ая  архитектура,
почти в римском стиле". (Он применил свои недавние познания в античности.)
И тут же с гадливостью  отвернулся:  ему  вспомнилась  суровость  отца,  а
главное - донос брата Асканьо накануне его возвращения из Франции.
   "Этот противоестественный донос брата положил  начало  моей  теперешней
жизни; я могу ненавидеть, презирать Асканьо,  но  именно  он  изменил  мою
судьбу. В Новаре, куда меня  выслали,  отцовский  управитель  едва  терпел
меня, и что сталось бы со мной, если б возлюбленный моей  тетушки  не  был
всесильным министром и если б у нее самое оказалась черствая и  низкая,  а
не пылкая и нежная душа, если б она не любила меня с непостижимой для меня
восторженностью. Да, что сталось бы со мною, будь  у  герцогини  такая  же
душа, как у ее брата, маркиза дель Донго?"
   Подавленный тяжелыми воспоминаниями, Фабрицио шел уже  менее  уверенной
поступью; наконец, он очутился  около  рва,  как  раз  перед  великолепным
фасадом замка. Но Фабрицио едва взглянул на это огромное,  почерневшее  от
времени здание.  Он  остался  равнодушен  к  благородному  языку  древнего
зодчества, - воспоминания об отце и брате замкнули его  душу  для  всякого
восприятия красоты. Все внимание его было сосредоточено на том,  что  надо
быть начеку близ этих лицемерных и опасных врагов.  Правда,  он  посмотрел
минуту, но с явным отвращением, на одно окно в четвертом этаже - окно  его
комнаты, где он прожил несколько лет до 1815 года. Характер отца отнял всю
прелесть воспоминаний о днях  детства:  "Я  расстался  со  своей  комнатой
седьмого марта, в восемь часов вечера. Я тогда отправился к Вази попросить
его паспорт, а на следующий день поспешил уехать, опасаясь шпионов.  Когда
я приезжал сюда, вернувшись из Франции, я не мог побывать в  ней  хотя  бы
для того, чтобы взглянуть на  свои  гравюры,  и  все  из-за  доноса  моего
братца".
   Фабрицио с содроганием отвернулся. "Аббату Бланесу уже восемьдесят  три
года, - печально подумал он. - Старик теперь почти не бывает в замке,  как
говорит сестра: недуги старости сломили его.  Мужественное  и  благородное
сердце остыло с возрастом. Наверно, он уже бог знает  сколько  времени  не
поднимался на колокольню. Я спрячусь  в  его  подвале  за  чанами  или  за
прессом для винограда, подожду, когда он проснется, я не  стану  тревожить
сон доброго моего старика. Он, должно быть, позабыл даже мои черты.  Шесть
лет! Это долгий срок в старости! Я увижу лишь руины прежнего своего друга.
Право, это настоящее  ребячество:  явиться  сюда,  когда  отцовский  замок
вызывает у меня такое отвращение!"
   Фабрицио вышел на маленькую площадь перед церковью; с удивлением, почти
не веря своим глазам, увидел он, что узкое высокое окно  в  третьем  ярусе
древней колокольни освещено фонариком отца Бланеса. Поднимаясь  в  дощатую
клетку, служившую ему обсерваторией, старик обычно ставил этот фонарик  на
подоконник, чтобы свет не мешал читать  планисферу.  Эта  карта  звездного
неба была натянута на большой глиняный горшок, в  котором  когда-то  росло
апельсиновое дерево перед замком. В отверстие на  дне  горшка  вставлялась
крошечная зажженная лампочка, дым от  нее  выходил  через  узкую  жестяную
трубку, и тень от трубки указывала на карте  север.  Воспоминания  о  всех
этих убогих приспособлениях затопили волнением и счастьем душу Фабрицио.
   Почти бессознательно он  приложил  ко  рту  ладони  и  подал  сигнал  -
короткий  и  негромкий  свист,  каким  обычно  просил  впустить   его   на
колокольню. Тотчас же он услышал, как несколько раз с  вышки  обсерватории
дернули веревку, чтобы поднять щеколду, запиравшую входную дверь. Фабрицио
стремглав, не помня себя от волнения, взбежал по ступенькам.  Аббат  сидел
на обычном своем месте в деревянном кресле и, прищурив один глаз,  смотрел
в подзорную трубу со стенным  квадрантом  (*63).  Левой  рукой  он  сделал
Фабрицио знак, чтобы тот не  прерывал  его  наблюдений,  через  минуту  он
записал какую-то цифру на игральную  карту,  затем  повернулся  в  кресле,
открыл объятия, и наш герой  бросился  в  них,  заливаясь  слезами.  Аббат
Бланес был для него настоящим отцом.
