графини Пьетранера, Фабрицио разрешалось  съездить  на  неделю  в
Милан. Весь год он жил только надеждой на эту неделю  и  воспоминаниями  о
ней. Для такого путешествия, дозволяемого  в  важных  политических  целях,
маркиз давал сыну четыре экю и, по обычаю своему, ничего  не  давал  жене,
всегда сопровождавшей Фабрицио. Но накануне поездки отправляли через город
Комо повара, шестерых лакеев, кучера с двумя лошадьми, и поэтому в  Милане
в  распоряжении  маркизы  была  карета,  а  обел  ежедневно  готовили   на
двенадцать персон.
   Образ жизни злобствующего маркиза день Донго  был,  разумеется,  не  из
веселых, зато знатные семьи,  которые  решались  вести  его,  основательно
обогащались. У маркиза было больше двухсот тысяч ливров  годового  дохода,
но он не  тратил  и  четверти  этой  суммы,  -  он  жил  надеждами.  Целых
тринадцать лет, с 1800 по 1813 год, он пребывал  в  постоянной  и  твердой
уверенности, что не пройдет и полугода,  как  Наполеона  свергнут.  Судите
сами, в каком он был восторге, когда в начале 1813 года узнал о катастрофе
на Березине (*24). От вестей о взятии Парижа и отречении Наполеона он чуть
с ума не сошел; тут он позволил себе самые  оскорбительные  выпады  против
своей жены и сестры. И, наконец,  после  четырнадцати  лет  ожидания,  ему
выпала несказанная радость увидеть, как австрийские войска возвращаются  в
Милан. По распоряжению полученному из  Вены,  австрийский  генерал  принял
маркиза дель Донго с великой учтивостью, граничившей с  почтением;  тотчас
же ему предложили один из главных административных постов, и он это принял
как заслуженную награду. Старший сын его был зачислен в чине лейтенанта  в
один из аристократических полков австрийской монархии, но  младший  ни  за
что не хотел принять  предложенное  ему  звание  кадета.  Триумф,  которым
маркиз наслаждался с редкостной наглостью, длился лишь несколько  месяцев,
а за ним последовали унизительные превратности судьбы. У  маркиза  никогда
не было талантов государственного деятеля, а четырнадцать  лет-деревенской
жизни в обществе лакеев, нотариуса и домашнего врача и  раздражительность,
порожденная наступившей старостью, сделали его совсем никчемным человеком.
Однако в австрийских владениях невозможно удержаться на важном  посту,  не
обладая теми особыми талантами, которых требует медлительная и сложная, но
строго обдуманная система управления этой старой монархии. Промахи маркиза
дель Донго коробили его подчиненных, а иногда даже  приостанавливали  весь
ход  дел.  Речи  этого  ярого  монархиста  раздражали  население,  которое
желательно было погрузить в сон и беспечное равнодушие. В один  прекрасный
день маркиз узнал, что его величество соизволил удовлетворить его  просьбу
об отставке и освободил его от административного поста, но  вместе  с  тем
предоставил   ему   должность   второго   помощника   главного   мажордома
Ломбардо-Венецианского королевства (*25). Маркиз был возмущен,  счел  себя
жертвой жестокой несправедливости  и  даже  напечатал  "Письмо  к  другу",
несмотря на то, что яро ненавидел  свободу  печати.  Наконец,  он  написал
императору, что все его министры - предатели,  ибо  все  они  -  якобинцы.
Совершив все это, он с грустью вернулся в свое поместье Грианту. Здесь  он
получил  утешительное  известие.  После  падения   Наполеона,   стараниями
могущественных в  Милане  людей,  на  улице  убили  графа  Прину,  бывшего
министра  итальянского  короля  и   человека   весьма   достойного.   Граф
Пьетранера,  рискуя  жизнью,  пытался  спасти  министра,  которого   толпа
избивала зонтиками, причем пытка его длилась пять часов. Один из миланских
священников, духовник маркиза дель Донго, мог бы спасти Прину, открыв  ему
решетчатую дверь церкви Сан-Джованни, когда несчастного  министра  волокли
мимо нее и даже ненадолго оставили около  церкви,  швырнув  его  в  канаву
посреди улицы; но священник издевательски отказался открыть решетку, и  за
это маркиз через полгода  с  удовольствием  выхлопотал  для  него  большое
повышение.
