- Мне надо сказать вам два слова.
   - Ваше сиятельство, вы  можете  свободно  говорить  при  хозяйке;  она,
право, славная женщина, - заметил с нежным видом Лодовико.
   - Ну, хорошо. Друзья мои, - начал Фабрицио без малейшего колебания. - Я
попал в беду, и мне нужна ваша помощь. Мое дело совсем не политическое,  я
просто-напросто убил человека, который пытался застрелить меня за то,  что
я разговаривал с его любовницей.
   - Ах, бедненький! - воскликнула хозяйка.
   - Ваше сиятельство, положитесь на меня! - воскликнул кучер, и глаза его
загорелись  пылкой  преданностью.  -  Куда  же  вы  решили  бежать,   ваше
сиятельство?
   - В Феррару. Паспорт у меня есть, но я не хотел бы вступать в разговоры
с жандармами; может быть, им все уже известно.
   - Когда вы ухлопали того человека?
   - Нынче утром, в шесть часов.
   - Не запачкано ли у вас платье кровью,  ваше  сиятельство?  -  спросила
хозяйка.
   - Я сразу подумал об этом, - заметил бывший кучер. - Да и  сукно-то  на
вас уж очень тонкое, такую одежду не часто встретишь в наших  деревнях,  -
она вызовет любопытство. Я схожу к еврею, куплю для вас платье.  Вы,  ваше
сиятельство, почти одного роста со мною, только потоньше будете.
   - Ради бога, не величайте меня "сиятельством",  -  это  может  привлечь
внимание.
   - Слушаюсь, ваше сиятельство, - ответил кучер, выходя из траттории.
   - Погодите, погодите! - крикнул Фабрицио. - А деньги? Вернитесь!
   - Зачем вы говорите о деньгах?!  -  сказала  хозяйка.  -  У  него  есть
шестьдесят семь экю, и все они к услугам  вашего  сиятельства.  У  меня  у
самой наберется около сорока экю, - добавила она, понизив голос, - и я  от
всего сердца предлагаю их вам.  Когда  что-нибудь  такое  приключится,  не
всегда у человека при себе бывают деньги.
   Войдя в тратторию, Фабрицио из-за жары снял с себя редингот.
   - А вот такой жилет, какой на вас, может  доставить  нам  неприятности,
если кто-нибудь войдет  сюда.  Превосходное  _английское  пике_.  На  него
всякий обратит внимание.
   И хозяйка дала нашему беглецу черный холщовый жилет своего мужа.  Через
внутреннюю дверь в тратторию вошел высокий и щеголеватый молодой человек.
   - Это мой муж, - заметила хозяйка.  -  Пьетро-Антонио,  -  сказала  она
мужу, - наш гость - друг Лодовико. Нынче утром с ним  случилось  несчастье
на том берегу реки. Он хочет бежать в Феррару.
   - Ладно. Мы переправим его, - ответил муж весьма  учтивым  тоном.  -  У
Карло-Джузеппе есть лодка.
   Так же просто, как мы рассказали о страхе нашего  героя  в  полицейской
канцелярии у конца моста, признаемся и в другой его слабости: у него слезы
выступили на  глазах,  -  так  растрогала  его  необычайная  отзывчивость,
которую он встретил у этих крестьян; он подумал  также  о  широкой  натуре
своей тетки; ему хотелось озолотить этих славных людей.
   Вернулся Лодовико с большим узлом в руках.
   - Значит, прощай, дружок? - благодушно спросил у него муж.
   - Не в том дело! - весьма встревоженным тоном  ответил  Лодовико.  -  О
вас, ваше сиятельство, уже начинают судачить. Люди видели, как вы свернули
с главной улицы в наш vicolo [переулок (итал.)] и при  этом  озирались,  -
заметно было, что вы хотите скрыться.
   - Скорее! Подымитесь в спальню, - сказал муж.