   - Я ждал тебя, - сказал Бланес после первых нежных излияний.
   Что  это  значит?  Играл  ли  аббат   роль   ученого   звездочета   или
действительно  оттого,  что  он  часто  думал  о  Фабрицио,   какой-нибудь
астрологический знак по чистой случайности возвестил ему это свидание.
   - Вот и смерть моя пришла, - сказал аббат Бланес.
   - Почему? - испуганно воскликнул Фабрицио.
   - Ну да, - сказал аббат серьезным, но вовсе не  печальным  тоном.  -  Я
свиделся с тобой, и теперь через  пять  с  половиной  или  через  шесть  с
половиной месяцев жизнь моя, достигшая предела счастья, угаснет, come face
al mancar dell'alimento (как светильник, когда иссякнет в нем  масло).  До
смертного своего часа я, вероятно, проведу один или два месяца в молчании,
а после этого буду принят в лоно отца небесного, если  только  он  найдет,
что я выполнил свой долг на том  посту,  где  он  повелел  мне  стоять  на
страже.
   Ты изнемог от усталости и волнения, тебя клонит ко сну. С тех пор как я
поджидаю тебя, у меня всегда хранятся в  большом  ящике  для  инструментов
хлеб  и  бутылка  водки.  Подкрепись,  постарайся  набраться  сил,   чтобы
послушать меня еще несколько минут. В моей власти сказать тебе многое,  но
лишь до той поры, пока ночную тьму еще  не  сменит  день;  сейчас  я  вижу
будущее яснее, чем, может быть, увижу его завтра. Все мы слабы, дитя  мое,
и эту слабость следует всегда  принимать  в  расчет.  Может  быть,  завтра
старый человек,  земной  человек  занят  будет  мыслями  о  близкой  своей
кончине, а ведь в девять часов вечера нам надо с тобой расстаться.
   Фабрицио, как обычно, молча повиновался ему.
   - Итак, - заговорил  старик,  -  это  правда,  что,  когда  ты  пытался
достигнуть Ватерлоо, то вначале попал в темницу?
   - Да, отец мой, - удивленно ответил Фабрицио.
   - Ну, что ж, это редкое счастье, ибо теперь ты будешь предупрежден моим
предсказанием, и твоя душа может  подготовиться  к  другой  темнице,  куда
более суровой и страшной. Вероятно, ты  выйдешь  из  нее  лишь  с  помощью
преступления. Но, по милости господней, не ты совершишь это  преступление.
Никогда не совершай преступления, как бы сильно оно ни искушало тебя.  Мне
кажется, что замышлено будет убить неповинного человека, который, сам того
не ведая, присвоит себе твои права. Если ты преодолеешь жестокий соблазн и
не совершишь убийства, хотя оно будет казаться оправданным законами чести,
жизнь твоя будет очень счастливой в глазах людей... да и в глазах  мудреца
довольно счастливой, - добавил он после краткого раздумья.  -  Ты  умрешь,
как и я, сын мой, сидя в деревянном кресле,  вдали  от  всякой  роскоши  и
отвратившись от роскоши, и, как у меня, не  будет  на  твоей  душе  тяжких
грехов.
   Теперь речь о твоем будущем покончена меж нами, я не  могу  добавить  к
сказанному ничего значительного.  Напрасно  я  старался  увидеть,  сколько
продлится твое заточение - полгода, год или десять лет. Я  ничего  не  мог
открыть. Должно быть, я совершил  какую-то  ошибку,  и  небу  угодно  было
покарать меня прискорбной  неуверенностью.  Я  увидел  только,  что  после
темницы, а может быть, как раз тогда, когда ты  будешь  выходить  из  нее,
произойдет то, что я называю преступлением, - к счастью, я уверен, что оно
не тобою будет совершено. Но если ты проявишь слабость  и  примешь  в  нем
участие, все остальные мои вычисления - только длинный ряд  ошибок.  Тогда
ты не умрешь в деревянном кресле, облекшись в белые одежды  и  обретя  мир
душевный.
