разу не  позволил  ему  побывать  в  Парме.  Герцогине  и
министру, конечно, приходилось  иногда  заглаживать  опрометчивые  выходки
Фабрицио,  но  в  общем  он  вел  себя  довольно  благоразумно,   следовал
полученным  указаниям  и  действительно  производил  впечатление  молодого
вельможи,  изучающего  богословие,  но  не  собирающегося  стать  образцом
добродетелей. В Неаполе он страстно увлекся изучением античной древности и
занялся раскопками, - это увлечение  почти  вытеснило  у  него  страсть  к
лошадям. Он  даже  продал  своих  английских  скакунов,  чтобы  продолжить
раскопки в Мизене (*59), где нашел бюст Тиберия,  изображавший  императора
еще молодым; эта находка, занявшая одно из первых  мест  среди  памятников
античности, доставила ему, пожалуй, самое большое  удовольствие  из  всех,
какие выпали на его долю в Неаполе. Душа у него была слишком  возвышенная,
для  того  чтобы  он  стремился  подражать  своим  сверстникам,   например
придавать сколько-нибудь важное значение любовным интригам. Разумеется,  у
него не было недостатка в любовницах, но все они не играли никакой роли  в
его жизни, и, невзирая на молодость, он, можно  сказать,  совсем  не  знал
любви; но из-за  этого  его  любили  еще  сильнее.  Ничто  не  мешало  ему
действовать с величайшим хладнокровием, - для него все молодые  и-красивые
женщины были равны, и каждый роман имел перед  прежним  лишь  преимущество
привлекательной новизны. В последний год его пребывания в Неаполе одна  из
самых прославленных в городе красавиц совершила ради него немало безумств;
сначала это его забавляло, а потом страшно наскучило, я он рад был  уехать
из этого города, главным образом  потому,  что  избавлялся  тем  самым  от
назойливого внимания очаровательной  герцогини  д'А***.  В  1821  году  он
прилично выдержал экзамены; его "наставник", то есть руководитель занятий,
получил крест и подарок,  и  Фабрицио  уехал,  горя  нетерпением  увидеть,
наконец,  Парму,  о  которой  так  много  думал.  Теперь   он   именовался
"монсиньор" и ехал в карете,  запряженной  четверкой  лошадей;  однако  на
последней станции он приказал заложить только  пару,  а  прибыв  в  город,
велел остановиться перед церковью Сан-Джованни, -  там  находилась  пышная
гробница архиепископа Асканьо дель Донго, его прадеда и  автора  латинской
"Родословной". Он помолился у  гробницы  и  пешком  отправился  во  дворец
герцогини, которая ждала его только через несколько дней. У нее в гостиной
было много народу, но вскоре их оставили одних.
   - Ну что, ты довольна мной? - спросил он, бросившись обнимать ее. - А я
благодаря тебе счастливо прожил в Неаполе четыре года, вместо  того  чтобы
скучать в Новаре с любовницей, одобренной полицией.
   Герцогиня не могла опомниться от изумления: она не узнала бы  Фабрицио,
встретив его на улице. Ей казалось,  что  он  стал  одним  из  красивейших
молодых людей в Италии, и это было верно: во  всем  его  облике  появилось
какое-то особое обаяние. Когда герцогиня отправляла его в Неаполь, у  него
были  повадки  молодого  сорванца,  и  хлыст,  с  которым  он  никогда  не
расставался, казался неотъемлемой  частью  его  существа;  теперь  же  при
посторонних манеры его отличались благородной сдержанностью, а в  семейном
кругу она вновь увидела в нем юношескую пылкость. Он, точно алмаз,  только
выиграл от шлифовки. Не прошло и часа после приезда Фабрицио,  как  явился
граф  Моска,  пожалуй  что  преждевременно.  Фабрицио  в   таких   учтивых
выражениях говорил с ним о Пармском кресте, пожалованном  его  наставнику,
так горячо благодарил и за другие милости, о которых не  решался  говорить
столь же открыто, проявил так  много  такта,  что  министр  с  первого  же
взгляда составил о нем благоприятное суждение.
   - Ваш племянник будет украшением всех  высоких  постов,  которых  вы  в
дальнейшем добьетесь для него, - шепнул он герцогине.
   Все шло прекрасно, пока  министр,  очень  довольный  молодым  Фабрицио,
обращал внимание только на его слова  и  манеры,  но  вдруг,  взглянув  на
герцогиню, он  заметил,  что  у  нее  какое-то  странное  выражение  глаз.