   В спальне, очень просторной и  красивой  комнате,  где  в  обоих  окнах
вместо стекол был натянут небеленый холст, стояли четыре огромных кровати,
каждая шести футов ширины и высотою в пять футов.
   - Скорей, скорей! - торопил Лодовико. - У  нас  тут  есть  один  наглец
жандарм, недавно назначенный; он вздумал  приударить  за  той  хорошенькой
бабенкой, которую вы видели внизу, а  я  его  предупредил,  что  он  может
нарваться на пулю, когда отправится в обход  по  дорогам.  Если  этот  пес
услышит про ваше сиятельство, он захочет нам насолить  и  постарается  вас
арестовать здесь, чтобы про тратторию Теодолины пошла дурная слава.
   - Эге! этот бродяга, значит,  защищался?  -  заметил  Лодовико,  увидев
пятна крови, пропитавшей рубашку Фабрицио и  платки,  которыми  перетянуты
были раны. - Вас арестуют! Улик для этого в сто раз больше, чем надо. А  я
не купил рубашки!..
   Он без всяких церемоний открыл шкаф, достал одну из рубашек хозяина,  и
вскоре Фабрицио был уже одет, как  зажиточный  крестьянин.  Лодовико  снял
висевшую на гвозде рыбачью сетку, положил платье Фабрицио в  корзинку  для
рыбы, бегом спустился с  лестницы  и  быстро  вышел  через  заднюю  дверь.
Фабрицио следовал за ним.
   - Теодолина! - крикнул Лодовико, проходя мимо траттории. - Прибери  то,
что осталось наверху. Мы будем  ждать  в  ивняке,  а  ты,  Пьетро-Антонио,
поскорее пошли нам лодку. Скажи: заплатят хорошо.
   Лодовико заставил Фабрицио перебраться по меньшей мере  через  двадцать
канав; через самые широкие из них были перекинуты длинные,  гнувшиеся  под
ногами доски; пройдя по таким мосткам вслед за Фабрицио,  Лодовико  убирал
их. Одолев последнюю  канаву,  Лодовико  с  особым  удовольствием  вытянул
доску.
   - Теперь передохнем, - сказал он. - Этому  паршивцу  жандарму  придется
пробежать  больше  двух  лье,  чтобы  поймать  ваше  сиятельство.  Как  вы
побледнели! - сказал он, взглянув на Фабрицио. - Хорошо, что я захватил  с
собой бутылочку водки.
   - Да, это очень кстати: рана в бедре уже дает  себя  чувствовать,  и  к
тому же я изрядно перетрусил в полиции, у конца мост-а.
   - Ну еще бы! - сказал Лодовико. - Ведь у вас вся  рубашка  окровавлена!
Удивительно, как это вы решились говорить с  полицейскими!  А  в  ранах  я
понимаю толк. Я вас проведу в  одно  прохладное  местечко,  и  вы  поспите
часок; за нами туда приедут в лодке, если только удастся раздобыть  ее.  А
если не удастся, вы немного отдохнете, и мы еще пройдем пешочком  два  лье
до мельницы, а там уж мне дадут лодку. Вы, ваше сиятельство,  куда  ученее
меня... Герцогиня будет в отчаянии, когда узнает  об  этом  несчастье:  ей
скажут, что вы смертельно ранены, да, может быть, станут еще говорить, что
вы предательски убили того человека. Маркиза Раверси, понятно, постарается
распустить дурные слухи, чтобы огорчить вашу тетушку. Не  напишете  ли  вы
герцогине письмо, ваше сиятельство?
   - А как его доставить?
   - На той мельнице, куда мы пойдем, батраки зарабатывают двенадцать су в
день. За полтора дня можно дойти до Пармы, - значит, за  такой  путь  надо
посыльному заплатить четыре  франка  и  два  франка  за  то,  что  башмаки
истреплет, - стало быть, шесть франков, если пошлет с  поручением  человек
бедный вроде меня, а раз это для знатного господина, надо дать  двенадцать
франков.