   Маркиз ненавидел  своего  зятя,  ибо  граф  Пьетранера,  не  имея  даже
пятидесяти луидоров дохода, осмеливался чувствовать себя довольным да  еще
упорствовал в верности тому, чему поклонялся всю  жизнь,  и,  невзирая  на
лица, дерзко  проповедовал  дух  справедливости,  который  маркиз  называл
якобинской мерзостью. Граф отказался вступить в  австрийскую  армию;  этот
отказ получил должную оценку, и через несколько месяцев после смерти Прины
те же самые лица, которые заплатили за его убийство, добились заключения в
тюрьму генерала Пьетранера. Его жена тотчас же взяла подорожную и заказала
на почтовой станции лошадей, решив ехать в Вену  и  высказать  всю  правду
императору. Убийцы Прины струсили, и один из  них,  двоюродный  брат  г-жи
Пьетранера, принес ей в полночь, за час до ее выезда  в  Вену,  приказ  об
освобождении ее мужа. На следующий день австрийский генерал вызвал к  себе
графа Пьетранера, принял его чрезвычайно любезно и заверил,  что  в  самом
скором времени вопрос о пенсии ему, как отставному  офицеру,  будет  решен
самым благоприятным образом. Бравый генерал Бубна (*26), человек  умный  и
отзывчивый, явно был сконфужен убийством  Прина  и  заключением  в  тюрьму
графа Пьетранера.
   После  этой  грозы,  которую  отвратила  твердость  характера   графини
Пьетранера, супруги кое-как  жили  на  пенсию,  которой  действительно  не
пришлось долго ждать благодаря вмешательству генерала Бубна.
   К счастью, графиня уже пять или шесть лет была связана тесной дружбой с
одним богатым молодым человеком, который был также задушевным другом графа
и охотно предоставлял в их распоряжение лучшую в Милане упряжку английских
лошадей, свою ложу в театре Ла Скала и свою  загородную  виллу.  Но  граф,
ревностно оберегавший свое воинское достоинство и вспыльчивый от  природы,
в минуты гнева позволял себе резкие выходки. Как-то раз, когда он  был  на
охоте с несколькими молодыми людьми, один из них, служивший  в  армии  под
другими знаменами, принялся трунить над  храбростью  солдат  Цизальпинской
республики (*27). Граф дал ему пощечину;  тотчас  же  произошла  дуэль,  и
граф, стоявший у барьера один, без секундантов, среди  всех  этих  молодых
людей, был убит. Об этом удивительном поединке пошло много толков, и лица,
принимавшие в нем  участие,  благоразумно  отправились  путешествовать  по
Швейцарии.
   То нелепое мужество, которое называют смирением,  -  мужество  глупцов,
готовых беспрекословно пойти  на  виселицу,  совсем  не  было  свойственно
графине Пьетранера. Смерть мужа вызвала в ней  яростное  негодование;  она
пожелала, чтобы Лимеркати - тот богатый молодой человек,  который  был  ее
другом, - тоже возымел бы фантазию отправиться в путешествие, разыскал  бы
в Швейцарии убийцу графа Пьетранера и отплатил ему выстрелом  из  карабина
или пощечиной.
   Лимеркати счел этот проект верхом нелепости, и графиня  убедилась,  что
презрение убило в ней любовь.  Она  усилила  внимание  к  Лимеркати  -  ей
хотелось пробудить в нем угасшую любовь, а затем  бросить  его,  повергнув
этим в отчаяние. Для того чтобы французам был понятен такой замысел мести,
скажу что в Ломбардии,  стране,  довольно  далеко  отстоящей  от  Франции,
несчастная любовь еще может довести до отчаяния. Графиня Пьетранера,  даже
в глубоком трауре затмевавшая всех своих соперниц, принялась кокетничать с
самыми блестящими светскими львами, и  один  из  них,  граф  Н***,  всегда
говоривший,  что  достоинства  Лимеркати  немного   тяжеловесны,   немного
грубоваты для такой умной женщины, страстно  влюбился  в  нее.  Тогда  она
написала Лимеркати:

   "Не можете ли Вы  хоть  раз  в  жизни  поступить,  как  умный  человек?
Вообразите, что Вы никогда не были со мной знакомы.
   Прошу принять уверения в некотором презрении к Вам.
   Ваша покорная слуга Джина Пьетранера".

   Прочитав эту записку,  Лимеркати  тотчас  же  уехал  в  одно  из  своих
поместий; любовь его воспламенилась, он безумствовал, говорил, что  пустит
себе пулю в лоб, - намерение необычайное в тех странах, где  верят  в  ад.