"Молодой человек произвел здесь большое впечатление", -  подумал  он.  Это
была горькая мысль; графу  уже  минуло  пятьдесят,  а  все  значение  этих
жестоких  слов  может  почувствовать  лишь  безумно  влюбленный   мужчина.
Конечно, граф был человек очень добрый и вполне достойный любви,  если  не
считать его суровости на посту  министра.  Но  теперь  ему  казалось,  что
роковые слова "пятьдесят лет" бросают черную тень на всю его жизнь, и  это
могло сделать его жестоким. В течение пяти лет, с тех пор  как  он  убедил
герцогиню переехать в Парму, его нередко терзала ревность, особенно первое
время, но никогда для этого не было серьезных оснований. Он даже думал - и
думал совершенно правильно, - что герцогиня, лишь для того чтобы  упрочить
свою власть над  его  сердцем,  лишь  для  вида  выказывает  благосклонное
внимание кому-нибудь из придворных красавцев. Он,  например,  был  уверен,
что она  отвергла  ухаживание  самого  принца,  который  по  этому  поводу
произнес весьма поучительные слова.
   - Но если бы я откликнулась на лестное внимание  вашего  высочества,  -
смеясь, сказала герцогиня, - с какими же  глазами  появилась  бы  я  перед
графом?
   - Да... Я был бы почти так же смущен, как и вы.  Милый  граф!  Ведь  он
друг мне! Но затруднение легко устранить, - я уже подумал  об  этом;  граф
будет сидеть в крепости до конца своих дней.
   Встреча с Фабрицио  преисполнила  герцогиню  такой  радостью,  что  она
совсем не беспокоилась о том, какие мысли может вызвать у графа  выражение
ее глаз. Мысли эти оказались мучительными, а подозрения - неисцелимыми.
   Ровно через  два  часа  после  приезда  Фабрицио  был  принят  принцем.
Предвидя, какой эффект  произведет  в  свете  эта  немедленная  аудиенция,
герцогиня уже два месяца просила о ней. Такая милость сразу  же  поставила
бы Фабрицио в особое положение; предлогом для нее послужило то, что  он  в
Парме лишь проездом и спешит в Пьемонт повидаться с матерью. В ту  минуту,
когда герцогиня в очаровательной записочке известила принца, что  Фабрицио
приехал и ждет его  повелений,  Эрнесто  IV  скучал.  "Ну,  сейчас  увидим
дурачка и святошу, - подумал он. - Физиономия у него, вероятно, пошлая или
угрюмая". Комендант города уже доложил  ему,  что  Фабрицио  первым  делом
посетил гробницу своего прадеда-архиепископа. Вошел Фабрицио. Принц увидел
высокого молодого человека, которого можно было бы принять за офицера,  не
будь на нем фиолетовых чулок. Эта маленькая неожиданность прогнала  скуку.
"Ну, для такого молодца у меня будут просить бог весть  каких  милостей  -
всех, какими я могу одарить. Он только что приехал и, конечно, взволнован.
Заговорю с ним о  политике,  покажу  себя  якобинцем.  Послушаем,  что  он
ответит".
   После первых милостивых слов принц спросил Фабрицио:
   - Ну как, монсиньор? Счастлив ли народ в Неаполе? Любит ли он короля?
   - Ваше высочество,  -  ответил  Фабрицио  не  задумываясь,  -  когда  я
проходил по улицам, меня восхищала превосходная выправка солдат  различных
полков его  королевского  величества;  хорошее  общество,  как  и  должно,
почитает  своего  повелителя;  но,  признаюсь,  я  никогда  в   жизни   не
разговаривал с людьми низкого звания о  чем-либо  ином,  кроме  услуг,  за
которые я им платил.
   "Черт возьми! - подумал принц. - Вот так птица! Хорошо  его  вышколили!
Узнаю искусницу Сансеверина".
   Увлекшись игрой, принц с большой ловкостью старался заставить  Фабрицио
высказаться на запретные темы.  Молодой  дипломат,  возбужденный  чувством
опасности, находил великолепные ответы.
   - Открыто выказывать любовь к своему государю,  -  говорил  он,  -  это
почти дерзость. Наш долг - слепо повиноваться ему.
   Видя такую осторожность, принц даже рассердился.  "Кажется,  к  нам  из
Неаполя приехал умник. Терпеть не могу эту породу! Умный человек,  как  ни
старается добросовестно следовать благим принципам,  всегда  в  чем-нибудь
окажется сродни Вольтеру и Руссо".