   Когда добрались до места отдыха, в прохладной  тени  густого  ивняка  и
ольхи, Лодовико проделал еще часовой путь, чтобы достать чернил и бумаги.
   - Боже мой, как здесь хорошо! -  воскликнул  Фабрицио.  -  Прощай,  моя
карьера! Я никогда не буду архиепископом.
   Возвратившись, Лодовико увидел, что Фабрицио спит глубоким сном,  и  не
стал его будить. Лодка  прибыла  только  на  закате;  Лодовико  издали  ее
завидел, разбудил Фабрицио, и тот написал два письма.
   - Ваше сиятельство, - робко сказал Лодовико, - вы куда ученее меня,  и,
боюсь, в  глубине  души  вы  будете  недовольны,  если  я  скажу  вам  еще
кое-что...
   - Я не такой дурак, как вы думаете, - ответил Фабрицио. - Что бы вы  ни
сказали, вы всегда будете в моих  глазах  верным  слугой  моей  тетушки  и
человеком, который сделал все возможное, чтобы выручить  меня  из  большой
беды.
   Немало понадобилось заверений, чтобы ободрить  Лодовико,  а  когда  он,
наконец,  отважился  заговорить,   то   начал   с   длинного   вступления,
затянувшегося минут на пять. Фабрицио стал уже терять терпение,  но  затем
подумал: "Кто тут виноват?  Мы  сами.  Этот  кучер,  сидевший  на  козлах,
прекрасно видел наше тщеславие". Преданность  все  же  заставила  Лодовико
высказаться откровенно.
   - Маркиза Раверси не пожалела бы никаких денег, лишь бы перехватить  те
два письма, которые вы пошлете в Парму. Они написаны вами  собственноручно
и, следовательно, являются  юридическими  уликами  против  вас.  Вы,  ваше
сиятельство, пожалуй, сочтете мое предложение нескромным  любопытством  и,
может быть, постыдитесь  утруждать  герцогиню,  чтобы  она  разбирала  мой
корявый  кучерский  почерк,  но  все-таки  забота  о  вашей   безопасности
побуждает меня спросить вас, хотя вы, возможно, сочтете это дерзостью:  не
пожелаете ли вы, ваше сиятельство, продиктовать мне эти два письма?  Тогда
только я один окажусь под подозрением, а для меня  это  не  страшно,  -  в
случае нужды я скажу, что вы  появились  передо  мною  в  поле  с  роговой
чернильницей в одной руке, с  пистолетом  -  в  другой  и  принудили  меня
писать.
   - Дайте мне вашу руку, дорогой Лодовико! -  воскликнул  Фабрицио.  -  А
чтобы доказать вам, что я не хочу таиться от такого друга, как вы, вот вам
оба письма, - возьмите и перепишите их.
   Лодовико высоко оценил такой знак доверия и был очень  им  тронут,  но,
переписав несколько строк, заметил, что лодка быстро плывет по реке.
   - Я скорее напишу, - сказал он Фабрицио, - если вы,  ваше  сиятельство,
потрудитесь диктовать мне.
   Когда письма были  закончены,  Фабрицио  поставил  в  последней  строке
одного письма букву "А", в другом - "Б", затем на маленьком клочке  бумаги
написал по-французски: "Верьте А и Б" и скомкал его. Посланный должен  был
тщательно спрятать в своей одежде эту бумажку.
   Лодка подплыла ближе, слышны были голоса;  Лодовико  окликнул  гребцов,
назвав их чужими именами; они не ответили, но,  проплыв  туазов  (*69)  на
пятьсот дальше, причалили к берегу, опасливо  озираясь,  не  видит  ли  их
какой-нибудь таможенник.
   - Я в вашем распоряжении, - сказал Лодовико, обращаясь  к  Фабрицио.  -
Желаете, я сам отнесу письма в Парму, а желаете - провожу вас до Феррары?