Прибыв в деревню, он немедленно  написал  графине,  предлагая  ей  руку  и
сердце и двести тысяч годового дохода. Она вернула письмо нераспечатанным,
отправив его с грумом графа Н***. После этого Лимеркати три года провел  в
своих поместьях; каждые два  месяца  он  приезжал  в  Милан,  но  не  имел
мужества остаться там и надоедал друзьям бесконечными разговорами о  своей
страстной любви к графине и прежней ее благосклонности к  нему.  В  первое
время он неизменно добавлял, что с графом Н*** она погубит себя, что такая
связь ее позорит.
   На деле же графиня не питала никакой любви к графу Н*** и объявила  ему
это, как только вполне убедилась в отчаянии Лимеркати. Граф  Н***,  будучи
человеком светским, просил ее не разглашать печальную истину, которую  она
соблаговолила ему сообщить.
   - Будьте милостивы, - добавил он,  -  принимайте  меня,  выказывая  мне
по-прежнему все те знаки внимания, какими дарят счастливых любовников,  и,
может быть, я тогда займу подобающее место.
   После  столь  героического  объяснения  графиня  не   пожелала   больше
пользоваться ни лошадьми, ни ложей графа Н***. Но за  пятнадцать  лет  она
привыкла к жизни самой изнеженной, а теперь ей предстояло разрешить весьма
трудную, вернее неразрешимую, задачу: жить в Милане на  пенсию  в  полторы
тысячи франков. Она переселилась из дворца в  две  маленькие  комнатки  на
пятом этаже, разочла всех слуг  и  даже  горничную,  заменив  ее  старухой
поденщицей. Такая  жертва  была  в  сущности  менее  героической  и  менее
тяжелой, чем это кажется нам:  в  Милане  над  бедностью  не  смеются,  а,
следовательно, она к не страшит,  как  самое  худшее  из  всех  несчастий.
Несколько  месяцев  графиня  прожила  в  этой  благородной  бедности;   ее
постоянно бомбардировали письмами и  Лимеркати  и  даже  граф  Н***,  тоже
мечтавший теперь жениться на ней; но вот маркизу дель Донго, отличавшемуся
гнусной скупостью, пришла мысль, что его враги могут злорадствовать,  видя
бедность его сестры. Как! Дама  из  рода  дель  Донго  вынуждена  жить  на
пенсию, которую назначает вдовам генералов австрийский двор,  так  жестоко
оскорбивший его!
   Он  написал  сестре,  что  в  замке  Грианта  ее  ждут  апартаменты   и
содержание, достойные  фамилии  дель  Донго.  Переменчивая  душа  Джины  с
восторгом приняла мысль о новом образе жизни; уже двадцать лет  не  бывала
графиня в этом почтенном замке, величественно возвышавшемся среди  вековых
каштанов, посаженных еще во времена герцогов Сфорца. "Там я найду покой, -
говорила она себе. - А разве в моем возрасте это нельзя назвать  счастьем?
(Графине пошел тридцать  второй  год,  и  она  полагала,  что  ей  пора  в
отставку.) На берегу чудесного озера, где я родилась, я  обрету,  наконец,
счастливую, мирную жизнь".