   Говоря эти слова, аббат Бланес хотел подняться с кресла, и тут Фабрицио
заметил, как он одряхлел: ему понадобилась почти минута, чтобы  встать  на
ноги и повернуться к Фабрицио. А  Фабрицио  стоял  молча,  неподвижно,  не
решаясь ему помочь. Аббат обнял его и несколько раз поцеловал, с  глубокой
нежностью прижимая к себе. Затем сказал ему с веселостью прежних лет:
   -  Постарайся  получше  устроиться  среди  моих  инструментов  и  поспи
немного. Возьми мои шубы; у меня их несколько, и все дорогие, -  герцогиня
Сансеверина мне прислала их  четыре  года  назад.  Она  попросила  у  меня
гороскоп о твоем будущем, я гороскопа ей не послал, а подарок ее - шубы  и
вот этот прекрасный квадрант - оставил себе. Всякое предсказание  будущего
является опасным вмешательством, оно может изменить предсказанные события,
и в таком случае наука рушится, как детский карточный  домик;  к  тому  же
герцогиня все такая же милая,  а  пришлось  бы  жестоко  огорчить  ее.  Да
кстати, не испугайся во сне: в семь часов будут звонить к ранней обедне, и
над самым твоим ухом затрезвонят колокола. А попозже в нижнем ярусе ударят
в  большой  колокол,  -  когда  он  загудит,  у  меня  тут  трясутся   все
инструменты. Нынче праздник святого Джиовиты, мученика и  воина.  Ты  ведь
знаешь, у нашей деревни Грианты тот  же  покровитель,  что  и  у  большого
города Брешии, и это, к слову сказать, ввело в забавное заблуждение  моего
знаменитого  учителя  Джакопо  Марини  из  Равенны.   Несколько   раз   он
предсказывал мне, что я преуспею на духовном поприще.  Он  уверял,  что  я
буду настоятелем великолепной церкви Джиовиты в Брешии, в большом  городе,
а я всю жизнь был приходским священником в  Грианте,  где  только  семьсот
пятьдесят дворов. Но все к лучшему! Девять лет назад я узнал, что, будь  я
настоятелем храма в  Брешии,  мне  выпала  бы  участь  томиться  в  тюрьме
Шпильберг, что стоит на одном из холмов Моравии.  Завтра  я  принесу  тебе
всяких тонких кушаний, украденных от пышного обеда, которым я потчую  всех
окрестных священников, приезжающих служить со мною торжественную мессу.  Я
принесу и поставлю эти блюда внизу, но ты  не  вздумай  увидеться  там  со
мною, - сойди и возьми эти вкусные яства, только когда услышишь, что я уже
ушел. Тебе не следует видеться со мною днем, и ты должен уйти, когда часам
еще ведется счет от девяти, иначе говоря, пока не пробило  десять.  Солнце
закатится завтра в семь часов двадцать семь минут,  и  лишь  около  восьми
часов я приду обнять тебя.  Берегись!  Как  бы  не  увидели  тебя  в  окна
колокольни! Твои приметы  уже  известны  жандармам,  а  они  состоят,  так
сказать, под началом твоего брата,  заядлого  тирана.  Маркиз  дель  Донго
слабеет, - добавил Бланес с печальным видом, - и если  бы  он  увиделся  с
тобою наедине, то, может быть, дал бы тебе сколько-нибудь денег из  рук  в
руки. Но щедроты, запятнанные обманом, не к лицу такому человеку, как  ты,
ибо когда-нибудь ты будешь силен чистой совестью. Маркиз ненавидит  своего
сына Асканьо, но именно этому сыну достанется все его состояние - пять или
шесть миллионов. Такова справедливость. Ты же после смерти  отца  получишь
пенсию в четыре  тысячи  франков  и  пятьдесят  локтей  черного  сукна  на
траурное платье для твоих слуг.



9

   Речи старика, напряженное внимание к ним и  крайняя  усталость  привели
Фабрицио в нервное возбуждение; он заснул с трудом, и  сон  его  тревожили
видения, быть может предвещавшие  будущее.  Утром,  в  десять  часов,  его
разбудил  страшный  грохот,   сотрясавший   колокольню,   но   как   будто
раздававшийся за  ее  стенами.  Фабрицио  вскочил,  решив  спросонья,  что
настало светопреставленье, а затем - что он в тюрьме; не  сразу  узнал  он
громовой  гул  большого  колокола,  звонившего  в   честь   великомученика
Джиовиты; сорок крестьян раскачивали веревками язык этого  колокола,  хотя
достаточно было бы и десяти человек.