   - Проводите меня до Феррары. Я не смел просить  вас  о  такой  "услуге.
Ведь когда мы высадимся на берег,  надо  постараться  войти  в  город,  не
предъявляя  паспорта.  Признаюсь  вам,  что  мне   чрезвычайно   неприятно
путешествовать под именем Джилетти, а я не знаю, кто, кроме  вас,  мог  бы
купить для меня другой паспорт.
   - Что же вы не сказали об этом в Казаль-Маджоре? Я знаю одного  шпиона,
он продал бы мне превосходный паспорт и недорого:  франков  за  сорок,  за
пятьдесят.
   Из двух гребцов, пригнавших лодку, один родился на правом берегу По  и,
следовательно, не нуждался в заграничном паспорте для путешествия в Парму,
- он взялся отнести письма. Лодовико, умевший грести, заявил, что сядет на
весла с его товарищем и благополучно доведет лодку.
   - В низовьях По нам попадутся вооруженные  полицейские  баркасы,  но  я
сумею ускользнуть от них.
   Более  десяти  раз  приходилось  им  прятаться  меж  маленьких  плоских
островков, в зарослях ивняка. Три раза вылезали на  берег,  выжидая,  пока
пройдет караван пустых баржей под  надзором  полицейских  судов.  Лодовико
воспользовался этими долгими минутами досуга и прочел  Фабрицио  несколько
своих сонетов. Чувства в  них  были  искренние,  но  как  будто  не  могли
пробиться сквозь слова и теряли всю свою силу, - не стоило труда  облекать
их в стихи; странно, что этот бывший кучер, отличавшийся пылкими страстями
и самобытным восприятием жизни, становился  холодным  и  заурядным,  когда
брался за перо.  "А  в  светском  обществе  мы  видим  обратное,  -  думал
Фабрицио, - в нем теперь все умеют выразить в изысканной форме, но  сердцу
нечего сказать". Он понял, что  может  доставить  этому  преданному  слуге
великое удовольствие, исправив грамматические ошибки в его сонетах.
   - Надо мной смеются, когда я показываю  кому-нибудь  свою  тетрадку,  -
сказал  Лодовико.  -  Но  если   вы,   ваше   сиятельство,   соблаговолите
продиктовать мне по буквам трудные слова,  завистникам  не  к  чему  будет
придраться: грамматика не создает таланта.
   Только на третьи сутки ночью Фабрицио вполне благополучно  высадился  в
ольховой рощице, не доехав одного лье до Понте-Лаго-Оскуро. Весь следующий
день он прятался в коноплянике, а Лодовико один отправился в Феррару;  там
он снял небольшую комнатку у бедного еврея, который сразу понял,  что  тут
можно хорошо заработать, если держать язык за зубами. В сумерках  Фабрицио
въехал в Феррару верхом на крестьянской лошадке, - пешком он идти не  мог:
солнце напекло ему голову на реке, рана у бедра и рана  в  плече,  которое
Джилетти проткнул ему шпагой в  начале  поединка,  воспалились  и  вызвали
лихорадку.



12

   Еврей, хозяин квартиры, разыскал надежного хирурга,  и  тот,  сообразив
тоже, как здесь можно поживиться, сказал Лодовико, что _по долгу  совести_
обязан сообщить полиции  о  ранах  молодого  человека,  которого  Лодовико
именует своим братом.
   - Закон ясен, - добавил хирург. - Совершенно очевидно, что ваш брат  не
мог сам себя ранить, как он рассказывает, упав будто бы с  лестницы  в  ту
минуту, когда у него в руке был раскрытый нож.