   Принц усматривал какой-то вызов себе в безупречности манер и  в  полной
неуязвимости  ответов  молодого  человека,  только  что  соскочившего   со
школьной скамьи, - его предположения не  оправдались.  Вмиг  он  переменил
тактику и, сказав несколько слов о великих принципах устроения общества  и
государства, продекламировал, применительно к  обстоятельствам,  несколько
изречений Фенелона, которые в детстве его заставляли твердить наизусть для
будущих аудиенций.
   - Принципы эти, конечно, удивляют вас, молодой  человек,  -  сказал  он
Фабрицио (в начале аудиенции он назвал его "монсиньор" и  решил  повторить
это на прощанье, но в беседе считал более уместным, белее  подходящим  для
патетических тирад прибегать к дружескому обращению), - да, эти  принципы,
конечно, удивляют вас, молодой человек. Признаюсь, они совсем не похожи на
_осанну самодержавию_ (он так и сказал!), которую вы  каждый  день  можете
видеть в моей официозной  газете.  Но,  боже  мой,  что  я  говорю!  Наших
газетных писак вы, конечно, не читаете!
   - Прошу прощения, ваше высочество, я не только читаю  пармскую  газету,
но нахожу, что в ней пишут довольно хорошо, и так же, как  эта  газета,  я
полагаю, что все, произошедшее с тысяча семьсот пятнадцатого года, то есть
со  времени  смерти  Людовика  Четырнадцатого,  было  и  преступлением   и
глупостью. Величайшее счастье для человека - спасение души, об  этом  двух
мнений быть не может, ибо  блаженство  это  будет  длиться  вечно.  Слова:
_свобода, справедливость,  счастье  для  большинства  людей_  -  гнусны  и
преступны: они порождают привычку к спорам и недоверие. Палата  депутатов,
например, имеет право _выразить недоверие_  тому,  что  эти  люди  именуют
_кабинетом  министров_.  А  лишь  только  появится  роковая   привычка   к
недоверию, по слабости человеческой ее распространяют на все; люди доходят
до того, что теряют доверие к библии, предписаниям церкви, традициям и так
далее, и тогда им уготована гибель. Допустим на мгновенье, что недоверие к
власти государей, помазанников божьих, принесло бы  счастье  людям  (мысль
ложная  и  преступная,  но  допустим  ее),  однако  каждый  человек  может
рассчитывать на какие-нибудь двадцать - тридцать лет жизни, а  что  значит
полвека и даже целое столетие счастья по сравнению с вечными муками, и так
далее.
   Видно было, что Фабрицио старается выразить свои мысли как можно  яснее
и понятнее для собеседника, а вовсе не пересказывает заученный урок.
   Вскоре  принц  оставил  всякую  попытку  состязаться  с  этим   юношей,
смущавшим его своими простыми, сдержанными манерами.
   - Прощайте, _монсиньор_,  -  внезапно  сказал  он.  -  Я  вижу,  что  в
Неаполитанской духовной академии  дают  прекрасное  воспитание,  и  вполне
естественно, что благие правила, когда их воспринимает  столь  тонкий  ум,
приводят к превосходным результатам. Прощайте.
   И он повернулся к "монсиньору" спиной.
   "Я не понравился этому скоту", - подумал Фабрицио.
   "Теперь остается только узнать, - подумал принц едва Фабрицио вышел,  -
водятся ли за этим молодым человеком какие-нибудь страсти.  Если  водятся,
то его поведение - само совершенство. Как он умно  повторяет  уроки  своей
тетушки!  Мне  казалось,  я  слышу  ее  речи.  Если  когда-нибудь  в  моем
государстве произойдет революция, герцогиня будет  редактором  "Монитора",
как была им Сан-Феличе (*60) в Неаполе. Однако эту Сан-Феличе, невзирая на
красоту и молодость, -  ей  всего  было  двадцать  пять  лет,  -  все-таки
повесили. Предупреждение чересчур умным женщинам!.."
   Принц ошибался, полагая, что Фабрицио ученик своей тетушки; даже  умные
люди, рожденные на троне или близ него, скоро  теряют  наблюдательность  и
чутье, они не допускают, чтобы с ними говорили непринужденно,  считая  это
грубостью; они хотят видеть вокруг себя только маски, а берутся  судить  о
цвете лица. И забавно, что они  уверены  в  своей  проницательности.  Вот,
например, данный случай: Фабрицио действительно верил почти всему, что  он
наговорил принцу, хотя и двух раз в месяц не думал о "великих  принципах".