   Фабрицио отыскал удобное место, откуда он  мог  все  видеть,  оставаясь
скрытым от чужих глаз. Он заметил, что с такой большой высоты хорошо видны
сады и даже внутренний двор отцовского замка. Он совсем забыл об отце.  Но
мысль, что жизнь этого человека приходит  к  концу,  изменила  теперь  его
сыновние чувства. Фабрицио ясно различал даже воробьев,  клевавших  крошки
хлеба на большом балконе перед столовой. "Наверно, потомки  тех  воробьев,
которых я когда-то приручил", - подумал он. Балкон, как  и  все  остальные
балконы в замке, был уставлен апельсиновыми деревьями в глиняных горшках -
больших и поменьше. Эта картина  умилила  его,  а  весь  внутренний  двор,
украшенный узором из четких, резко  очерченных  теней  и  ярких  солнечных
бликов, представлял собой величественное зрелище.
   Снова Фабрицио вспомнилось, что отец дряхлеет. "Но как это  странно!  -
подумал он. - Отец старше меня на тридцать  пять  лет;  тридцать  пять  да
двадцать три - значит ему только  пятьдесят  восемь  лет!"  Фабрицио  стал
смотреть на окна спальни этого сурового  человека,  никогда  не  любившего
его, и на глазах  у  него  выступили  слезы.  Вдруг  он  вздрогнул,  мороз
пробежал у него по коже, - ему показалось, что  из  дверей  спальни  вышел
отец и идет по террасе, уставленной апельсиновыми деревцами. Нет, это  был
камердинер. Но вот внизу,  у  колокольни,  целая  толпа  девушек  в  белых
платьях, разделившись на кучки,  принялась  убирать  узорами  из  красных,
желтых и голубых цветов улицы, по которым  должна  была  пройти  церковная
процессия.  Затем  внимание  Фабрицио  привлекло  другое  зрелище,  больше
говорившее его сердцу:  с  колокольни  видны  были  оба  рукава  озера  на
протяжении нескольких лье, и эта чудесная  картина  вскоре  заставила  его
позабыть все остальное, пробудив в нем чувства  самые  высокие.  Нахлынули
воспоминания детства, и  этот  день,  проведенный  им  взаперти  на  вышке
колокольни, оказался одним из счастливейших дней его жизни.
   Счастье вознесло его на высоту мыслей, мало свойственную его характеру;
в расцвете молодости он созерцал все события своей жизни,  как  будто  уже
подошел к последнему ее пределу. "Надо  сознаться,  -  заключил  он  после
нескольких часов сладостного раздумья, - надо сознаться,  что  со  времени
моего приезда в Парму я  ни  разу  не  изведал  той  спокойной,  ничем  не
омраченной радости, какой наслаждался в Неаполе, когда скакал на  коне  по
дорогам Вомеро или бродил по берегам Мизены. Все  эти  запутанные  интриги
злобного придворного мирка сделали злым и  меня...  А  между  тем  мне  не
доставляет  никакого  удовольствия  ненавидеть,  и  даже,   думается   мне
нерадостно было бы унижать врагов, если б они у меня оказались. Впрочем, у
меня нет врагов... Нет, стой!.. - вдруг  спохватился  он.  -  А  Джилетти?
Значит, у  меня  есть  враг.  И  что  за  странность!  -  удивился  он.  -
Удовольствие отправить этого урода ко всем чертям, наверное, оказалось  бы
более живучим, чем моя склонность к хорошенькой  Мариетте...  Мариетта  не
многим лучше герцогини д'А***, которую я  должен  был  любить  в  Неаполе,
после того как сказал ей, что влюблен в нее. Боже мой, как часто я томился
скукой в часы тех  долгих  свиданий,  какими  удостаивала  меня  красавица
герцогиня. Однако я совсем не скучал в убогой комнатке, служившей вместе с
тем и кухней, где меня дважды принимала Мариетта, и оба раза всего на  две
минутки. Но,  господи  боже,  что  только  едят  эти  люди!  Просто  жалко
смотреть! Мне следовало бы назначить ей самой и mammacia пенсию - из  трех
бифштексов ежедневно. Милая Мариетта, - добавил он, - она  отвлекала  меня
от злых мыслей, которые привил мне пармский двор.
   Пожалуй, лучше было бы выбрать образ жизни "завсегдатаев  кофеен",  как
говорит герцогиня, - она, кажется, склонялась к такому решению, а ведь она
гораздо умнее меня. Благодаря ее щедрости или даже всего лишь на отцовский
пенсион в четыре тысячи франков и доход с тех сорока  тысяч,  что  матушка
положила для меня в Лионский банк, я всегда мог бы иметь верховую лошадь и
немного денег на раскопки и составление коллекции. Это всегда было бы  для
меня неиссякаемым источником радостей, поскольку я, видимо, не создан  для
любви. А на склоне дней я  поехал  бы  посмотреть  на  поле  сражения  при
Ватерлоо и, может быть, узнал бы тот луг, где меня  так  ловко  стащили  с
лошади и посадили на землю. После этого паломничества я часто приезжал  бы
сюда, на чудесное это озеро, самое прекрасное в мире - по крайней мере для
моего сердца. Зачем где-то далеко искать  счастья?  Вот  оно  тут,  передо
мной!"