   Лодовико холодно ответил совестливому хирургу, что если тот послушается
велений своей совести, то, прежде  чем  покинуть  Феррару,  он,  Лодовико,
будет иметь  честь  своей  собственной  рукой  показать  на  нем  действие
раскрытого ножа. Когда он сообщил Фабрицио об этой беседе,  тот  разбранил
его. Однако надо было бежать, не теряя ни минуты. Лодовико  сказал  еврею,
что больному полезно будет подышать свежим воздухом, сходил за экипажем, и
друзья покинули этот дом навсегда.
   Читатель, вероятно,  найдет  слишком  длинным  рассказ  о  всевозможных
уловках, к которым вынуждало отсутствие паспорта: такого рода беспокойства
во Франции уже нет, но в Италии, особенно у берегов По, только и речи, что
о паспортах. Беспрепятственно выехав из Феррары, как  будто  на  прогулку,
Лодовико отпустил экипаж, вернулся затем в город  через  другие  ворота  и
приехал за Фабрицио в седиоле, которую нанял для путешествия на двенадцать
лье. Неподалеку от Болоньи друзья приказали кучеру выбраться проселками на
ту дорогу, что ведет в Болонью из Флоренции.  Ночь  они  провели  в  самой
убогой харчевне, какую удалось им отыскать, а наутро Фабрицио почувствовал
себя в силах немного пройти пешком, и  они  вошли  в  Болонью,  как  будто
возвращаясь с  прогулки.  Паспорт  Джилетти  они  сожгли:  смерть  актера,
несомненно, уже стала известна, и менее опасно было оказаться под  арестом
за отсутствие паспорта, чем за предъявление паспорта убитого человека.
   Лодовико знал в Болонье двух-трех слуг из богатых домов и отправился на
разведку. Он рассказал им,  что  пришел  из  Флоренции,  что  дорогой  его
младший брат, которого он взял с собой, задержался в  харчевне,  не  желая
вставать с постели до  рассвета,  и  пообещал  встретиться  с  Лодовико  в
деревне, где тот намеревался отдохнуть в самые жаркие  часы  дня.  Прождав
понапрасну брата, Лодовико  решил  пойти  обратно  и  нашел  его  замертво
лежащим на дороге: какие-то люди, затеяв с ним ссору, ударили его  камнем,
изранили кинжалом и  вдобавок  ограбили.  Брат  -  красивый  малый,  умеет
править лошадьми и чистить их, знает грамоте; ему очень хочется  поступить
на место в какой-нибудь хороший дом. Лодовико намеревался, в случае нужды,
добавить, что, когда брат упал, грабители  убежали  и  захватили  с  собой
котомку, где лежало белье и паспорта обоих братьев.
   Прибыв в  Болонью,  Фабрицио  почувствовал  сильную  усталость,  но  не
осмелился явиться без паспорта в гостиницу и  вошел  в  громадную  церковь
Сан-Петроне. Там была восхитительная  прохлада;  вскоре  он  совсем  ожил.
"Неблагодарный я, - подумал он,  -  зашел  в  церковь  посидеть,  точно  в
кофейню!" Он бросился на колени  и  горячо  возблагодарил  бога  за  явное
покровительство сопутствовавшее ему с той минуты, как он,  на  беду  свою,
убил Джилетти. До сих пор он еще с  трепетом  вспоминал,  какая  опасность
угрожала ему, если б его узнали в полицейской  канцелярии  Казаль-Маджоре.
"У писаря в глазах было столько недоверия, - думал Фабрицио, -  он  трижды
перечел мой паспорт, и как же это он не заметил, что  мой  рост  вовсе  не
пять футов десять дюймов, что мне не тридцать девять лет, и лицо у меня не
изрыто оспой? Как я должен благодарить тебя,  господи!  А  я  не  поспешил
повергнуть к твоим стопам свое ничтожество! Гордец,  -  я  воображал,  что
лишь благодаря  суетному  рассудку  человеческому  мне  удалось  избегнуть
Шпильберга, уже готового поглотить меня!"