У него была жажда жизни, у него был ум, но он был верующим.
   Стремление к свободе, новые идеи и  _культ  счастья  для  большинства_,
которые увлекали девятнадцатый век, являлись в его глазах модой, _ересью_,
недолговечной, как и всякая ересь,  и  неизбежно  должны  были  исчезнуть,
погубив,  однако,  много  человеческих  душ,  подобно  тому,   как   губит
человеческую плоть чума, на время воцарившаяся в  каком-нибудь  крае.  Но,
несмотря на все это, Фабрицио с наслаждением читал  французские  газеты  и
даже совершал неосторожные поступки, чтобы их раздобыть.
   Когда Фабрицио, весь взбудораженный, вернулся с аудиенции  и  рассказал
своей тетушке об уловках принца, она воскликнула:
   - Тебе немедленно надо идти на поклон к нашему добрейшему архиепископу,
отцу Ландриани. Ступай к нему пешком, поднимись  по  лестнице  скромно,  в
приемной сиди терпеливо, и если тебя  заставят  подождать,  тем  лучше,  в
тысячу раз лучше. Словом, прояви _апостольское смирение_.
   - Понимаю! - сказал Фабрицио. - Наш епископ - Тартюф!
   - Вовсе нет, он - воплощенная добродетель.
   - Несмотря на его участие в казни графа Паланца?  -  изумленно  спросил
Фабрицио.
   - Да, друг мой, несмотря на это. Отец нашего  архиепископа  -  чиновник
министерства  финансов,  мелкий  буржуа;  вот  чем  все   объясняется.   У
монсиньора Ландриани живой, широкий и глубокий ум, и он искренний человек,
он любит добродетель; я  убеждена,  что,  если  б  император  Деций  (*61)
вернулся в мир, монсиньор Ландриани принял бы  мученическую  кончину,  как
Полиевкт в той опере,  которую  давали  на  прошлой  неделе.  Это  казовая
сторона медали, но есть и оборотная: в присутствии государя  или  хотя  бы
премьер-министра он сам не свой, он ослеплен  их  величием,  он  теряется,
краснеет и даже физически не в силах сказать  "нет".  Вот  и  причина  его
поступка, из-за которого он прослыл по всей Италии жестоким человеком.  Но
никто не знает, что лишь  только  общественное  мнение  вскрыло  подоплеку
процесса графа Паланца, он наложил на себя епитимью и питался одним хлебом
и водой двенадцать недель - то есть столько недель, сколько букв  в  имени
_Давид Паланца_. Здесь при дворе орудует необыкновенно умный  мерзавец  по
фамилии Расси, главный  судья  или  главный  фискал.  Добиваясь  смертного
приговора графу Паланца, он как будто околдовал отца Ландриани.  Во  время
двенадцатинедельного  покаяния  архиепископа  граф  Моска  из  жалости,  а
отчасти из лукавства, приглашал его к себе на обед - раз, а иногда  и  два
раза в неделю. Добрый архиепископ, в угоду ему, ел за столом, как и все, -
он счел бы себя бунтовщиком, якобинцем, если бы открыто выполнял епитимью,
которой наказывал себя за поступок, одобренный монархом. Но все знали, что
после каждого такого  обеда,  когда  ему  по  обязанности  верноподданного
приходилось есть, как всем гостям, он прибавлял лишних два дня к  строгому
своему посту.
   Монсиньор Ландриани человек большого ума, первоклассный  ученый,  но  у
него одна слабость: _он хочет, чтоб его любили_; поэтому  смотри  на  него
умильным взглядом и  уже  при  третьем  посещении  изъяснись  в  сердечных
чувствах к нему. А ведь ты  -  отпрыск  знатного  рода,  монсиньор  тотчас
воспылает к тебе любовью. Не проявляй удивления, если он проводит тебя  до
самой лестницы; сделай вид, что ты  привык  к  такому  обращению,  -  этот
человек от рождения благоговеет перед  знатью.  Во  всем  остальном  храни
апостольскую простоту; не вздумай выказать ум,  блеснуть  находчивостью  в
ответах. Если ты его не испугаешь, ему будет приятно твое общество,  -  не
забывай, что он по собственному своему почину должен сделать тебя  главным
викарием. Мы с графом будем удивлены и даже  раздосадованы  таким  быстрым
возвышением: это необходимая политика при нашем государе.