   - Ах, да! - воскликнул  Фабрицио,  словно  возражая  себе,  -  полиция,
изгнала меня с берегов  Комо...  Но  ведь  я  моложе  тех  людей,  которые
руководят ее преследованиями. Здесь, конечно, я не найду герцогини д'А***,
- добавил он смеясь, - но, может быть, встречу одну из этих юных  девушек,
что сейчас украшали цветами улицы, и, право, я буду любить ее  не  меньше:
лицемерие обдает меня ледяным холодом даже в любви, а у наших знатных  дам
слишком возвышенные требования. Наполеон внушил им идеал нравственности  и
постоянства.
   - Черт побери! Жандармы! - воскликнул он и отпрянул от окна, как  будто
испугавшись, что его увидят и узнают, хотя на него падала  тень  огромного
дощатого навеса, защищавшего колокола от дождей.  -  Шествие  жандармов  в
парадных мундирах!
   Действительно,  в  конце  главной  улицы  деревни   показалось   десять
жандармов, из них четыре унтера. Вахмистр расставил жандармов через каждые
сто шагов вдоль всего пути, по которому должна была проследовать церковная
процессия.
   "Все меня тут знают; если меня увидят, я с берегов Комо сразу попаду  в
Шпильберг, и мне закуют ноги в кандалы весом  в  двести  двадцать  фунтов.
Какое это будет горе для герцогини!.."
   Только через две-три минуты  Фабрицио  сообразил,  что,  во-первых,  он
находится на высоте в восемьдесят футов, а во-вторых, там, где  он  стоит,
относительно темно, тогда как людям, которые могли бы его увидеть, в глаза
бьет яркое солнце, и к тому же все они бродят, разинув рот, по улицам, где
все дома заново выбелены в честь праздника св.Джиовиты. Невзирая на  столь
веские  доводы,  итальянская  душа  Фабрицио  уже  не  могла  наслаждаться
никакими радостями, пока он не  отгородился  от  жандармов,  завесив  окно
лоскутом старого холста, в котором проделал затем две дырки для глаз.
   Уже минут десять воздух гудел от колокольного звона: из церкви выходила
процессия; затрещали мортаретти. Фабрицио повернулся и увидел  на  выступе
берега площадку с перилами, на которые он часто взбирался в детстве, чтобы
посмотреть, как мортаретти будут палить у его ног, - из-за  этого-то  мать
по утрам в праздники не отпускала его от себя ни на шаг.
   Надо объяснить, что мортаретти (то есть маленькие мортиры) не что иное,
как обрезанные ружейные стволы длиной не более четырех  дюймов,  и,  чтобы
смастерить эти мортаретти, крестьяне жадно подбирают ружья, которые с 1796
года европейская политика щедрой рукой разбрасывала в  долинах  Ломбардии;
эти четырехдюймовые  обрезки  набивают  порохом  до  самого  дула,  стоймя
втыкают  в  землю,  от  одного  к  другому  насыпают  пороховую   дорожку,
выстраивая двести - триста таких стволов  в  три  шеренги,  как  солдат  в
батальоне, где-нибудь  неподалеку  от  пути  следования  процессии.  Когда
приближается дароносица, поджигают пороховую полосу,  и  тогда  начинается
"беглый огонь" - короткие, частые выстрелы, пальба самая  беспорядочная  и
удивительно забавная: женщины просто пьянеют от восторга. Ничего не  может
быть веселее выстрелов мортаретти, которые далеко разносятся над озером  и
смягчаются колыханием волн.  Эта  своеобразная  перестрелка,  которая  так
часто тешила в детстве нашего героя, прогнала осаждавшие  его  не  в  меру
серьезные мысли,  он  вооружился  большой  астрономической  трубой  аббата
Бланеса и, направив ее на процессию, узнал большинство  мужчин  и  женщин,
шагавших   в   ней.   Многие   миловидные   девочки,   которым   было   по
одиннадцати-двенадцати лет, когда Фабрицио  ушел  из  дому,  стали  теперь
взрослыми, пышно расцвели юной красотой и силой; они  возродили  в  сердце
нашего героя мужество,  и  ради  удовольствия  поговорить  с  ними  о