   Больше часа он с крайним умилением предавался  мыслям  о  беспредельном
милосердии божием и не слышал, как подошел Лодовико  и  встал  перед  ним.
Наконец, Фабрицио отвел от  лица  руки,  поднял  голову,  и  верный  слуга
увидел, что по щекам его текут слезы.
   - Придите через час, - довольно резко сказал ему Фабрицио.
   Ради его благочестия Лодовико простил такой тон.
   Фабрицио несколько раз прочел все семь покаянных псалмов, которые  знал
наизусть, и подолгу задумывался над теми  словами,  какие,  казалось  ему,
имели отношение к новым обстоятельствам его жизни. За многое он  просил  у
бога прощения, но  замечательно  следующее:  ему  и  в  голову  не  пришло
причислить к своим грехам намерение стать архиепископом,  основанное  лишь
на том, что  граф  Моска,  премьер-министр,  считает  этот  сан  и  пышное
существование, обеспечиваемое им, подобающими  для  племянника  герцогини.
Правда, Фабрицио не так уж жаждал достигнуть этого положения, но,  все  же
думал о нем, как думал бы о министерском портфеле или о генеральском чине.
У него и в мыслях не было, что участие  в  этих  планах  герцогини  прежде
всего  затрагивает  его  совесть.   Тут   сказалась   удивительная   черта
религиозности,  привитой  ему  наставлениями  миланских  иезуитов.   Такая
религиозность _лишает смелости задумываться над  чем-либо  неуказанным_  и
особенно запрещает _самоанализ_ как страшнейший грех, ибо это первый шаг к
протестантству. Чтобы знать,  в  чем  ты  повинен,  надо  спросить  о  том
духовника или прочесть список  грехов,  напечатанных  в  книге,  именуемой
"Приуготовление к таинству покаяния". Фабрицио  знал  наизусть  весь  этот
список, составленный по-латыни, ибо зубрил его в  Неаполитанской  духовной
академии. И теперь, перебирая этот перечень и дойдя до рубрики "убийство",
он сокрушенно каялся перед богом в  том,  что  убил  человека,  правда  не
преднамеренно, а защищая свою жизнь. Но  различные  пункты,  трактующие  о
грехе _симонии_ (приобретение церковных должностей за деньги), он пробежал
без всякого внимания. Если бы ему предложили уплатить сто экю за должность
главного викария архиепископа Пармского,  он  с  ужасом  отверг  бы  такую
мысль, но, хотя он был неглуп и, главное,  не  лишен  логичности  в  своих
суждениях, ему  ни  разу  не  пришло  на  ум,  что  влияние  графа  Моска,
употребленное  в  его  пользу,  тоже  является  симонией.  Вот  вам  плоды
воспитания, которое дают иезуиты: они приучают не замечать явлений,  ясных
как день. Француз, выросший в атмосфере корысти и парижской иронии, мог бы
без преувеличения счесть Фабрицио лицемером, в то время как  наш  герой  с
величайшей искренностью и глубоким умилением  открывал  всю  душу  господу
богу.
   Фабрицио вышел из  церкви,  лишь  когда  почувствовал  себя  готовым  к
исповеди, намереваясь исповедаться на следующий  день.  Лодовико  поджидал
его, сидя на ступеньках каменного перестиля, который возвышался на площади
перед  фасадом  церкви  Сан-Петроне.  Как  после  сильной   грозы   воздух
становится чище, так и на  душе  Фабрицио  было  спокойно,  радостно,  она
словно освежилась.
   - Мне сейчас гораздо лучше, я почти не чувствую своих ран, - сказал он,
подойдя к Лодовико. - Но прежде всего я должен попросить у вас прощения за
то, что сердито ответил вам, когда вы заговорили со мной в церкви. Я тогда
беседовал со своей совестью. Ну что, как идут наши дела?
   - Отлично. Я снял квартиру, правда,  не  очень  подходящую  для