   Фабрицио  поспешил  во  дворец  архиепископа;  там  ему   необыкновенно
повезло: глуховатый камердинер доброго прелата не расслышал  фамилию  дель
Донго и доложил о молодом священнике Фабрицио. У архиепископа находился на
приеме каноник, вызванный для  пастырского  внушения  за  свою  далеко  не
примерную  нравственность.  Строгие  назидания   были   для   архиепископа
тягостной обязанностью, и, желая свалить с себя  это  бремя,  он  невольно
заставил внучатого племянника великого  архиепископа  Асканьо  дель  Донго
прождать в приемной три четверти часа.
   Проводив каноника до передней и возвращаясь в свои  покои,  архиепископ
спросил мимоходом у молодого человека, ожидавшего в приемной,  "чем  может
ему служить", но вдруг заметил на нем фиолетовые чулки, услышал  его  имя:
"Фабрицио дель Донго", пришел в отчаяние и рассыпался  в  извинениях.  Все
это показалось нашему герою таким забавным,  что  он  уже  в  первое  свое
посещение проникся умилением к его преосвященству и даже поцеловал у  него
руку. Надо было слышать, с какой горестью и ужасом архиепископ бормотал:
   - Дель Донго заставили ждать в моей приемной!
   В  качестве  извинения  он  счел  необходимым  рассказать  всю  историю
каноника, его провинности, его оправдания и т.д.
   "Возможно ли, - думал Фабрицио, возвращаясь во  дворец  Сансеверина,  -
возможно ли, что этот самый человек заставил  ускорить  казнь  несчастного
графа Паланца?"
   - Ну, что скажете, ваше преосвященство? - смеясь, спросил  граф  Моска,
когда Фабрицио вошел в комнату герцогини. (Сам  граф  не  позволял,  чтобы
Фабрицио называл его "ваше превосходительство".)
   - Я словно с неба свалился! Ничего не понимаю в характере человеческом!
Не знай я имени этого старика, я  бы  побился  об  заклад,  что  для  него
нестерпимо видеть, как режут цыпленка.
   - И вы бы выиграли! - заметил граф. - Но в присутствии принца или  хотя
бы в моем присутствии он просто не в  силах  сказать  "нет".  Правда,  для
надлежащего воздействия на него мне приходится надевать мундир и оранжевую
орденскую ленту  через  плечо.  Будь  я  во  фраке,  он  способен  был  бы
противиться мне. Поэтому я всегда принимаю его в мундире и с орденами.  Не
нам разрушать престиж власти: французские газеты и без нас расправляются с
ним довольно успешно, - едва ли _мания почтительности_ переживет нас; а уж
вам,  милый  мой  племянник,  придется  жить  без  нее  и  быть  человеком
покладистым.
   Фабрицио очень нравилось беседовать с графом: это был первый выдающийся
человек, который говорил с ним откровенно, без всякого  притворства,  и  к
тому же у них был общий интерес к античным древностям и  раскопкам.  Граф,
со своей стороны, был польщен, что юноша слушает его с большим  вниманием.
Но кое-что беспокоило его: Фабрицио жил во  дворце  Сансеверина,  проводил
много времени с герцогиней, простодушно показывал, как  он  счастлив  этой
близостью, и, кроме того, у Фабрицио были возмутительно красивые  глаза  и
свежие краски!
   Ранунцио-Эрнесто IV почти не встречал отпора у женщин и уже давно  таил
обиду на герцогиню за то,  что  ее  добродетель,  хорошо  известная  всему
двору, не пожелала сделать для него исключение. Мы видели, что с первой же
встречи его раздосадовали ум и самообладание Фабрицио, он дурно истолковал
тесную дружбу  герцогини  с  ее  племянником,  которую  оба  они  беспечно
выставляли  напоказ,  и   стал   весьма   внимательно   прислушиваться   к
нескончаемым  пересудам  придворных.  Приезд  молодого  прелата  и  особая
аудиенция, дарованная ему, целый месяц изумляли и занимали пармский  двор.
И вот у принца явилась идея.
   В лейб-гвардии был простой солдат, который мог пить сколько  угодно  не
пьянея; этот гвардеец проводил все свое время в кабаках и делал  донесения
о духе армии непосредственно самому государю. Карлоне был  человек  совсем
необразованный, иначе он давно уж получил