   Не знаю, ошиблась ли она, но несомненно,  что  эта  страстная  душа,  с
такою легкостью отвергнувшая два  огромных  состояния,  внесла  счастье  в
замок Грианта. Обе ее племянницы себя  не  помнили  от  радости.  "Ты  мне
возвратила прекрасные дни молодости, - говорила, целуя ее,  маркиза.  -  А
накануне твоего приезда мне было сто лет!" Графиня вместе с Фабрицио вновь
посетила   все   прелестные    уголки    вокруг    Грианты,    излюбленные
путешественниками: виллу Мельци на другом берегу озера, как  раз  напротив
замка, из окон которого открывается вид на нее, священную рощу  Сфондрата,
расположенную выше по горному склону, и острый выступ того  мыса,  который
разделяет озеро на два рукава: один, обращенный к Комо,  пленяющий  томной
красотой берегов, и второй, что тянется к Лекко меж угрюмых  скал,  -  все
величавые и приветливые виды, с которыми может сравниться,  но  отнюдь  не
превосходит  их  живописностью  самое  прославленное  место   в   мире   -
Неаполитанский залив. Графиня с восторгом чувствовала,  как  воскресают  в
ней  воспоминания  ранней  юности,  и  сравнивала  их  с   новыми   своими
впечатлениями. "На берегах Комо, - думала она, - нет широких полей,  какие
видишь  вокруг  Женевского  озера,  нет  тучных  нив,  окруженных  прочной
оградой, возделанных по самым лучшим способам земледелия и напоминающих  о
деньгах и наживе. Здесь со всех сторон подымаются холмы  неравной  высоты,
на них по воле случая разбросаны купы деревьев, и  рука  человека  еще  не
испортила их, не обратила в статью дохода.  Среди  этих  холмов  с  такими
дивными очертаниями, сбегающих к озеру причудливыми склонами, передо мной,
как живые, встают пленительные картины природы, нарисованные Тассо (*28) и
Ариосто. Все здесь благородно и ласково, все говорит  о  любви,  ничто  не
напоминает об уродствах цивилизации.  Селения,  приютившиеся  на  середине
склона, скрыты густой  листвой,  а  над  верхушками  деревьев  поднимаются
красивые колокольни, радуя взгляд своей архитектурой.  Если  меж  рощицами
каштанов и дикой вишни кое-где возделано поле шириною в  пятьдесят  шагов,
так отрадно видеть, что все там растет вольнее и, право же, лучше,  чем  в
других краях. А  вон  за  теми  высокими  холмами,  гребни  которых  манят
уединенными домиками, такими милыми, что  в  каждом  из  них  хотелось  бы
поселиться, удивленному взгляду открываются острые вершины Альп,  покрытые
вечными снегами, и эта строгая, суровая  картина,  напоминая  о  пережитых
горестях,  увеличивает  наслаждение  настоящим.   Воображение   растрогано
далеким звоном колокола в какой-нибудь деревушке, скрытой деревьями, звуки
разносятся над водами озера и становятся мягче, принимают оттенок  кроткой
грусти, покорности и как будто говорят человеку: "Жизнь бежит, не будь  же
слишком требователен, бери то счастье, которое доступно тебе,  и  торопись
насладиться им".
   То, что говорили эти чудесные берега, равных которым нет во всем  мире,
вернуло  душе  графини  юность  шестнадцатилетней  девушки.  Ей   казалось
непостижимым, как она могла  прожить  столько  лет,  ни  разу  не  приехав
посмотреть на это озеро. "Неужели, - думала она, - счастье  ждало  меня  у
порога  старости?"  Она  купила  лодку;  Фабрицио,  маркиза  и  сама  г-жа
Пьетранера собственными своими руками разукрасили ее,  потому  что  у  них
никогда не было денег, хотя в доме царила роскошь: со времени своей  опалы
маркиз дель Донго ничего не щадил  ради  аристократического  блеска.  Так,
например, чтобы отвоевать у озера полосу берега в  десять  шагов  шириной,
перед знаменитой платановой аллеей, которая тянется в  сторону  Каденабии,
он приказал устроить плотину, и  это  обошлось  ему  в  восемьдесят  тысяч
франков. На конце плотины возвышалась часовня из огромных гранитных  глыб,
построенная по плану знаменитого маркиза Каньолы, а в часовне этой  модный
миланский скульптор Маркези трудился теперь над сооружением  гробницы  для
владельца  замка,  на  которой  многочисленные   барельефы   должны   были
изображать подвиги его предков.
   Старший  брат  Фабрицио,  маркезино  Асканьо,  вздумал  было  принимать
участие в прогулках женской половины дома, но тетка брызгала водой на  его
напудренные  волосы  и  каждый  день  придумывала,   как   бы   поковарнее
поиздеваться над его важностью. Наконец, он избавил веселую  компанию,  не
дерзавшую смеяться при нем, от необходимости видеть в лодке  его  бледную,
пухлую физиономию. Все знали, что он состоит  шпионом  своего  батюшки,  а
всем одинаково приходилось остерегаться этого сурового деспота,  постоянно
кипевшего яростью со времени своей вынужденной отставки.
   Асканьо поклялся отомстить Фабрицио.
