прежнего приговора, если только он существует".
   Затем граф, очевидно, распечатал письмо и приписал следующее:

   "События приняли неожиданный оборот. Только  что  роздал  патроны  двум
гвардейским батальонам. Иду в сражение и  по-настоящему  заслужу  прозвище
_Жестокий_, которым уже давно наградили меня либералы. Генерал П.,  старая
мумия, осмелился говорить в казарме, что  надо  вступить  в  переговоры  с
взбунтовавшимся народом. Пишу тебе посреди улицы. Иду сейчас во дворец,  и
туда проникнут только через мой труп.  Прощай!  Если  придется  умереть  -
умру, как жил: боготворя тебя, _несмотря  ни  на  что_.  Не  забудь  взять
триста тысяч франков, положенных на твое имя в лионском банке Д...
   Явился  бедняга  Расси,  бледный  как  полотно  и  без  парика.  Ты   и
представить себе не можешь, какая у него физиономия! Народ во что бы то ни
стало  хочет  его  повесить.  Какая   несправедливость!   Он   заслуживает
четвертования. Он спрятался у меня во дворце, потом  побежал  за  мной  по
улице. Не знаю, право, что с ним делать... Не хочется вести его во  дворец
принца, - это значит направить туда волну возмущения. Ф. может  убедиться,
что я люблю его, - прежде всего я сказал Расси: "Отдайте мне  приговор  по
делу синьора  дель  Донго  и  все  решительно  копии  с  него.  И  скажите
беззаконникам-судьям, виновникам этого бунта, что я их всех повешу так же,
как и вас, любезнейший, если они хоть пикнуть посмеют об  этом  приговоре.
Помните, он никогда не существовал".  Ради  Фабрицио  посылаю  сейчас  для
охраны архиепископа роту гренадеров. Прощай,  дорогой  ангел!  Дворец  мой
сожгут, и я лишусь твоих прелестных портретов. Бегу  во  дворец.  Разжалую
этого мерзавца генерала П. Он верен своей натуре и  низко  льстит  народу,
как льстил прежде покойному принцу. Все наши генералы трясутся от  страха.
Придется, пожалуй, назначить себя самого главнокомандующим".

   Герцогиня с некоторым злорадством не послала  разбудить  Фабрицио.  Она
испытывала к графу  чувство  восхищения,  весьма  похожее  на  любовь.  "В
сущности, если поразмыслить хорошенько, - думала она, - мне надо выйти  за
него замуж". Она тотчас же написала ему об этом и отправила письмо с одним
из своих слуг. В эту ночь герцогине совсем некогда  было  думать  о  своих
несчастьях.
   На другой день около полудня она  увидела  лодку  с  десятью  гребцами,
стрелой летевшую по озеру. Вскоре и она  и  Фабрицио  разглядели  в  лодке
человека, одетого в ливрею служителей принца Пармского. Действительно, это
был один из его курьеров. Не успев еще  выскочить  на  берег,  он  крикнул
герцогине: "Бунт усмирили!" Курьер передал ей несколько  писем  от  графа,
очень милое письмо от принцессы и написанный на пергаменте рескрипт принца
Ранунцио-Эрнесто V о пожаловании ей титула герцогини Сан-Джованни и звания
старшей статс-дамы вдовствующей  принцессы.  У  молодого  принца,  знатока
минералогии,  которого  она  считала  дураком,  достало  ума  написать  ей
короткое  письмо,  заканчивавшееся  почти  объяснением  в  любви.  Записка
гласила:

   "Граф говорит, герцогиня, что он доволен мною, хотя я всего-навсего был
рядом с ним во время перестрелки, и подо мной ранили лошадь;  из-за  таких
пустяков  подняли  великий  шум,  и,  право,  мне  очень  хочется   теперь
участвовать в настоящем сражении, но только не против  моих  подданных.  Я
всем обязан графу: мои генералы никогда не бывавшие на войне, перетрусили,
как зайцы; кажется, двое-трое из них убежали в  Болонью.  С  тех  пор  как
великое  и  прискорбное  событие  привело  меня  к  власти,  ничего  я  не
подписывал с таким удовольствием, как рескрипт о  назначении  вас  старшей
статс-дамой моей матушки. Кстати, мы оба с нею вспомнили, что  однажды  вы
восхищались красивым видом, который открывается из palazetto Сан-Джованни,
некогда принадлежавшем Петрарке, - по крайней мере так утверждают.  И  вот
матушка решила подарить вам это небольшое поместье,  а  я,  не  зная,  что
подарить вам, и не смея предложить вам все то, над чем  вы  уже  являетесь
владычицей, сделал вас герцогиней моей страны: не знаю, известно  ли  вам,
что Сансеверина - римские герцоги. Я  пожаловал  орденскую  звезду  нашему
почтенному  архиепископу,  проявившему  твердость  духа,  редкостную   для
семидесятилетнего старца. Надеюсь, вы не разгневаетесь на меня за то,  что
я вернул всех изгнанных придворных дам.  Мне  сказали,  что  теперь  перед
своей подписью я должен всегда ставить:  _сердечно  благосклонный_.  Какая
досада, что  меня  заставляют  расточать  подобные  заверения,  которые  я
совершенно искренне приношу только вам!
   Сердечно благосклонный к вам, Ранунцио-Эрнесто".

   Кто не понял бы по тону этого письма,  что  герцогиню  ждут  высочайшие
милости? Тем более странными показались ей новые письма графа, которые она
получила через два часа. Не вдаваясь ни в какие подробности, он  советовал
ей отсрочить на несколько дней возвращение в  Парму  и  написать  об  этом
принцессе, сославшись на нездоровье. Однако герцогиня и Фабрицио выехали в
Парму тотчас же после обеда. Герцогиня, хоть она не  признавалась  себе  в
этом, спешила туда, чтобы  ускорить  брак  маркиза  Крешенци,  а  Фабрицио
жаждал увидеть Клелию; всю Дорогу он безумствовал от счастья и  вел  себя,
по мнению его тетушки, чрезвычайно смешно.  Втайне  он  замышлял  похитить
Клелию, даже против ее воли, если не будет иного  средства  расстроить  ее
брак.
   Путешествие герцогини и ее племянника было очень веселым. На  последней
почтовой станции перед Пармой они сделали короткую остановку,  и  Фабрицио
переоделся в духовное платье, - обычно же он  одевался  в  простой  черный
костюм, как будто носил траур. Когда он вошел  в  комнату  герцогини,  она
сказала ему:
   -  Знаешь,  в  письмах   графа   чувствуется   что-то   подозрительное,
необъяснимое. Послушайся меня, подожди здесь несколько часов. Как только я
поговорю с нашим великим министром, я немедленно пришлю за тобой курьера.
   Фабрицио стоило немалых усилий последовать этому благоразумному совету.
Граф встретил герцогиню, которую уже называл своей женой,  с  восторженной
радостью, достойной пятнадцатилетнего юноши. Долгое время он и говорить не
хотел  о  политике,  а  когда,  наконец,  пришлось  подчиниться  холодному
рассудку, сказал:
   - Ты очень хорошо сделала, что помешала Фабрицио вернуться  открыто:  у
нас тут реакция в полном разгаре. Угадай, какого коллегу дал мне принц,  -
кого он назначил министром юстиции? Расси, дорогая моя, того самого Расси,
которого в  дни  великих  событий  я  вполне  справедливо  третировал  как
последнюю дрянь. Кстати, предупреждаю тебя, что у нас тут все  постарались
замять. Если ты заглянешь в нашу газету, то узнаешь,  что  некий  Барбоне,
писец из крепости, умер от ушибов, упав из экипажа. А шестьдесят с  лишним
бездельников, в которых я приказал стрелять, когда они бросились на статую
принца в дворцовом саду, отнюдь не убиты, а благополучно  здравствуют,  но
только отправились путешествовать. Граф Дзурла,  министр  внутренних  дел,
лично побывал в доме каждого из этих злосчастных героев, дал по пятнадцати
цехинов  их  семьям  или  друзьям  и  приказал  говорить,   что   покойник
путешествует, весьма решительно пригрозив  тюрьмой,  если  только  посмеют
заикнуться, что он убит. Из министерства иностранных дел специально послан
человек в Милан и Турин договориться с