   Однажды поднялась буря, и лодка едва не перевернулась; хотя денег  было
очень мало, гребцам заплатили щедро, чтобы они ничего не говорили маркизу:
и без того он был недоволен, что обе его дочери участвуют в  прогулках.  И
еще раз после того попали в бурю, - на этом красивом озере  бури  налетают
внезапно и бывают очень опасны: из двух горных  ущелий,  расположенных  на
противоположных берегах, понесутся вдруг порывы ветра и схватятся  друг  с
другом на воде. В самый разгар урагана и раскатов грома графине захотелось
высадиться на скалистый островок величиной с маленькую  комнатку,  одиноко
поднимавшийся посреди озера; она заявила, что оттуда перед  ней  откроется
поразительное зрелище: она увидит, как  волны  со  всех  сторон  бьются  о
каменные берега ее приюта; но, выпрыгнув  из  лодки,  она  упала  в  воду,
Фабрицио бросился спасать ее, и обоих унесло довольно далеко.  Разумеется,
тонуть не очень приятно, но скука, к великому ее  удивлению,  была  отныне
изгнана из феодального замка. Графиня любила простодушного старика Бланеса
и страстно увлекалась астрологией. Деньги, оставшиеся  от  покупки  лодки,
все ушли на приобретение случайно подвернувшегося небольшого телескопа;  и
почти  каждый  вечер  графиня,  взяв  с  собою   племянниц   и   Фабрицио,
устраивалась с телескопом на площадке одной  из  готических  башен  замка.
Фабрицио выпадала роль  ученого  в  этой  компании,  и  все  очень  весело
проводили несколько часов на башне, вдали от шпионов.
   Надо, однако, признаться, что  бывали  дни,  когда  графине  совсем  не
хотелось разговаривать, и она, погрузившись в раздумье, уныло бродила одна
под высокими каштанами. Она была слишком умна, чтобы не чувствовать порою,
как тяжело, когда не с кем поделиться мыслями. Но  на  другой  день  после
таких  приступов  тоски  она  смеялась  по-прежнему;  обычно  на   мрачные
размышления  эту  деятельную  натуру  наталкивали  сетования  маркизы,  ее
невестки:
   - Неужели мы все последние дни своей молодости проведем в этом  угрюмом
замке? - восклицала маркиза.
   До приезда графини у нее недоставало смелости даже подумать об этом.
   Так прошли зимние месяцы  1814-1815  годов.  При  всей  своей  бедности
графиня два  раза  ездила  на  несколько  дней  в  Милан:  нужно  же  было
посмотреть превосходные балеты Вигано (*29), которые давали  в  театре  Ла
Скала; и маркиз не запрещал жене сопровождать  золовку.  В  Милане  бедная
вдова генерала Цизальпинской республики, получив  пенсию  за  три  месяца,
давала богатейшей маркизе дель Донго несколько цехинов. Эти  поездки  были
очаровательны; дамы приглашали на обед старых друзей и утешались  в  своих
горестях, смеясь надо всем, как дети. Итальянская веселость, полная огня и
непосредственности, заставляла их забывать, какое мрачное уныние  сеяли  в
Грианте хмурые взгляды маркиза и его  старшего  сына.  Фабрицио,  которому
недавно исполнилось шестнадцать лет, прекрасно справлялся с ролью  хозяина
дома.
   7 марта 1815 года дамы, вернувшиеся за день до того из чудесной поездки
в Милан, прогуливались по красивой платановой аллее, недавно удлиненной до
самого крайнего выступа берега. Со стороны Комо показалась лодка, и кто-то
в  ней  делал  странные  знаки.  Лодка  причалила,  на  плотину  выпрыгнул
осведомитель маркиза: Наполеон только что высадился в  бухте  Жуан  (*30).
Европа простодушно изумилась такому событию, но  маркиза  дель  Донго  оно
нисколько не поразило; он тотчас же написал своему монарху письмо,  полное
сердечных чувств, предоставил в его распоряжение свои таланты и  несколько
миллионов и еще раз  заявил,  что  министры  его  величества  -  якобинцы,
орудующие в сговоре с парижскими смутьянами.
   8 марта, в 6 часов утра, маркиз, надев  камергерский  мундир  со  всеми
регалиями, переписывал под диктовку старшего сына черновик третьей  депеши
политического содержания и с  важностью  выводил  своим  красивым,  ровным
почерком аккуратные строчки на бумаге, имевшей в качестве  водяного  знака
портрет монарха. А в это самое время  Фабрицио,  велев  доложить  о  себе,
входил в комнату графини Пьетранера.
   - Я уезжаю, - сказал он. - Я хочу присоединиться к императору,  -  ведь
он также и король Италии, и  он  был  так  расположен  к  твоему  мужу!  Я
отправлюсь через Швейцарию. Нынче ночью мой друг Вази, - тот, что